*
Человека делает коллектив, так говорит теория коммунизма. И, как Олег убедился на примере Гэвина, правильный коллектив — все равно что хорошая семья: воспитывает с одной стороны и помогает раскрываться лучшим чертам с другой. Глядя на Гэвина, он всегда чувствует легкую досаду: сколько времени потеряно впустую! Сколько полезного мог бы сделать этот храбрый, по-хорошему (впрочем, и по-плохому тоже) отчаянный, бесстрашный и болезненно честный человек, если бы сразу попал в правильный коллектив! А вместо этого он обозлился, озлобился и жил одиночкой настолько долго, что сам поверил, будто таково его предназначение. И только упрямство — ох уж эта самая сильная и, наверное, самая лучшая черта Гэвина Рида — позволило ему не сломаться. Олегу приятно наблюдать, как Гэвин меняется — нет, не меняется, а выправляется, как хороший доктор выправляет запущенный сколиоз. Ему нечасто удается это делать, они вообще для сложившейся пары нечасто встречаются, бывает, пересекаются на квартире раз в неделю, торопливо урывая несколько часов между сменами друг для друга, и расходятся снова по своим службам; и все же Олег видит, как с каждой встречей, несмотря на тяжелую и трудную работу, Гэвин становится спокойнее. Он чаще улыбается, больше смеется, шутит без злых подколок, которые водились за ним по первости; его будто отпускает внутреннее напряжение, постоянное ожидание удара в спину, и это доверие тем ценнее, чем больше оно становится. Гэвин знает, что в МУРе его не подставят, знает, что его всегда прикроют, и даже если он сделает ошибку, никто не втопчет его за это в грязь. Рид мало рассказывает о своей жизни в Америке, но даже по обрывкам Олег составляет общую картину и с трудом давит бессмысленную злость на тех, до кого ему не добраться: по рассказам выходило так, что всю жизнь его американцу приходилось воевать за место под солнцем. Надо ли удивляться, что он озлобился; а вот чему удивляться надо — это тому, как быстро он оттаял среди правильных людей. Коллектив делает его лучше, он и сам это видит; и еще говорит иногда: — Рядом с тобой я лучше, чем был. И это повод для совершенно не заслуженной, но все же самолюбиво-приятной гордости.*
На самом деле Гэвин постоянно его смешит. Он об этом не догадывается, потому что по непроницаемому лицу «человека-калькулятора», как Гэвин иногда его в шутку называет, его эмоций не понять, но Олег ценит своего американца в том числе и за это — за умение вызвать смех. Он смешил с первой встречи — ошалевший, с круглыми от удивления глазами, встрепанный после поезда; смешил, даже когда пытался задеть и особенно когда ругался. Олег не знает, почему Гэвину кажется, что ругань делает его мужественнее, на его взгляд, это глупость, но он Рида не останавливает — во-первых, бесполезно, а во-вторых, смешно, и не ему одному. Семенов, старший агент летучего отряда, к которому Гэвин был приписан первый год службы, периодически жаловался, что на выездах из-за Рида временами не удается сохранять рабочую серьезность: бывает, только настроятся, подготовятся, считанные секунды до операции, и тут Гэвин выдохнет что-нибудь вроде «fucking наган, заебал заедать!» со своим неподражаемым акцентом, мешая русский и американский мат, и отряд врывается в притон с непристойным гоготом вместо традиционного «стоять, милиция!». Впрочем, бойцы отряда его любили. Гэвин, когда Олег ему об этом говорит, утверждает: — Это они просто не понимают половины того, что я говорю. — Я понимаю, — возражает Олег. И Гэвин смотрит на него всегда странно-пронзительно и притягивает к себе за шею. — Ты другое, — отвечает он куда-то Олегу в плечо. И усмехается. — Прошел все круги моего эгоизма и не сбежал. Тебе уже ничего не страшно, человек-калькулятор. Олег только качает головой, понимая, что не об эгоизме он на самом деле говорит. Он считает себя хуже, чем он есть, и, Олег знает, — думает временами, что не достоин быть здесь: слишком карьерист, слишком гордец, всего слишком. Надо ведь просто работать на совесть, а он не может — ему все звездочки подавай. Так он говорит иногда, и Олег с ним не спорит, полагая, что коллектив поможет ему с этим справиться. И как ни странно, так и случается — когда Рида повышают до старшего агента и дают под руководство отдельный летучий отряд. Будто новые лычки — это все, что было нужно, чтобы он почувствовал себя на месте. Иногда, думает Олег, наблюдая за ним, карьеризм — это просто комплексы. Желание доказать самому себе и всем вокруг, что чего-то значишь. А еще — желание делать свое дело лучше всех, так, как того требует долг. И этим, как Олегу кажется, можно гордиться.*
Их первую близость тоже трудно вспоминать без улыбки, и Олег с трудом держится, когда великолепная благодаря вычислительной машине память подкидывает ему эти воспоминания. Гэвин обычно ругается, когда они об этом заговаривают, но Олегу нравится ему напоминать. Потому что: — Я никогда ни до, ни после не чувствовал себя институткой в первую брачную ночь, — ворчит Гэвин. Олег, в отличие от Гэвина, который у кого-то подобрал это выражение и теперь вставлял его к месту и не к месту, знает, как выглядят институтки, и этот контраст смешит его еще больше. Конечно, исключительно глубоко внутри. Нет, конечно, Гэвин не выглядел институткой в первую брачную ночь — не трясся, не падал в обморок от волнения и вообще для себя был достаточно сдержан. Ругался только в три раза больше, но шепотом, больше для себя и, как всегда, от эмоций. Олег перестал вслушиваться в его бормотание уже на этапе раздевания — его гораздо больше заботило, во-первых, открывающееся его взгляду тело, а во-вторых, шум гостей из-за двери: резкий переход к еще более близким отношениям у них случился почему-то на праздновании дня рождения одного из товарищей по службе, и они под шумок ускользнули к Олегу в комнату. Потом Олег думал, что, может быть, свою роль сыграл алкоголь, Гэвина до сих пор от него безбожно развозило; впрочем, тогда он был достаточно вменяем, за это Олег ручался. Так или иначе, а от уже пройденного этапа поцелуев они стремительно перешли к этапу вполне плотскому, и вот тут-то Гэвина и накрыло — бесконечной ругательной болтовней, которую даже стоны не прерывали надолго. Олег не мешал — пусть болтает, если ему так спокойнее; машина восстановила потом в памяти все до последнего слова, и если бы Олег мог, он бы смеялся не переставая. — Куда ты свои хваталки тянешь?! Блять, если оторве-е-ешь... — Закатывает глаза, кусает губы, потому что «хваталки» двигаются умело, сжимают самое дорогое в меру жестко, так, как нужно, так, как нравится, Олег тщательно контролирует силу, и видеть результат этого контроля едва не лучше, чем наслаждаться самому. — Твою ж ма-а-ать, как ма-ши-на, блять, Олег!.. Вскрикивает, сам себе затыкает рот ладонью, потому что за дверью по-прежнему празднуют, и нужно бы быть потише. Не то чтобы у них порицались такие отношения, но не нужно выставлять личную жизнь напоказ — это ведь не главное. Работа, служба, товарищество — это важнее. Но Олег считал, что такое товарищество, как сейчас, тоже вполне приемлемо. Когда он аккуратно подхватывает Гэвина и переворачивает, готовит — четко, размеренно, по-настоящему радуясь машине, которая остужает его пыл и дает себя контролировать — Рид воет и бормочет свою ругань в подушку, мешая русскую и английскую речь в чудовищную кашу, под конец даже слова на одном языке не договаривая. И затыкается — внезапно, резко, стоит Олегу сделать первое движение. — Гэвин? — Он нависает, накрывает собой, пользуясь разницей в росте, утыкается в шею. Бесконечно длинную секунду стоит напряженная тишина. — Блять... — слышит он наконец блаженный выдох — и другого разрешения ему не надо. В общем, да, институткой Гэвин ему точно не запомнился. А вот до смерти желанным, чувственным и — да, бесконечно смешным партнером — определенно.*
— Долго собираешься на меня пялиться? Олег хмыкает и подходит ближе. Гэвин и русский язык, о да. Почему-то литературная норма пролетает мимо его ушей со свистом, а любые диалекты задерживаются и расцвечивают его речь яркими пятнами. — Пару минут, — отвечает он и складывает руки на груди. — Ты должен был написать отчет. — Изыди, — стонет Гэвин и плотнее закутывается в кожанку. — Мы два часа как с задержания, дай поспать... Олег молчит. Проходит минута, вторая — и Гэвин выпутывается из куртки, сердито смотрит на него. — Ну? — Помнишь, какой сегодня день? — интересуется Олег. Гэвин сонно хмурится, медленно хлопая глазами — думает. Потом резко мотает головой. — Год, как ты вступил в партию. У меня по такому случаю для тебя подарок. Гэвин поднимает на него ошарашенный взгляд — и ржет, растерянно потирая двухдневную щетину: его отряд сидел в засаде почти пятьдесят часов, чтобы накрыть всю банду разом, выжидая момент. Олег бы его не трогал и не будил, если бы у самого уже завтра не намечалась командировка с самого утра. Единственное, чего им не хватает — времени друг для друга, но Олег работает над решением этой проблемы. — День святого Валентина на красный манер, пф, — комментирует меж тем Гэвин и встает, снова заворачиваясь в кожанку: с недосыпа его всегда морозит, Олег знает. — Ну, и где он? Олег чуть щурит глаза, обозначая улыбку. — Идем. Гэвин идет за ним, кажется, задремывая на ходу — во всяком случае, даже не удивляется, что для вручения подарка они направляются к камерам временного содержания. Олег молчит — не хочет портить момент. И когда до камеры остается буквально пара шагов, Гэвин вдруг вздрагивает, поднимает голову и прислушивается, глядя на Олега совершенно не сонными глазами. В коридоре слышится американская речь. И Олег уверен: Гэвин этот голос узнает из тысячи. — Скотт Уильям Харви незаконно проник на территорию РССР, — тихо говорит Олег, глядя Гэвину в глаза. Они темные, почти черные в плохом освещении, застывшие. — Нам сообщили об этом товарищи из Детройта. Он собирался организовать поставку оружия местным бандам. Ты же знаешь, что это значит? Олег уверен: он знает. Уголовный кодекс РССР Гэвин выучил назубок еще в первую неделю службы. — Вышка, — хрипло шепчет он. Чуть шевелится, свет падает по-другому, и Олег видит, что это не глаза у него черные — это зрачки затопили всю радужку без остатка. — Вышка, — подтверждает Олег. — Без права обжалования. Мой тебе подарок. Олег год убил на то, чтобы наладить связь с коммунистическим подпольем Детройта, — и кстати, слава Гэвина Рида ему в этом пригодилась. Конечно, он делал это в интересах страны и ее безопасности — но никто ведь не запрещает сочетать безопасность страны с личным интересом, верно? Вот Олег и сочетал. Подначить Скотта Харви приехать в РССР было нелегко, но возбужденные, азартные, благодарные глаза Гэвина стоили каждого затраченного усилия. — Нравится? — спрашивает Олег, хотя и так видит — нравится, еще как. Гэвин в ответ хватает его за грудки и притягивает к себе, вжимается ртом в рот с таким пылом, что чуть не кусает до крови. Мышцы под руками Олега мелко дрожат. — Щас, — выдыхает Рид, резко отстраняясь. Опускает голову и так, в пол, тихо, ошарашенно смеется. А потом выпрямляется — с сумасшедшей улыбкой на губах, со злым торжеством в глазах. С гордостью. Будто последний камень скинул с плеч и наконец может расправить плечи. — Я щас. Подожди, ладно? Олег кивает, и Гэвин проходит последние шаги до камеры один. Речь затихает. — Ну что, — слышится голос Гэвина Рида, старшего агента Московского уголовного розыска, — попались, мистер Харви? Я ведь говорил, что я вас засажу. Харви что-то истерично кричит, но Олег его уже не слушает — все равно потом машина все восстановит. Вместо этого он позволяет себе улыбнуться. И тусклый свет лампы выхватывает из темноты перекошенное, но такое же мстительно-торжествующее лицо.