*
Во всем, как всегда, виноват он сам. Он, его длинный язык и неуемное желание хвастаться — неважно, настоящими или вымышленными достижениями. С другой стороны, чего бы и не хвастаться хорошо сделанной работой? Когда на тебя, слишком борзого, слишком дерзкого новичка смотрят свысока все, от капитана до постового, поневоле хочется показать зубы. Вот Гэвин и показывал — всем, до кого мог дотянуться, потому что немудрящую истину про то, кто тебя похвалит, если не похвалишь себя сам, он вывел для себя непозволительно рано. Не мальчик уже, чтобы его тыкать носом в каждую мелочь. В общем, длинный язык и похвальба, да. Надо же было зарабатывать себе репутацию на новом месте, пробивать, как всегда, стены лбом, чтобы ползти вверх по карьерной лестнице. Для этой благой цели, как считал детектив Рид, можно и приврать, точнее, приукрасить происходящее. Все так делают, а он что, слишком правильный? Слишком правильные, как выяснилось, долго в полиции не живут — а Гэвин Рид, как заправский бойцовский пес, вцеплялся зубами в то, что считал своим, и не отдавал, пока не пристрелят. Вот и пристрелили в какой-то степени. Нечего было после дела княгини Хмелевской рассказывать на всех углах, как понимал потерпевшую с полуслова, хотя княгиня английский знала на уровне младшей школы — благо Гэвин знаток русского языка, и что бы они без него делали?.. Реальность, конечно, была не настолько радужной: русский Гэвин знал примерно так же, как княгиня английский, понимая хорошо если через два слова на третье, и то простые и в медленной речи. Но и доля правды в его рассказах присутствовала: изъясняться с княгиней на дикой смеси английского, русского и языка жестов было гораздо лучше, чем не изъясняться вообще. Найти переводчика с русского языка в Детройте оказалось не так-то просто, да и оплачивать найм капитана жаба душила — а о том, что княгиня прекрасно разговаривает на французском, переводчиков с которого найти было бы значительно легче, хитрый Рид предусмотрительно умолчал. Раскрытие перспективного дела — основа для карьерного роста, и Гэвин такую возможность упускать не собирался. Дело-то он раскрыл, даже кое-какие связи среди русских эмигрантов завел — их в Детройте было немного, зато в криминальный мир они влились как родные. А потом сработал закон сохранения энергии: как известно, где-то убыло, значит, где-то прибыло, и если в одном крупно повезло, откат будет такой же крупный. Гэвина шандарахнуло так, что в глазах до сих пор звездочки прыгали, и все до тошноты красные. Когда на стол капитану Фаулеру легло дело о пропаже некоего Элайджи Камски, гражданина США, в далекой дикой России, он, похоже, даже не сомневался, кого отправить на поиски. Конечно, Гэвин орал. О, как он орал, сам бы заслушался, если бы не был так зол. Обычно прокатывало: за четыре года службы репутацию он себе заработал отменную — никто не связывался, все тихо ненавидели, обходя по широкой дуге, и Фаулер тоже предпочитал лишний раз не трогать — берег нервные клетки; а вот в этот раз что-то пошло не так, поскольку капитан наорал на него благим матом в ответ и отправил готовиться к командировке под угрозой увольнения. Увольняться Гэвин не желал, ибо считал значок по праву заслуженной наградой за труды, а кроме того — были у него подозрения, что в случае отказа жить и работать ему не дадут. Чем-то был важен Фаулеру странный парень Элайджа Камски, настолько, что аж отправил своего детектива искать пропажу. Нелюбимого детектива, само собой, ибо любимого посылать в раздербаненную революцией страну, где шансов выжить и сдохнуть поровну, его явно душила все та же жаба. Короче, бывают ситуации, когда длинный язык и репутация выходят боком, и Гэвин все последствия своего склочного характера огреб по маковку. А с другой стороны, как бы сам Гэвин в себе это ни душил — было любопытно. За дурную привычку совать нос куда не просят Гэвина били буквально с младых ногтей, но с годами она, вопреки всему, только крепла, потому что именно там, там, за семью дверями, десятью замками, всегда пряталось то, что давало возможность сделать шаг вверх. Сейчас он чувствовал, что пропавший парень, непримечательный, казалось бы, глядящий на него с черно-белой фотографии в деле, подарит ему новый шанс. За четыре года Гэвин многое узнал о работе полиции и во многом разочаровался — с каким-то мазохистским удивлением, так как искренне считал, что после войны в нем не осталось никаких наивных убеждений, которые могла бы разрушить полицейская служба. Оказалось, что-то все-таки оставалось. Например, представление о том, чем все-таки занимается полиция. Жизнь вообще слишком сильно изменилась за тот год, что он воевал, но об этом Гэвин предпочитал не думать. Так вот Гэвин почему-то сильно и наивно удивился, когда по косвенным признакам понял, что местная мафия круто взяла Фаулера в оборот, как, впрочем, и многих полицейских участка. К нему тоже подкатывали, но злой и улично-резкий детектив Рид в открытую не продавался, а для более глубокого подкупа и шантажа он еще был слишком мелкой сошкой. Вот дослужится до лейтенанта, тогда, как он подозревал, все начнется по-новой, а пока его оставили в покое — все равно ничего серьезного он сделать не мог, как тот самый злой пес, что бросается с воем на прутья клетки, но в реальности даже цапнуть не может. Псом его временами и звали, смеялись над неподкупностью, когда он снова и снова ввязывался в неудобные дела и время от времени получал по своему перебитому носу за это. Поистине впору радоваться, что из всей семьи остался один и может ни за кого не бояться. Даже, пожалуй, за себя. Глядя на фотографию Элайджи Камски, Гэвин нутром чуял, что без местной мафии здесь не обошлось. Ну не просто же так отправился в Россию недавний выпускник Массачусетского Технологического, перед этим заехав в родной Детройт! Пресловутая интуиция выла волком, и Гэвин в конце концов начал безумно улыбаться, рассматривая сдержанное черно-белое лицо. Что-то затевалось, и если подхватить эту волну — может, и не придется дослуживать положенный год до звания лейтенанта. Мафия, не мафия, а связи всегда нужны, и иногда, чтобы чего-то добиться, можно поиграть по чужим правилам. Кто же знал, что Красная Москва так сильно обломает ему все планы.*
Москва оглушила. Завертела, закружила, понесла людским потоком с первых же секунд, стоило ему сойти с поезда, загомонила бесконечным шумом чужой, слишком быстрой, сложной гавкающей речи, похожей одновременно на все языки мира и ни на какой другой, и Гэвину пришлось посидеть на своем чемодане с полчаса в углу вокзала, прежде чем голова хоть немного встала на место. Полтора, сука, месяца на то, чтобы сюда добраться, и так сделали его чумным и от этого злым, и пестрое мельтешение вокруг только добавляло головной боли. С тех пор, собственно, мало что изменилось: Москва по-прежнему воспринималась мельтешащим комом из красным платков, цветастых юбок, острых штыков ружей за спинами солдат, шума, гама, грязи на мостовых и одновременно — взлетающих куда-то под небеса зданий в тысячу, кажется, этажей, огромных величественных аэростатов, зависших на уровне облаков и красных звезд на шпилях. Город-диссонанс, город — сумасшедший дом — вот как воспринимал Гэвин Красную Москву. Временами казалось, что если слишком долго смотреть вверх, на далекую звезду, венчающую высоченное здание, — а Гэвин смотрел в первый день, раскрыв рот, если честно, — можно запросто тоже рехнуться, как и весь этот город. Но даже не сумасшедшие московские улицы и люди были, пожалуй, главным, что выбило Гэвина из колеи. Главное встретило Рида на выходе из вокзала обряженным в грязно-серую военную шинель с красными нашивками, окатило его мертвецки-холодным взглядом голубых глаз и на чистейшем, без малейшего акцента английском сообщило: — Старший агент Московского уголовного розыска Милый, прислан для сопровождения. Вы опоздали на тридцать две минуты, детектив. Примерно в этот момент Гэвин понял, что ничего хорошего его здесь не ждет.*
Гэвин зовет его «Этот». Вообще у него, конечно, было имя, его звали Олегом, но Гэвин предпочитал обезличивать не то что вслух — даже в мыслях. Так было спокойнее. Точнее… — Гэвин Рид. — Он чувствовал, как сами собой растягиваются губы в улыбке — насмешливой, оценивающей, но все же; долбанная привычка, от которой так просто не избавиться. Гэвин знал, что русские — народ неулыбчивый и некомпанейский, радовался еще, идиот, что не придется изображать радушие, как это принято в родной стране, что можно будет просто работать, — а подишь ты, само вылезло. И вот стоял он и лыбился, как дурак, этой отмороженной рыбине, понимая, что надо свою улыбку как-то оправдывать, потому что не в Америке он, увы, и продолжил: — Давай на «ты» и по имени, о’кей? Сопровождение — это важно, в конце концов, потому что без помощи местных найти он сможет примерно ничего. Но отмороженная рыбина на то и отмороженная, что ей похрен — пытаешься ты с ней подружиться или нет. — Не положено, — ответил Этот и, развернувшись, пошел рассекать вокзальную толпу плечами, как крейсер волны. Поспевает ли за ним Рид, его, похоже, вообще не заботило. Среди вредных привычек детектива Гэвина Рида, помимо пагубного пристрастия к дешевым сигаретам и неуместной улыбчивости, числилась еще одна, основная, пожалуй, для всех его неприятностей. Называлась она «как со мной, так и я». Гэвин обычно не трогал тех, кто был к нему дружелюбен. Ярился на навязчивых, но не трогал. Однако стоило кому-то повести себя с ним как-то, по его мнению, не так — мгновенно включалось то, что покойный отец называл «режим мудака». «Гэвин, выключи мудака», — устало говорил он, когда Гэвин, взвинченный после драки, с парой новых фингалов и ссадин, вваливался в дом и начинал ругаться на родных почем зря. Что характерно, включить мудака было гораздо проще, чем выключить. Этот вот, например, справился парой фраз. — Так ты, стало быть, нянькой ко мне приставлен? — намеренно фамильярно сказал тогда Рид, догнав Этого у странного вида повозки: телега, не телега — не поймешь, главное, что впереди лошадь. Этот облил его таким холодным презрением, оглянувшись через плечо, что Рид задохнулся. — Няньки нужны детям до семи лет. Впрочем, вы, похоже, от них не отличаетесь, — произнес Этот и, пока Гэвин придумывал достойный ответ, залез в повозку. — Товарищ Фрейман ждет вас, детектив, — сказал он уже изнутри. — Если вы надеетесь на его помощь, вам не следует его злить. Злить, ты только подумай! Будь Гэвин в родном Детройте — по одной улице бы с Этим не пошел, не то что не сел бы рядом. Но вокруг была чумная, бегущая, грязная, странная, шумная и чужая Москва, так что Риду, стиснув зубы, пришлось тоже забраться в повозку. Лошадь тронулась, стоило ему закрыть дверцу, и его дернуло назад инерцией и приложило вдобавок углом чемодана. Рид забористо выматерился. Этот даже не повернул головы, не то что не попытался помочь. Провожая взглядом высоченные, пугающе нависающие над улицами дома, Гэвин смирялся с мыслью, что командировка будет значительно тяжелее, чем он думал — а ведь он искренне считал, что приготовился ко всему, вплоть до гуляющих по Москве медведей. Что ж, надо признать, что встреча с людьми гораздо неприятнее временами. Да что там временами — почти всегда.*
И дальше все покатилось по наклонной — впрочем, после Этого Гэвин что-то такое и подозревал. Встреча с начальником Московского уголовного розыска особой информации не дала; Гэвин про себя скрежетал зубами, изо всех сил стараясь сдерживаться: местные даже не приступали к поискам! Все, что Фрейман сообщил Риду, тот и без него знал: Элайджа Камски прибыл в Москву на Виндавский вокзал тридцатого мая, отметился в местном американском посольстве и с тех пор как в воду канул. С гостиницами в Москве было плохо, приезжие жили на частных квартирах, отслеживание и регистрация их велась настолько хреново, что Гэвин мысленно удивлялся, как новая власть пять лет продержалась, с таким-то подходом к безопасности. Фрейман говорил доброжелательно, но в изложении Этого — ровным, почти безэмоциональным тоном — суть его речи выявлялась на удивление ярко: ничем местная милиция американскому детективу помогать не будет. Нет, препятствий никаких чинить она тоже не станет, но заниматься поиском одного пропавшего американца, когда в целом ситуация в городе далека от стабильной, у них нет никакой возможности. Переводчика-сопровождающего вот выделили, и то от сердца оторвали. Гэвин и хотел бы сказать, чтобы забрали обратно, но все-таки уязвленная гордость не настолько застила мозги: без переводчика он ничего не нароет, дело пахло мафией и крутыми разборками, и его прихлопнут быстрее, чем он что-то узнает. Этот хоть говорит по-английски, все какой-то отдых кипящему разуму и островок понятности. Нет, Рид, конечно, заикнулся о международном скандале, но Фрейман посмотрел на него так по-доброму, а Этот — так снисходительно, что Гэвин перестал городить чушь. Камски — не та фигура, а отношения у США с Советской Россией и так практически на нуле, было бы что сохранять. К «содействию», если это вообще можно так назвать, относилось и приятное — во всяком случае, на фоне предыдущих разочарований: местные подобрали Гэвину квартиру, которую сдавал хозяин, кое-как изъясняющийся на английском. Точнее, по прибытии обнаружилось, что сдавал он не квартиру, а комнату в ней, но Гэвин к тому времени так устал от новостей, какого-то сюрреального безумия, окружающего его, и вдобавок смены часовых поясов, что не стал ни спорить, ни возмущаться. Не лорд английский, в конце концов, переживет неудобства. Комната оказалась небольшой, но чистой и с едва уловимыми следами прежней роскоши. Небольшой объем, чистые, хотя и ветхие белые занавески с кружевами, пружинящая, скрипящая, но прочная кровать, столик с графином на вышитой белой салфетке. Хозяин, высокий, худощавый, очень усталый и, похоже, больной пожилой мужчина по имени Павел Островский — Гэвин с первых минут начал называть его «мастер Островский», и тот не возражал, — на корявом, но все же понятном английском рассказал, что когда-то вся квартира в восемь комнат принадлежала его семье, однако с приходом советской власти ему подселили жильцов в порядке уплотнения, и остались в его распоряжении только две комнаты: в одной он жил сам, другую сдавал. — А ваша семья? — поинтересовался Гэвин — низачем, по привычке расспрашивать и прислушиваться к деталям, характерной для любого полицейского. И только когда Островский промолчал в ответ, Рид понял, насколько бестактным был этот вопрос. И даже — неслыханно — смутился: усталый, ничего не ждущий, ни на что не надеющийся взгляд потерявшего все человека оказался ему слишком знаком. Ужиться в квартире было, как ни странно, довольно просто. Все пять оставшихся комнат занимали рабочие с ближайшего завода — Гэвин не запомнил его длиннющее название, да и не пытался, если честно, — и с новым жильцом они почти не встречались. Так, столкнулись пару раз в кухне да в ванной — еще один штрих к былой роскоши, насколько Гэвин понимал из рассказов хозяина, ванная была далеко не во всех домах, — окинули друг друга взглядами и разошлись. Не было им дела до какого-то американца, и Гэвин физически чувствовал свою чужеродность в этом месте. Что, впрочем, ему было только на руку. Становиться своим здесь он и не собирался.*
Практически сразу стало понятно, что на быстрый успех можно не рассчитывать. Почти три месяца прошло с исчезновения Камски, это само по себе удручающе, так еще и вести поиски в чужой стране фактически без помощи — то еще удовольствие. Нет, Этот исправно ходил за Гэвином везде, как привязанный, переводил его речь, когда было нужно, и переводил чужую речь для него, вот только помощи именно в расследовании от него не было никакой, будто и не из уголовного розыска он. Гэвин редко видел в своей жизни настолько апатичных людей, на лице Этого не отражалось вообще ничего — ну, за исключением привычного уже презрения. Причину его, кстати, Гэвин узнал уже на второй день, когда после очередного разговора со свидетелем-лакеем, дав ему на чай несколько монет, услышал брошенное в спину: «Буржуй…» И такой ненавистью было пропитано это слово, что Гэвин остановил Этого в ближайшем переулке, не без усилий удержав за плечо. — Как он меня назвал? — поинтересовался Гэвин, закуривая. Руки, черт знает отчего, потряхивало. — Буржуй, — повторил Этот, и Гэвин загривком ощутил его взгляд — неудержимо хотелось передернуть плечами. — Крупный собственник, использующий наемный труд. Товарищ Симонов, однако, явно имел в виду значение «богач». Гэвин закашлялся, подавившись дымом от нервного смеха. Да уж, богач, родной департамент аж двухмесячную зарплату выдал в качестве командировочных — а учитывая скорость расследования, Рид опасался, что застрянет здесь значительно дольше. Благо курс золотого рубля к доллару позволял, пока, во всяком случае, не стесняться в средствах, но Гэвин все равно старался не шиковать. — Какой нахер богач, — фыркнул он, зажимая сигарету зубами, и поднял на Этого взгляд. Этот смотрел на него пристально, и Гэвину вдруг пришло в голову странное сравнение: как Христос смотрит с распятия в церкви, кажется, будто душу вывернет. Он передернул плечами, но взгляда не отвел. — Ты поэтому так на меня смотришь? Завидуешь, небось? Презрение в глазах Этого сменилось каким-то брезгливым отвращением, и Гэвин криво усмехнулся. Попал, видать. Но Этот ровно произнес: — У нас не завидуют врагам. — Да ну? — удивился Гэвин, выпуская дым, и насмешливо прищурился. — А вы не из зависти всех своих врагов переколотили, а кого не переколотили — пересажали? А все, что у них было, значит, отняли и поделили между собой. Не завидуют они, охереть. Длинный язык, да. Через одного те, кто встречался с Ридом, обещали ему этот самый язык обмотать вокруг шеи. Но невозможно же, невозможно терпеть холодно-презрительный взгляд, даже тому, на кого так же смотрит четыре года весь отдел. Что ему до отдела? А до Этого ему что? Да ничего, по большому счету. Но тянет, тянет сказать, объяснить, оправдаться, может — потому что не он это начал. Одно дело, когда ты человеку поднасрал в жизни — понятно, откуда берется ненависть. Но совсем другое — когда ты еще ничего не сделал, а тебя уже ненавидят. Гэвин как-то предпочитал первый вариант. Так, по крайней мере, честнее. — У вас довольно примитивные представления об идеалах коммунизма, — отозвался спустя короткую паузу Этот, и Гэвин снова взглянул на него. Лицо у него было… сложное. Будто он что-то считал в уме, и его это отвлекало. Впрочем, прижимать Рида к мостовой тяжелым взглядом сверху вниз — да, Этот еще и выше был, зараза — ему вычисления не мешали совсем. — Да неужели, — хмыкнул Гэвин сквозь сигарету. — Тогда не у меня одного. Вы же завидуете, не я. Твои товарищи, — протянул он сложное слово по-русски, безбожно его коверкая, — делают выводы по наличию денег в кармане. Может, я дом продал, прежде чем сюда приехать, откуда вы знаете? Этот чуть наклонил голову набок и стал непреодолимо похож на ящерицу, даже моргнул так же медленно. Гэвин фыркнул, не сдержавшись. — Продали? — спросил Этот, и показалось вдруг, что ему действительно интересно. — Пф… — Гэвин докурил сигарету и бросил ее на мостовую, притоптав. — Жалованье за два месяца получил. Чтоб ты понимал, его обычно только на счета и хватает. Это у вас тут все дешево, а не я богач. Почему-то это слово — «богач» — отдавало явным привкусом мерзости. Может, потому, что у Гэвина с ним были свои ассоциации, не менее отвратные, чем, похоже, у местных. Особенно после поступления в полицию. Наверное, поэтому он и оправдывался: даже примерять на себя это слово было противно. — И вообще, — продолжил Гэвин, не дождавшись ответа. Смотрел он в сторону, чисто машинально: там собиралась какая-то толпа, но, кажется, организованная, не стихийная — по крайней мере, организатора, бегающего туда-сюда, он отметил. — Я до войны почти всю жизнь на заводе токарем пахал. Так что в некотором роде тоже пролетариат, — усмехнулся он, наблюдая за толпой сквозь дым. Этот на его откровения промолчал. — Митинг, — пояснил он вместо ответа. — Собираются строить новый цех для Сталелитейного завода имени Клары Цеткин. — Ммм, — глубокомысленно промычал Гэвин, наблюдая, как над толпой взмывают красные транспаранты с белыми надписями. Мог бы прочитать, но напрягаться не стал — отвернулся. — У нас такие собрания обычно погромами заканчиваются. Не боитесь? Этот над его головой тихо усмехнулся. — Мы не громим свое. Гэвин взглянул на него снизу вверх — и впервые не увидел в ответном взгляде презрения. Передернул плечами, даже себе не признаваясь, насколько стало легче дышать, и прикурил новую сигарету. — Ну-ну, — насмешливо покивал он. Свое, ты только подумай. — Ну-ну…*
А еще через день — дурной, душный, полный желтого солнца, желтой пыли и желтых людей — его догоняет письмо. Коричневый пакет приносит Этот прямо с утра — он взял себе моду будить Гэвина в несусветную рань под предлогом необходимости работать и явно в глубине души, где-то очень глубоко под этой невозмутимо-холодной маской потешается над сонным американцем, который плохо спит от ночной жары и не может с утра проснуться без кофе. А с кофе в Москве проблемы, как выяснилось: даже обычного не найти, не то что хорошего. Островский, сам небогатый, щедро делится с ним каким-то цикорием, от которого Рид еще долго отплевывается в ванной — гадость страшная. Зато проснулся, этого не отнять. Гэвин долго медитирует над пакетом, который ему бросили на колени, вынуждая сесть на кровати, бездумно скользит взглядом по строчкам — адрес получателя, Москва, Московский уголовный розыск, Гэвину Риду лично в руки… адрес отправителя… Хэнк Андерсон. Хм. Штемпель, дата прибытия, дата отправки… Гэвина как подбрасывает, голова наконец включается, он вспоминает даты, судорожно вскрывая пакет и сам на себя матерясь за неуклюжесть. Из конверта вываливается толстая газета «Democratic Free Press…», и Гэвин еще успевает усмехнуться про себя — знает он, какое это «free», такое же, как полицейская неподкупность, — когда взгляд цепляется за огромный заголовок на первой полосе.«СКОТТ УИЛЬЯМ ХАРВИ ОСВОБОЖДЕН!»
Внутри у Рида будто что-то падает — тяжело, как камень, с ощутимым «бум-м-м». Пора бы уже привыкнуть. Пора бы привыкнуть, что все усилия становятся напрасными, если в ход идут деньги и связи. Никто не поможет, ни судьи, ни прокуроры — никому никакого дела нет ни до чего, кроме собственного кошелька. Давно пора привыкнуть, не мальчик уже. Не привыкается что-то. Никак. Гэвин падает обратно на подушку и, нашарив вслепую сигареты, прикуривает, глядя в потолок. Газета скользит с его ног на пол, тихо шелестя, но ему плевать. Интересно, думает он, затягиваясь, Хэнк этим посланием сочувствует или издевается? Гэвин, помнится, орал на весь участок, что засадит эту тварь за решетку, или он не Гэвин Рид. И ведь засадил, засадил! Ненадолго, как выяснилось. Вот ведь сука изворотливая. Еще три года назад Гэвин кричал бы на весь дом от бессильной злобы, колотил в стены, сдирая костяшки; еще два года назад он бы напился в хлам, а на следующий день пришел на службу гораздо злее, чем обычно, пугая сослуживцев красными глазами и перегаром. Сейчас сил нет даже на ненависть. Он хочет кофе и — недостойно его и его характера — снять значок. Пробивать стены собственным лбом слишком утомительно, особенно когда стены эти железобетонные. — Здесь написано, что имел место полицейский произвол, — произносит вдруг Этот, и Гэвин косит на него одним глазом: Этот стоит посреди комнаты и внимательно вчитывается в статью. — Неаккуратно работаете, детектив. Ваша судебная система позволяет освобождать преступника из-за несоблюдения процедуры ареста, и вам следовало… Гэвин не слушает, что ему там следовало, — ярость поднимается внутри взрывом, затыкает уши боем крови, кидает вперед. Ублюдок, еще будет его учить, щенок-переросток! Сколько ему, двадцать пять, двадцать семь?! Гэвин на десять лет старше, и это пропасть не только в возрасте. Газета летит в сторону, кулаки сжимаются сами собой, и он бьет — потому что надо, надо дать выход тому, что сжигает нутро, то ли злобе, то ли отчаянию… Кулак врезается в раскрытую ладонь, как в стену, запястье перехватывают, и в следующее мгновение Гэвин зажимает нос, расквашенный об угол шкафа. — Су-ука… — шипит он, оглядываясь. Этот по-прежнему стоит посреди комнаты, как ни в чем не бывало, и даже, скотина, не запыхался. Кровь капает на майку, но боль уже привычно не оглушает — наоборот, делает происходящее кристально ясным и таким же кристально яростным. Гэвин не понимает пока, почему, но знает точно, что Этот гораздо сильнее, чем кажется. Надо ли говорить, что это его не останавливает. Он кидается снова. И снова, и снова; его обидно отшвыривают, хотя пару раз ему все же удается вложить в удар всю силу и даже, кажется, услышать рваный болезненный выдох, но радость не накрывает — не успевает просто, потому что в следующий миг его возят по стенке разбитым носом, заломив обе руки профессиональным полицейским захватом. Гэвин дергается и рычит по-звериному, вырывается, хотя понимает, что бесполезно, но когда Гэвин Рид слушал голос разума? Прислушался бы хоть однажды — было бы на пару-тройку шрамов меньше на морде. — Вам следует работать с агрессией, детектив. — Нейтрально-ровный, даже, сука, не запыхавшийся голос бесит до невозможности, Гэвин лягается, но по понятным причинам не попадает. — Ублюдок… — хрипит он. — Олег! Только этого не хватало. Гэвин неудобно выворачивает шею и видит Островского, что стоит в дверях комнаты и растерянно смотрит на них. Да, то еще зрелище, должно быть: полуголый Рид с расквашенным носом и удерживающий его Этот. — Все в порядке, товарищ Островский, — говорит из-за спины Гэвина Этот по-английски и добавляет по-русски: — Вызов не требуется. Островский медленно кивает, переводя недоверчивый взгляд с одного на другого, и все же уходит. Когда его слегка шаркающие шаги стихают в коридоре и тихо скрипит, закрываясь, дверь его комнаты, давление со спины Гэвина наконец пропадает, и он со сдавленным шипением наконец выпрямляет руки, разминает затекшие плечи. Взгляд Этого жжет холку, но Гэвин не поворачивается. Ярость исчезла так же быстро, как и накатила, и оставила по себе привычное уже опустошение вкупе с едва слышным голосом совести: по большому счету, Этот в срыве не виноват. Никто не виноват, кроме суки-Харви и его адвокатов. Пару минут спустя, когда стоять носом в стену становится уже даже не смешно, Гэвин отходит от нее, шлепая по голому полу босыми ногами, рассеянно поднимает с пола тлеющую сигарету и, прикурив от нее новую, тушит в блюдце; открывает окно, впуская наливающийся желтым светом летний жар. Кровь стягивает лицо, и Гэвин, выдыхая дым, трет щетину. Он справится, конечно, вылезет из этого болота, но пока больше всего хочется шагнуть из окна вниз головой. Он не слышит, что происходит за спиной, — скорее даже, просто не обращает внимание, — поэтому вздрагивает, когда рядом в поле зрения появляется Этот. И удивленно вскидывает брови: Этот протягивает ему мокрое полотенце. — Утритесь. — Звучит как приказ. Гэвин криво усмехается, но полотенце принимает и вытирает лицо, а потом прижимает холодный ком к носу и так стоит какое-то время, прикрыв глаза. — Ваша агрессия мешает вам работать. Если бы вы ее сдерживали, возможно, Скотт Харви сидел бы в тюрьме. — Иди нахер, — устало гундосит из-под полотенца Рид. Этот идиот ничего не знает, а все туда же — учить. И хочется взъяриться опять, но сил не осталось, а бегущие с полотенца холодные капли остужают виски; и вместо того, чтобы снова полезть с кулаками, Рид говорит: — Я соблюдал процедуру от и до. Ни синячка на этой скотине не оставил, права зачитал в присутствии свидетелей, берег его, блять, как младенца. Брал с поличным, комар носу не подточит. Только херня это все. Я его брал четыре раза, на его совести десяток трупов, а он все ходит на свободе. — Почему? Гэвин открывает глаза и смотрит на Этого. Впервые у Этого на лице проступают хоть какие-то эмоции: брови чуть сдвинулись, губы сжались, глаза смотрят внимательно и… сконцентрировано, что ли, будто он впервые Гэвина по-настоящему увидел. Рид ухмыляется невесело и опускает полотенце, в последний раз вытерев лоб. Наивняша какой, прости господи, а все туда же — в уголовный розыск и читать нотации. — Потому что богач. Буржуй, — тянет он издевательски, только над кем он издевается — над Этим или над собой — не понять. — Скупил весь суд, дал на лапу прокурорам, запугал свидетелей — вот и все. Будто сам не знаешь, как это бывает. — У нас не бывает. Гэвин фыркает в ответ и докуривает сигарету, гасит ее в блюдце. — Так бывает везде. Везде люди, и всем нужны деньги. — И вам тоже? — Взгляд у Этого уже не пристальный — исследовательский, будто на интересную зверюшку смотрит, изучая повадки. Гэвин косо улыбается. — И мне. Говорю же — всем. — Тогда почему он вас не купил вместе со всеми? И этот вопрос застает врасплох. В самом деле — почему? Гэвин стал у Харви занозой в заднице почти целенаправленно — все его дела положили в долгий ящик, а Гэвин, едва получив значок, вытащил их на свет, потому что, как известно, раскрытие висяков полезно для карьеры; он копал, копал, копал, рыл носом, нарывался на неприятности, выдерживал долгие головомойки у начальства и лишение премии, отбивался, когда его приходили запугивать подручные Харви, и пару раз чудом унес ноги — но не отступался. Харви через подручных пытался его купить — не слишком дорого, надо сказать, — а Гэвин даже не подумал взять деньги, хотя чего проще было? Но нет, азарт был дороже, посадить эту тварь было дороже, ну и галочка в личное дело стояла не на последнем месте. Думая об этом, Гэвин почему-то чувствует себя дураком. Куда привело его стремление взлететь по карьерной лестнице? В Москву, к бессмысленным поискам и потерянному времени. А мог бы наконец купить дом, просто чтобы был, потому что надо и положено. У всех есть, он один неприкаянный. Гэвин трет глаза, вдавливает глазные яблоки до алых пятен. Не нужен ему дом. Ему нужно, прямо-таки жизненно необходимо, чтобы Харви сел за решетку, а лучше — на электрический стул. — Не лезь в это, — говорит он и отходит от окна, натягивает брюки и бросает на шею мокрое полотенце. — Надо работать, а не сопли разводить. К кому он обращается — к Этому, что смотрит на него от окна почти ощутимым взглядом, или к самому себе — он предпочитает не думать.*
История с Харви будто дает ему пинка: как-то внезапно очень ярко осознается, что пока он здесь лениво и неспешно ищет какого-то Камски, которого, может, и в живых давно нет уже, там, в Детройте, все его дела спускаются на тормозах. От этого накатывает злость, теперь уже правильная, та, что заставляет голову работать и находить варианты, и он идет ва-банк: давно пора форсировать события, а это всегда означает полезть в пекло. И Гэвин лезет, предварительно надев лучший костюм и спрятав под пиджак револьвер. Об этом месте ему рассказал Островский. Пришлось попотеть, конечно, выспрашивая и стараясь не показывать своего интереса — Гэвин никогда не был хорош в подобных расспросах, допрос — одно дело, а такое тонкое выведывание в духе шпионских книжечек — совсем другое; и все же ему удалось. Рассказывая о ресторане «Чайка», Островский непонятно кривится, хотя в его словах нет ничего достойного подобной реакции: красивый ресторан, дорогой, ориентированный на иностранных гостей, с музыкой и танцовщицами. Гэвин не понимает, что в этом плохого, но не спрашивает, и так есть шанс провалиться. Этот не знает, что он задумал, и Риду не хочется, чтобы он знал. Беспомощность раздражает, к тому же Гэвину кажется, что даже если обрядить Этого в костюм-тройку, навесить дорогие цацки и часы, у него все равно поперек лица будет написано «милиция». За свою физиономию Гэвин не беспокоится: он выглядит бандитом, но никак не полицейским, а ему сейчас того и нужно. Поэтому, надев лучший костюм (не шибко дорогой, но для местных, наверное, покатит) и спрятав за пазухой револьвер, сообщив встревоженному Островскому, что идет прогуляться, Гэвин выходит из дома, ловит на соседней улице извозчика и едет в «Чайку». Расчет простой: как Гэвин на себе прочувствовал всего за несколько дней, в чужой стране больше всего хочется услышать родную речь. Москва слишком яркая, слишком быстрая, вся квадратно-кубовая, золотая-желтая, шумная; непривычному к этому иностранцу хочется хоть мгновения тишины, а родная речь, наконец-то понятная, этой тишиной и воспринимается. И если есть деньги, почему бы не отправиться туда, где тебя точно поймут? Ресторан — не худший вариант, так, во всяком случае, считает Рид. Зацепок все равно нет, почему бы и не рискнуть в поисках новой? «Чайка»… изумляет, пожалуй, так. Прежде всего — дикой для Красной Москвы, сердца Страны Советов роскошью: белые стены, золоченые колонны, павлины в клетках, изящные небольшие столики на выгнутых ножках, приятная живая музыка, снующие туда-сюда официанты в белых отутюженных пиджаках. Гэвин некстати вспоминает отель в Детройте, где остановилась княгиня Хмелевская: там он, в своей кожанке, поношенных ботинках и брюках, наскоро заштопанных на коленке, выглядел так же чуждо. Роскошь душит, наваливается тяжелым комом, как огромный вал ваты — мягко, но неумолимо, и Гэвину хочется выйти обратно в желтый вечер и отряхнуться, как псу. Слишком резкий контраст. Зато его здесь понимают: стоит заговорить с подошедшим официантом по-английски, он тут же подхватывает и отводит Гэвина к свободному столику. Чтобы его воспринимали всерьез, достаточно показать не обменянные доллары в кошельке; Гэвин коротко осматривается и ловит пару-тройку заинтересованных взглядов. Людей достаточно много, в ресторане шумно, но среди разряженных посетителей он наметанным глазом выцепляет тех, кто явно пришел не тратить деньги, а собирать их, как жатву. Поймав взгляд одного такого, Гэвин скалится в улыбке и поправляет под пиджаком револьвер понятным любому сведущему движением. Парень оказывается понятливым — отводит взгляд, делая незаинтересованный вид, и продолжает выискивать жертву. Гэвин хмыкает. Все же преступный мир весь похож друг на друга, неважно, в какой ты находишься стране. С полчаса ничего не происходит. Гэвин, лениво развалившись в кресле, потягивает вино из бокала (кислятина, пива бы…) и скользит взглядом по залу. Чем особенны такие заведения — проституток здесь отличить от порядочных дам сразу трудно, если только они не сидят у барной стойки в ожидании, так что приходится потрудиться. Все дамы, судя по всему, заняты, и хотя Гэвин обменивается с парочкой многозначительными взглядами, ни одна не решилась подойти. Плохо. Не хочется мелькать здесь слишком часто, так можно и нарваться на менее понятливых, чем давешний парень. Но, видимо, ничего не поделаешь. Рид уже собирается подозвать официанта и расплатиться, когда вдруг замечает… его. Он сидит за барной стойкой, забросив ногу на ногу, и потягивает что-то янтарное из пузатого бокала; светлые волосы тщательно уложены волнами, лицо приятное, со слегка запавшими щеками, серо-голубые глаза смотрят вокруг, чуть прищурившись, и тоже будто кого-то ищут. Гэвин сначала не обратил на него внимания — мужчины его не интересовали, — но сейчас он понимает, что зря. Советская Россия довольно сильно отличается от США, и отношением к подобному — в том числе. Когда мужчина оборачивается и ловит его взгляд, Гэвин с трудом заставляет себя не отводить глаза и не вытирать судорожно взмокшие ладони. Долбанная привычка прятаться и оглядываться, долбанная обязанность держать себя в узде. Не то чтобы он стеснялся себя — война в этом смысле повлияла на него весьма благотворно, выбив еще остававшуюся в голове богословскую чушь в пользу желания полноценно жить, — но все же загреметь за решетку с такой статьей не хотелось. Надо ли удивляться, что даже здесь, где Уголовный кодекс США над ним не властен, он нервничает, стоит уловить хоть намек на внимание. А нельзя, уж точно не сейчас. Гэвин не отводит взгляд, и пару минут спустя мужчина поднимается из-за стойки и, прихватив свой бокал, идет к нему через зал. У Рида позорно пересыхает во рту: движется он… красиво. Не пошло, без лишней грации, но так, что глаз не оторвать. И может, не будь Рид на задании… да нет. Мечтать о несбыточном на задании тем более нельзя, и еще Гэвин не был сторонником подхода «оторвись, пока можешь» — слишком хорошо он знал, насколько плохо потом загонять себя обратно в рамки. Мужчина останавливается у столика и чуть заметно улыбается, говорит что-то по-французски; Гэвин смотрит на него снизу вверх и поднимает раскрытые ладони. — Я из Америки, приятель. — О. — Тот улыбается шире и моментально переходит на английский, говорит с приятным акцентом: — Позволишь присесть? Гэвин кивает, и мужчина устраивается напротив. — Алекс, — представляется он. — Гэвин. — Давно в России? — интересуется Алекс, все так же щурясь и крутя бокал в сильных пальцах. Это помогает сбросить наваждение: сейчас, вблизи, Гэвин видит в его глазах холодок расчета, и это заметно остужает, помогает успокоить мысли. — Чуть меньше недели. — И как ты находишь Москву?.. Несколько минут они говорят ни о чем; разговор приятный, легкий, видно, что Алекс привык вести беседы и раскрепощать, Гэвин поневоле чуть расслабляется, начиная улыбаться. Впрочем, долго это не длится, а его нервозность, похоже, слишком заметна, потому что Алекс вдруг чуть наклоняется вперед, заглядывая в глаза, и улыбается. — Расслабься, — советует он негромко, так, что можно сделать вид, будто не расслышал за музыкой. — Здесь можно. Гэвин усмехается кривовато. — Считаешь? — Знаю, — легко ведет плечами Алекс. Красиво, но Гэвин не ценит — старается не ценить. — Красные принесли с собой свободу. Они считают, что человек может получать удовольствие как угодно, если это не мешает ему выполнять свои обязанности и не нарушает Уголовный кодекс. «У вас довольно примитивные представления об идеалах коммунизма», — звучит в ушах у Гэвина, и он поневоле улыбается. Что-то ему подсказывает, что не совсем такую свободу имеют в виду красные. И ловит себя на мысли: надо спросить у Этого. Неожиданно. Гэвин чуть наклоняется вперед, ближе к Алексу, и улыбается в ответ. — Знаешь, какой вид удовольствия нравится мне? — спрашивает он почти интимным шепотом. Алекс заинтересованно приподнимает брови, хотя в глазах у него — ни намека на возбуждение. Гэвин придвигается еще ближе и выдыхает: — Информация. Когда они выпрямляются, Алекс больше не щурится, не оценивает — зато в его глазах появляется интерес, и Гэвин мысленно хвалит себя. Отношения с сослуживцами у него никогда не ладились, зато в криминальном мире его часто принимали как своего. — Это очень… интересный вид, — произносит Алекс. — Надо подумать, справлюсь ли. — Ничего сложного, — ухмыляется Гэвин и, вынув из внутреннего кармана пиджака фотографию Камски, кладет ее на стол. — Я ищу этого человека. Есть вероятность, что он был здесь около трех месяцев назад. Мне нужно знать все: что он тут делал, с кем был, с кем ушел, куда уехал после. Он парень приметный, наверняка кто-нибудь запомнил. — Алекс задумчиво молчит, рассматривая фотографию, и Гэвин спустя несколько секунд добавляет: — Плачу пятьдесят долларов тебе и пятьдесят долларов каждому, кто даст информацию. Алекс бросает на него короткий взгляд — острый, вновь оценивающий — и, допив одним глотком содержимое своего бокала, встает. — Подожди меня здесь, — просит он и, прихватив фотографию, удаляется в зал. Гэвин выдыхает. Рано надеяться, но очень хочется, а еще — трудно отвести взгляд от плывущего по залу Алекса, который переходит от стола к столу и, улыбаясь гостям, показывает фотографию одной за другой своим товаркам. Очень хочется надеяться, Гэвин ненавидит простой в делах, а сейчас случился именно он. Если здесь не выгорит — он не знает, что будет делать дальше. А этого он тоже не любит.*
Выгорело! Выгорело, черт возьми! Гэвин падает на кровать в своей комнате, прямо не раздеваясь, и глядит в потолок, мысленно прокручивая рассказ одной из проституток, которую подвел к его столику Алекс. Да, как выяснилось, Камски действительно был в «Чайке» три месяца назад, она не помнит точно дату, но, судя по ее описаниям, это едва не первый же день пребывания Камски в Москве. Зато она запомнила другое: «молодой американец» зашел сюда не развлечься — у него была назначена встреча, и именно из-за его собеседника девушка его запомнила — настолько контрастно они отличались друг от друга. Высокий, интеллигентный, одетый с иголочки Камски — и рослый детина с руками-лопатами, который сидел за столиком, низко надвинув на глаза картуз. Говорили они, как припоминала девушка, недолго, и по итогу детина передал американцу объемный тубус, а американец в ответ отдал небольшой коричневый чемоданчик, который принес с собой. После этого они еще минут двадцать посидели и разошлись — сначала детина, потом Камски. И, чтобы, видимо, окончательно поднять Гэвину настроение, Алекс нашел не только свидетельницу, но и — подумать только! — извозчика, который вез в тот день Камски от ресторана! Да мало того: у извозчика оказалась отличная память, и он запомнил, куда именно Камски попросил его отвезти. — Он уверен? — нахмурился Гэвин, глядя на Алекса, который служил ему переводчиком. Алекс глянул на извозчика, тот кивнул, и Гэвин достал из кармана мятый блокнот и карандаш. — Пусть запишет тогда. Везло так, что было даже подозрительно, будто кто специально подогнал к Гэвину вездесущего Алекса и его знакомых. Рид, не справившись с паранойей, прикинул, насколько такое возможно, и как ни крутил, не нашел варианта, при котором Алекс смог бы это устроить. С другой стороны, Алекс ведь мог и врать, подговорив знакомых, чтобы они ему подыграли; поэтому ехать с извозчиком, который любезно предложил отвезти его до дома, Гэвин поостерегся, да и Алексу, который неожиданно полез обниматься перед расставанием, надавал по рукам. — Кошелек верни, — криво усмехнулся Гэвин, придержав Алекса за лацканы пиджака. Тот бледно улыбнулся, но пропажу вернул с максимальным достоинством. — Ты же сам понимаешь, — подмигнул он. — Ты теперь тоже, — хмыкнул в ответ Гэвин. Итак, что же получается? А получается, что Гэвин прав, и чуйка на мафию его не подвела. С учетом новой информации стало понятно, зачем Камски поехал в Москву: похоже, он был курьером, и в его задачу входило передать деньги и привезти товар обратно. Товар — тубус. Что может быть в тубусе? Карты, чертежи… чертежи. Гэвин подскакивает с кровати, не в силах сдержаться, и ходит по комнате взад-вперед. Чертежи. Камски — выпускник Массачусетского Технологического. Чертежи. Гэвин мало разбирается в технологиях, но даже он краем уха слышал, что после революции Россия — точнее, красная ее часть — сделала невиданный прорыв в науке и опередила все мировые державы, включая США. Ничего конкретного он не знает, но от самой возможности волосы встают дыбом. Поймать курьера, который собирался выкрасть из чужой страны и привезти мафии секретные чертежи! Это определенно галочка в личное дело, последняя перед значком лейтенанта. А если не мафия? Гэвин останавливается посреди комнаты, заложив руки за спину, и хмуро смотрит в окно. Если, не дай боже, Госдеп? Тогда он попадет между двух огней, и о карьере можно будет забыть — никому не нужен коп, который лезет не в свое дело. Рид встряхивает головой. Нет, в том-то и дело, что он обычный коп. Если бы здесь был замешан Госдеп, они бы послали своих людей, благо их хватает. Зачем ввязывать в это дело полицию и посылать далеко не самого послушного сотрудника на поиски, если факт покупки чертежей требуется скрыть? Значит, все-таки мафия. Пф… Гэвин улыбается, глядя в свое отражение в черном окне. Перспективы перед ним разворачиваются — закачаешься. Это ведь можно будет накрыть всю мафиозную сеть, раскрутить с этой передачи чертежей! Или оставить Камски здесь, а чертежи притащить самому, ввязаться, влиться в эту структуру, чтобы развалить ее изнутри… «СКОТТ УИЛЬЯМ ХАРВИ ОСВОБОЖДЕН!» — мелькает перед глазами заголовок, и Гэвин, перестав улыбаться, опускает голову и трет глаза. Сухой закон — зло: даже от бокала вина едва не развозит, а уж какие дикие планы алкоголь в крови подкидывает — только успевай записывать. Но надо возвращаться на землю. Не развалит он ничего, что вообще за идеи? Его просто пристрелят в темном переулке, и поминай как звали. Мало, что ли, в полиции лежит таких дел, когда все всё понимают, но не могут посадить убийцу? Будет в архиве еще одна папка, а в морге — еще один труп. И все же. Гэвин сам не ангел, но его неприятно дергает эта кража чертежей. Наверняка ведь что-то важное, а то и опасное, и кто знает, чем это обернется для родного Детройта, если он допустит их передачу мафии? А не допустит — вряд ли его примут дома с распростертыми объятиями. Пат, как ни крути. Гэвин хмыкает и щурится на черноту за окном. Пат, ага. Если забыть об еще одной фигуре на доске. Интересно, Московский уголовный розыск заинтересуется возможным хищением коммунистической собственности?..*
Утром, на трезвую голову, он решает все-таки добытую информацию придержать — по крайней мере, до тех пор, пока не убедится, что Алекс не наврал. Так что ничего удивительного, что Этот, явившийся, как всегда, ровно в восемь утра, чтобы поднять детектива для новых свершений, относится к новости о поездке по сомнительному адресу весьма скептически. — Это в Сокольниках, — говорит он так, будто Гэвину это должно что-то объяснить. Рид раздраженно хмурится, и Этот все же снисходит до объяснений: — Неспокойный район. Гэвин фыркает. Вся Москва, насколько он понял за прошедшее время, — один большой неспокойный район, потому что после революционной амнистии на свободе оказались все: и политические, и уголовники. Так, по крайней мере, рассказывал Островский, и у Гэвина не было оснований ему не доверять. — Нам туда надо, — настаивает он, застегивая сбрую поверх рубашки и проверяя боеготовность револьвера. Этот пристально следит за ним, и Гэвина под его взглядом по неизвестным причинам передергивает. — Ты при оружии? — уточняет он на всякий случай. Этот молча отводит полу шинели, и Гэвин видит у него на поясе кобуру. — Хорошо. Тогда поехали. Он ожидает, что они поедут в молчании, как всегда, но стоит повозке сдвинуться с места, как Этот сообщает: — Посещение таких мест, как «Чайка», без сопровождения необдуманно. Гэвин кривится. Узнал-таки. Интересно, как? Может, Островский сказал — Гэвин не обманывался, усталый, но цепкий взгляд выдавал в его хозяине человека наблюдательного, так что вполне возможно, что, когда Гэвин явился в квартиру сильно за полночь и навеселе, он сложил два и два. — Я сам решу, что мне посещать, а что нет, — бурчит Рид, отворачиваясь. Какое-то время Этот молчит. — Вам понравилось? — внезапно спрашивает он. Гэвин отвечает не сразу. «Чайка» оставила у него двоякое впечатление, и чтобы его выразить, ему требуется время на подбор слов. Странно, что даже мысли не мелькнуло оставить свои соображения при себе; но когда Риду приходит это в голову, он находит оправдание моментально: слишком все ново, хочется поделиться, а с кем, как не с Этим? Отчего-то кажется, что Этот поймет его легко, как бы коряво он ни изъяснился. — Красиво, — говорит Гэвин, не глядя на Этого. — Но что «Чайка», что притон на окраине Детройта — один хрен. Только фасады разные. — Он молчит недолго, разглядывая пролетающие мимо улицы. — С год назад я вел дело о хищении колье с изумрудами у княгини Хмелевской. Она из ваших, из эмигрантов. Так вот тогда фасад тоже был красивый — аристократия, все дела. Фарфоровые чашки, оттопыренные пальцы, строгие прически. А копнул поглубже — такое же дерьмо, как и у всех, а то и похуже. — Аристократы — обычные люди, — говорит Этот. Гэвин оглядывается на него — но Этот смотрит перед собой остановившимся взглядом и снова будто что-то вычисляет в уме. — Именно этому учит коммунизм. Все люди равны. Никому не дано от рождения быть выше или ниже кого-то, все определяют только желание и способность трудиться. Но не все согласны на такое равенство. — Еще бы, — хмыкает Гэвин. Если бы ему с детства внушали, что он имеет право на власть только потому, что родился, он бы тоже от этого просто так не отказывался. — Не все понимают, что в Новом мире людей определяет труд. И не все понимают, что каждый труд почетен, — продолжает Этот. — Кем бы ты ни был — военным, металлургом или даже простым уборщиком, — пока ты трудишься на благо общества, это общество будет тебя почитать и защищать. Коммунизм — об этом. О том, что все мы равны до тех пор, пока выполняем свою работу, а вовсе не о распределении материальных благ. Вот вы, — Этот внезапно поворачивает голову и смотрит на Гэвина пронзительным взглядом, — кто вы? Рид недоверчиво хмыкает. — Э… коп, — отвечает он, не задумываясь. Этот кивает. — А я — милиционер. И никто не имеет права смотреть на вас или на меня сверху вниз, пока мы делаем свое дело. Гэвин вспоминает, как смотрела на него княгиня — из кресла, снизу вверх, но так, словно он букашка под ее ногами. Он пришел ей помочь, решить ее проблему, но не добился ни грана уважения — только холодной вежливости, которая стояла ему поперек горла все время их общения. Это бесило, однако в какой-то степени он ее понимал — или думал, что понимал. Или… думал, что быть иначе не может. Все же слишком многие в родном городе смотрели на него сверху вниз. Странные мысли. — То-то ты на меня как на равного смотрел при первой встрече, — хмыкает Гэвин, чтобы хоть как-то развеять слишком серьезный разговор. — Я ошибся, — спокойно отвечает Этот, глядя ему в глаза. И Гэвин чуть ли не впервые в жизни не знает, что сказать.*
Квартира, которую снимал Камски, находится достаточно легко — это половина когда-то богатого и крепкого дома, который ныне доживает свой век без поддержки. Гэвину его даже жаль немного: покосившийся, потемневший, он будто вздыхает своими дверями и окнами, просит уже наконец его отпустить. Почему Камски снял именно эту квартиру, Рид, пожалуй, догадывается: недалеко от вокзала и, если Этот не врет насчет неспокойного района, здесь общаться с представителями местного криминального мира ему было сподручнее. Впрочем, внутри все не так плохо — по крайней мере, чисто, хоть и не так уютно, как в квартире Островского. Гэвин осматривается в комнате и решительно не знает, что ему искать. Три месяца прошло, хозяйка говорит, с тех пор еще двое постояльцев сменились, что здесь вообще можно найти? Однако Этот допрашивает ее, сухо задает вопрос за вопросом, и Гэвин, прислушиваясь и понимая общий смысл, не может не отметить профессионализм: Этот вытаскивает из пожилой женщины новые и новые подробности, которых сама она не вспомнила бы ни за что в жизни. — Она говорит, Камски здесь прожил три дня, — переводит для Гэвина Этот. — Заехал, оставил чемоданы и куда-то ушел. Днями пропадал, приходил только ночевать, особенно ни с кем не общался. Плохо говорил по-русски, она едва его понимала. На третий день собрался, она помнит три чемодана и сумку, и, расплатившись золотыми рублями, ушел. Гэвин хмурится. Три чемодана и сумка — так и было по накладным, которые ему переслали из таможни. Но ведь среди этих чемоданов должен был быть небольшой коричневый чемодан с деньгами, значит, уезжал с квартиры Камски уже без него? Почему тогда хозяйка помнит все три чемодана? Ошибается? Или Камски поехал в «Чайку» со всеми своими вещами, чтобы оттуда сразу отправиться на вокзал? Но нет, извозчик ведь привез его из ресторана сюда, и никаких чемоданов он не помнит — только тубус, который Камски бережно прижимал к себе. Чем дольше Гэвин слушает и думает, тем меньше ему все это нравится. Даже чистота комнаты кажется подозрительной — полы будто специально скребли и заново красили, новая краска блестит на солнце; на стенах — новые обои, потолок побелен недавно. Это рачительность хозяйки или попытка что-то скрыть? — Спроси у нее, как давно она делала здесь ремонт, — говорит Гэвин из комнаты и прислушивается к тому, как Этот переводит его вопрос. И сразу слышит нервические взвизгивания в голосе хозяйки, она торопится и — Гэвину даже не нужно ее понимать — очевидно врет. Этот тоже чувствует ложь, задает и задает вопросы, вцепляясь в детали, путая женщину; а Гэвин снова и снова ходит по комнате от стены к стене, пытаясь найти хоть что-то. Удача улыбается ему на двадцатом, кажется, круге — бьет в глаза солнечным лучом, заставляя зажмуриться, и Гэвин долго не может понять, откуда идет это свечение; а потом садится на корточки и, похлопав по карманам, достает карандаш, колупается им в стыке пола и плинтуса, наплевав на заточку. И вот она, награда за труды — несколько секунд спустя он задумчиво рассматривает на свет небольшой осколок стекла. Навскидку — не бутылочный, не зеркальный; а еще — на краю его виднеется подозрительное темное пятнышко. Гэвин качает головой и поднимается на ноги. Этот осколок может быть от чего угодно, но интуиция орет, не затыкаясь, и он ее в кои-то веки не игнорирует. А потом замечает еще кое-что. Стол. Лакированный стол, небольшой, компактный и, видимо, дорогой для хозяйки, потому что его не выбросили, только лаком покрыли заново. А стоило бы избавиться, раз уж так сурово заметали следы. — Олег, — зовет он — едва не в первый раз обращаясь к своему провожатому по имени. Оно мягко прокатывается по языку, оставляя странное послевкусие — будто мало. Этот оставляет на время хозяйку в покое и заходит в комнату, встает рядом с Ридом. Тот кивает на стол. — Смотри. Под новым слоем лака, если присмотреться, можно увидеть следы весьма варварского обращения с заслуженной красивой мебелью: темные пятна от огня, квадратный вдавленный след от чего-то очень тяжелого, сколы на краях столешницы, будто к ней что-то крепили на зажимах, вмятины, рытвины, какие бывают, когда срывается со шляпки отвертка, и, как финальный штрих — расплывшееся пятно, словно прожженное кислотой. Массачусетский Технологический, напоминает сам себе Рид. И чертежи. Этот осматривает стол несколько секунд, потом поднимает голову и оглядывается. Гэвин прямо видит, как голубые глаза отмечают то, что заметил несколько минут назад он сам: свежие обои, заново оштукатуренные потолки; взгляд бегает от предмета к предмету, цепкий, жесткий, кажется, ведет за собой вдавленную в пространстве линию — и вдруг замирает. Гэвин непроизвольно тоже смотрит туда. Печка. Железный лист на полу, кочерга рядом, небольшая поленница, наглухо закрытая небольшая дверца. А над дверцей — рыжий след, будто от полыхнувшего вверх огня, и это притом, что на печке тоже явно свежая краска. Они шагают вперед одновременно, но Этот быстрее, поэтому первым присаживается на корточки возле печки, вынуждая Гэвина топтаться рядом. Открывает дверцу, сует пальцы прямо в темное грязное нутро и зачем-то там шерудит; Гэвин шумно выдыхает через нос. Что он делает?! Понятно, что вряд ли за прошедшие три месяца печку топили, в Москве с весны стоит адская жара, редко перебивающаяся дождями, но уж угли-то из печи наверняка выгребали. Каков шанс?.. Этот явно не думает о шансах — он претворяет их в жизнь. Из печки, стоит ему чуть сильнее пошевелить рукой, несет какой-то химией и — о, этот слишком знакомый запах — металлической стружкой, а когда он наконец вытаскивает руку, на его перепачканной в саже ладони что-то лежит. Больше всего это похоже на оплавленный кусок металла, но… Гэвин щурится. Не просто металла. Можно пять лет не стоять у станка, но токарские навыки не пропьешь: свинец он опознает даже в таком чернющем оплавке. — Знаешь, что это? — негромко произносит Этот… Олег. Пусть будет Олег, раз уж наконец соизволил перейти на «ты». — Свинец, — отвечает Гэвин. — Это остатки ампулы из-под красного керосина. — Олег поднимается на ноги и рассматривает оплавок в свете окна. — Жара было недостаточно, и она не до конца расплавилась. — Что за красный керосин? — хмурится Гэвин. — Топливо, на котором работают наше новейшее оружие и привои, — поясняет Олег и добавляет, не дав задать новый вопрос: — Привои — это механические протезы. Их практически не отличить от реальных частей тела, но без красного керосина они не действуют. Гэвин скептически хмыкает. — Ты намекаешь, что Камски… — Нет, — качает головой Олег и сжимает оплавок в ладони. — Привои ставят исключительно в институтах, очередь расписана на месяцы вперед, если бы он обращался, мы бы знали. — Значит, оружие, — делает вывод Гэвин, и это оказывается настолько похожим на то, о чем он размышлял накануне, что ему становится дурно — и по-своему, зло-радостно. Теперь понятно, зачем Камски приезжал, и — нет. Гэвин этого не допустит, или он — не Гэвин Рид. — Смотри, что еще, — показывает он Олегу свою находку. — Не знаю, относится ли это к нашему делу… Олег хмурится, внимательно рассматривая осколок, потом забирает его чистой рукой и… у Гэвина едва глаза на лоб не лезут: лижет! — Сдурел! — орет Гэвин, отбирая осколок обратно, и едва не режется сам об острый край. — Спокойно, детектив, — невозмутимо отвечает Олег. — На осколке кровь. Сам осколок — это часть линзы, скорее всего из очков, судя по искривлению — от миопии, примерно на минус два — минус три. Гэвин хмурится. — Камски носит очки на минус три, — произносит он вслух то, что знают они оба. А затем они переглядываются — и одновременно, едва не в ногу идут к двери. Надо сказать, пожилую хозяйку Гэвину совсем не жаль.*
Она рассказывает им все. Захлебывается слезами и истерикой, когда Олег нависает над ней неумолимой угрозой и проговаривает, проговаривает безжалостно все, что с ней будет дальше, если она не заговорит; Гэвин понимает через слово на третье, слишком много среди них незнакомых, но от одного тона у него бегут мурашки и хочется куда-нибудь уползти и не отсвечивать. Однако он стоит рядом и молчит, хмурясь, когда женщина кидает на него умоляющие взгляды. Зря, конечно. Он и так не был особенно сентиментальным, а четыре года в полиции и вовсе сделали его цинично-черствым. В основном потому, конечно, что полицейская служба — та еще грязь, а не героизм на благо общества. Итак, по словам хозяйки квартиры выходит, что Камски жил у нее не три дня, а все десять, и из комнаты при этом практически не показывался — так только, поесть да нужду справить. Собственно, надолго из дома ушел он только в первый день, когда унес с собой небольшой коричневый чемоданчик, а вернулся с черным тубусом. Хозяйка к нему не лезла, только когда из-под двери начинало нести каким-то тяжелым удушливым запахом, стучала раздраженно, и вскоре все прекращалось. Что он там делал, ей неведомо; временами что-то взвизгивало, трещало, под конец — тонко пищало на одной ноте, как стая комаров, но что это было, женщина так и не увидела. А десять дней спустя случилось страшное. Ночью в дом ворвались люди — перепуганная хозяйка насчитала не меньше десятка, но, видя объемы помещения, Гэвин сомневался, что их было больше пяти, иначе они не смогли бы развернуться, — вытащили из комнаты, избили и уволокли ее постояльца, а хозяйке под страхом смерти запретили рассказывать о том, что произошло. Все вещи американца они из квартиры тоже забрали, что-то сожгли в печи, а ей наказали все отремонтировать и привести в порядок, чтобы никто не догадался о том, что жилец здесь делал. Она и выполнила все, что требовали — страшно ведь. — Вы их знаете, — отчетливо говорит Олег, так, что даже Гэвин понимает. Хозяйка заходится плачем и воем. — Не губите-е-е, мальчики, не губи-и-ите-е! — воет она, и Гэвин морщится, отворачиваясь. Знает он и таких, видел. Давят на жалость, а сами, стоит отвернуться, побегут сообщать тем, кого недавно с потрохами выдавали, — потому что имеют с этого кусок хлеба. И нет на них управы, и нет им числа. — Вы. Их. Знаете, — едва не по слогам произносит Олег, и женщина замолкает, затравленно глядя ему в глаза. — Говорите, или сядете на двадцать лет. Статьи я вам озвучил. Женщина молчит, глаза ее бегают — двадцать лет в ее возрасте большой срок; и в конце концов она сдается. — Васька Шалый, — говорит она совершенно ровно, без всяких признаков истерики. — Его парни были. Олег удовлетворенно кивает и выпрямляется. — Собирайтесь, поедете с нами, — бросает он, и женщина, поднявшись со стула, медленно бредет на свою половину дома. Олег провожает ее взглядом, а потом поворачивается к Гэвину и произносит: — Теперь ты. Ты знаешь больше, чем говоришь. Рид усмехается, хотя волосы на затылке встают дыбом от этого взгляда и этого тона — ровно такого же, как при допросе хозяйки. — Воу, полегче, — кривится он. — Я пока не на допросе. — Пока, — выделяет Олег. Гэвин хмыкает. — Брось. Мы на одной стороне вроде как, — говорит он, щурясь насмешливо, хотя сердце заходится от какого-то противоестественного ужаса, который наводит тон Олега — даже не взгляд. И, продолжая насмешливо щуриться, он выкладывает все как на духу — и про тубус, и про свои методы добычи информации, и про соображения о том, кому это может быть нужно. А сам снова и снова прокручивает в голове нечаянно сказанное, неожиданно понимая, насколько оно правильно. Они ведь и впрямь на одной стороне.*
Гэвин просыпается от стука. Вообще он спит крепко, особенно по утрам, особенно когда за час до этого по квартире словно стадо слонов проходит — мужики-рабочие все дружно собираются на смену и грохочут-топочут, не считаясь с теми, кто еще спит. Гэвина это раздражает, но не настолько, чтобы выбираться из постели и идти выяснять отношения; он ворочается в полусне, машинально прислушиваясь к голосам за дверью, улыбается даже в подушку, расслышав и поняв добродушные подтрунивания работяг друг над другом. Через полчаса все стихает, хлопает в последний раз дверь, и Гэвин проваливается обратно в сон, уже не слушая те же голоса под окнами. Рабочая Москва просыпается очень рано, и он, отпахавший на заводе почти двадцать лет, понимает и принимает это, как никто другой. И поэтому неправильный, неуместный стук будит его, словно за плечи выдергивает из сна, заставляя прислушиваться. Он уже знает, как скрипят все двери в квартире, знает, как звучат рассыхающиеся полы в тишине, знает, как дышит, ходит и бьется случайно об углы стола Островский, — и все это не то. Этот стук странный, будто кто-то неаккуратно хлопает дверцами шкафа, и так в квартире не делает никто. Гэвин открывает глаза и приподнимается над подушкой, прислушиваясь. Утреннее солнце заглядывает в окно, и свет еще белый, не удушливо-желтый, комната в нем кажется даже больше. Около семи, может, половина восьмого утра, и до прихода Олега еще с полчаса — значит, это тоже не он. Тогда кто? За стенкой внезапно слышится новый стук, а следом Гэвин различает задушенный стон — и в мгновение ока слетает с кровати, стараясь не слишком скрипеть пружинами. Теперь, в реальности, не через сонную поволоку, он понимает, что это за стук — так звучит короткий, без замаха удар, врезающийся в тело человека. — Где деньги, курва?! — разбирает Гэвин громкое в утренней тишине, отчетливое среди общего неразборчивого бормотания. Ответ он разобрать не может, слишком тихо, слишком прерывисто, но голос Островского узнает без труда. За дверью топочут шаги, Гэвин считает, заряжая револьвер и взводя курки: один, два… трое прошли по коридору дальше в квартиру, и один, похоже, остался в комнате Островского. Она крайняя к выходной двери, и это на руку. В голове будто отщелкивает механизм: если напавшие вооружены чем-то, кроме ножей, шансов у него мало, но не попытаться? Отсидеться за запертой дверью? Ага, сейчас. Гэвин и не будучи полицейским не прятался ни за чьими спинами, а теперь и подавно. Он машинально натягивает брюки, а потом выглядывает в окно. Выходить из комнаты через дверь опасно, она скрипит и замок щелкает довольно громко, а вот окно… Окно. Третий этаж, лететь недалеко, если что. А у комнаты Островского есть одно преимущество перед другими — маленький балкончик, перелезть на который при должной ловкости — плевое дело. Гэвин пригибается, надеясь, что занятые налетчики его не увидят в окне, и, став босыми ногами на по-утреннему холодный камень пола, аккуратно заглядывает в комнату. Там действительно остался только один — высокий мужик в кожанке держит у стены полубессознательного Островского и что-то у него раз за разом выспрашивает. Гэвин скрежещет зубами, ярость подступает к горлу от одного взгляда на залитое кровью лицо, но он держится. Никому не будет лучше, если он поспешит. Дождавшись, пока налетчик повернется к нему спиной, Гэвин аккуратно, буквально на носках, не скрипнув ни одной половицей, пробирается в комнату сквозь приоткрытую балконную дверь. Ровно в тот момент, когда в руке у налетчика сверкает нож, Гэвин прижимает дуло револьвера к его бритому затылку. — Стоять, — тихо произносит он по-русски, тщательно проговаривая слова. — Дернешься — пристрелю. Налетчик замирает, дышит тяжело и с присвистом, разводя руки в стороны. Повезло, что он, похоже, левша: когда он выпускает из левой руки нож, Гэвин ловит его, предотвращая шум. — Мастер Островский, — зовет Гэвин чуть слышно. Тот отзывается стоном. — Мастер! Островский поднимает опухшие веки, смотрит — и растерянно выдыхает: — Гэвин?.. Тот чуть раздраженно кривится. — Идти сможете? — спрашивает он. Островский рассеянно оглядывается вокруг мутным взглядом, потом смотрит на себя, на заляпанную кровью ночную сорочку, и снова поднимает взгляд на Гэвина. — Да… думаю, да, — шепчет он и в доказательство начинает медленно подниматься. Хорошо. Без раненого под боком больше свобода маневра. — Послушайте меня, мастер Островский. — Гэвин старается говорить четко, внятно и впервые жалеет, что не освоил русский больше, чем пара фраз — сейчас бы пригодилось. — Сейчас вы аккуратно и незаметно выглянете в коридор. Если там никого нет, идете к двери, выходите из квартиры, запираете ее — слышите, мастер? Запираете, это важно. Стучитесь к соседям и вызываете милицию. Мастер? Островский слушает его рассеянно, щурится близоруко, но когда Гэвин его окликает, кивает. — А вы? — хрипло шепчет он. — Как же вы? Гэвин криво усмехается. — Я справлюсь, я полицейский. Идите, мастер. Островский несколько долгих мгновений смотрит на него, и Гэвин начинает нервничать — неровен час, налетчик очухается и подаст сигнал своим, — но наконец он выпрямляется и аккуратно, по стенке двигается к коридору. Выглядывает и как может быстро хромает в сторону выхода. — Атас, парни! — вдруг что есть мочи орет налетчик, и Гэвин стреляет — а потом что-то с силой отбрасывает его назад, и он не сразу понимает, что, в ушах звенит, в глазах, кажется, тоже звенит, кожу стягивает, руки горят, горят… Взрыв, секунду спустя понимает он, пытаясь сморгнуть черную пелену. Что взорвалось? Он оглядывается, кажется, медленно, медленно, будто плывет в воде — налетчик лежит на полу в луже крови, кровь забрызгала стенку, Гэвин думает, что надо будет помочь Островскому поклеить новые обои… В комнате стоит дым и остро пахнет порохом. Что взорвалось? Гэвин смотрит на свои руки. И понимает: револьвер. Это осознание будто пихает в спину, и Гэвин почти на инстинктах отходит к стене рядом с дверью, едва не оскальзываясь на крови, — за секунду до того, как в проеме появляется еще один налетчик. Гэвин бьет его в лицо, не жалея костяшки, с рычанием выпихивает обратно в коридор вместе с остальными, захлопывает дверь перед мордами — и едва успевает отскочить в сторону, когда ее с оглушительным грохотом прорезают насквозь несколько пуль. Подхватить упавший на пол нож — мгновение; а в следующее дверь снова распахивается, и Гэвин ловит животом на лезвие первого же бандита, перехватывает у него наган и стреляет. Мажет, черт! Щелкает еще и еще — осечка за осечкой, и он с рыком отбрасывает бесполезную железяку, тем более что пока он пытался стрелять, его с силой втолкнули обратно в комнату, едва не повалив на пол. Он отпихивает раненого с себя куда-то в угол, теряя нож в его брюхе, и поднимается на ноги — безоружный, залитый кровью, оглушенный взрывом; но хрена с два он сдастся просто так. У бандита напротив нет огнестрельного, а значит — остается шанс отбиться. Вот только он хорошо помнит: в квартиру проходили трое. Где третий? Бандит напротив скалится, держит нож лезвием к нему и дергается вперед, пытаясь пугать. Гэвин ведется только в первый раз, закрываясь рукой от возможного удара, потом скалится в ответ. Из коридора тянет дымом, или ему просто кажется? Сейчас он не уверен, в голове звенит, и от этого звона, этого запаха все мешается — прошлое, настоящее; кажется, под ногами не пол, а земля, и до сих пор свистят над головой снаряды, распускаются устрашающие цветы взрывов тут и там, а он стоит, глядя на своего, только своего личного противника, и ждет его настоящего выпада. Проклятая немчура, хрен им, а не сержант Рид, лучше смерть, чем плен… Гэвин подлавливает его движение на подходе, вышибает из руки нож, но не успевает порадоваться — в бок будто отбойный молоток прилетает всей силой, Рид валится на шкаф вместе с бандитом, крепко вцепившись в него, под ними тонко звенит стекло, хрустит дерево, сыплются, сыплются осколки под ноги, капает на них кровь; бандит толкает его в этот угол изо всех сил, Гэвин упирается и, в какой-то момент высвободив руку, бьет его наотмашь по шее. Бандит всхлипывает и сползает на пол, Гэвин добавляет коленом в лицо и отпихивает его от себя. Дышит тяжело, хрипло, оглядываясь вокруг отчаянно-яростно; но в комнате тихо, и ничего не слышно, кроме его сиплого дыхания. Зато по коридору вдруг разносится вскрик, короткий шум борьбы, и Гэвина будто обливает с головы до ног ледяной водой: что, если Островский не успел добраться до выхода?.. Не обращая внимания на хрустящее под ступнями стекло, Гэвин кидается к двери — и натыкается на Олега. Облегчение настолько мощное, что едва колени не подкашиваются. Гэвин выдыхает и прислоняется плечом к косяку, мигом чувствуя все свои синяки и царапины до единой. — Гэвин. — Олег трогает его за плечо, и Рид отстраненно замечает, что пальцы у него странно гладкие. Но думать об этом сейчас не хочется, особенно когда Олег обводит взглядом картину побоища и, вновь посмотрев на него, как ни в чем не бывало произносит: — Доброе утро. Гэвин давится фырканьем и ржет, как конь, морщась от боли в ребрах. — Извини, что не дождался, — выдыхает он между приступами смеха. — Как видишь, мне устроили побудку без тебя. Голубые глаза напротив странно искрятся в набирающем силу утреннем свете, и Гэвину кажется, он видит в них отблески собственного смеха. Это так… странно, почти неловко, будто в чужую спальню заглянул, что Гэвин машинально отводит взгляд. И время останавливается. Будто сквозь воду Гэвин видит, как недобитый бандит, тот самый, с ножом в брюхе, поднимает дрожащую руку, тянет к ним, словно собираясь проклясть — вот только вместо проклятия Гэвин отчетливо видит обнимающие пальцы огненные сполохи, которые собираются в круг, потом в шар, а потом срываются и летят… Тело действует само, без участия впавшего в кататонию мозга: движется, толкает Олега в коридор, а он тяжелый, неожиданно тяжелый, не слушается, а телу больно, так больно, в голове звенит, в ушах гудит самый страшный звук на свете — рев вырывающегося из сопла пламени… Огонь проходит мимо, только опалив жаром шею и плечи, но это неважно, уже неважно — тело трясет, зубы стучат, и мозг раз за разом отдает единственную команду: стоять. Стоять на месте, стоять на месте, не бежать… — Гэвин… — слышит он сквозь рев пламени в ушах. — Гэвин! Его трясут за плечи, голова мотается вперед-назад, перед глазами размыто мелькают пятна, но нельзя их закрывать, даже моргать нельзя — там, на обратной стороне век все то же пламя; Гэвин чувствует, как его тянут вниз, задеревеневшее тело с трудом подчиняется, и он садится, тут же вжимаясь спиной в стену и подтягивая к себе колени, обнимая их по-детски. Надо переждать. Надо просто переждать, так говорил док — сядьте, сержант Рид, где бы ни были, сядьте и переждите, думайте о приятном. Рид, помнится, тогда только скептически фыркал: да, конечно, прямо посреди окопа сяду и пережду, пока неодолимое желание бежать куда глаза глядят сгинет само по себе. И как-то справлялся, сам справлялся, на упрямстве, на единственной действенной установке — не бежать. А сейчас — вот как вышло. Он сидит на полу и дышит, дышит; нос забивает запах гари и дыма, это не помогает совсем, перед глазами пляшут искорки огня, и Гэвину хочется протянуть руку и сбить их — разгорятся еще — но он не может. Не может сдвинуться, не может разжать намертво сцепленные кулаки — и не может отвести взгляд. Пока искорки не заслоняют вдруг чужие глаза. — Гэвин, — слышит он — будто раньше, чем видит движущиеся губы. На кулаки ложатся теплые, слишком гладкие ладони. — Гэвин, слышишь меня? Он концентрируется на словах, на движениях губ, силясь загнать панику обратно в самые темные, тайные уголки души. Не получается, и он боится пошевелиться, даже кивнуть — чтобы не сорваться. — Гэвин, я нашел кофе, — вдруг произносят губы. — В Китай-городе, на Старом Гостином дворе есть целая лавка. Представь: целая лавка кофе. Его запах разносится на двадцать шагов вокруг, и кажется, будто сам этот воздух можно налить в чашку и выпить. В лавке добрая сотня сортов, повсюду банки с коричневыми зернами. Хозяин, пожилой еврей, сам стоит за прилавком и то и дело проверяет весы, ставит и снимает с них гирьки. Если хочешь, он намелет тебе кофе сам в ручной мельнице, а потом сварит по одному ему известному рецепту и даст тебе попробовать. В углу лавки есть небольшой столик, можно присесть и пить маленькую чашку хоть целый час. Гэвин, я обязательно отведу тебя туда. Тебе там понравится… Кофе. Теплый горьковатый аромат вспыхивает в голове так ярко, что перебивает все остальные запахи. Кофе, ароматный, бодрящий; не та бурда, что подают в полицейском кафетерии рядом с участком, а настоящий, сваренный в турке на собственной кухне рано утром, когда сначала долго греешь молотые зерна и специи на огне, а потом заливаешь их водой и падаешь в заполняющий кухню дымок. Гэвин не гурман, но кофе ценит как ничто в этой жизни, и сейчас его запах пробирается в ноздри и растекается по напряженным мышцам, обволакивает, снимая дрожь. Кофе. Гэвин разжимает кулаки и чувствует, как в обе раскрытых ладони ложатся теплые пальцы. И наконец закрывает глаза.*
— Давно у тебя панические атаки? Они сидят на кухне вдвоем. В коридоре шумно: работают криминалисты, милицейская бригада, медики; Гэвину вкололи успокоительное, обработали ссадины и ушибы, параллельно допрашивая, Островским все еще занимались в комнате у Рида — тот пострадал значительно сильнее, а его собственная комната больше напоминает поле боя. Мысли текут медленно и вяло, и в этом виновато не только успокоительное — так всегда, когда накрывает отходняк. Гэвин устало выдыхает и откидывает голову на стенку, упираясь затылком. — С войны, — отвечает он. — Ты всегда так реагируешь на огонь? Будь у него силы, Гэвин бы выдал что-то язвительное, но сейчас ограничивается снисходительным взглядом. — Я курю, — указывает он на очевидное. — Ты видел, чтобы я шарахался зажигалки? Олег молча кивает, признавая этот аргумент. — Тогда что провоцирует приступы? — спрашивает он. Гэвину очень хотелось бы спросить в ответ, зачем ему это знать, — но он сдерживается. Сам не понимая толком, почему. — Мой взвод несколько раз попадал под атаку огнеметов, — говорит он и, не выдержав, дергает плечами от воспоминаний. — Прикинь сам, сколько огня мне надо для приступа. — Сегодня его было меньше, — возражает Олег. — Зато очень похоже. Они молчат, наблюдая, как в коридоре снуют туда-сюда криминалисты, осматривая стены и пол, берут какие-то пробы. Полчаса назад Гэвин точно так же наблюдал за Олегом, и это было завораживающе — он видел, как Олег скользил взглядом по оставшимся следам и буквально на ходу восстанавливал всю картину произошедшего шаг за шагом, Гэвину даже рассказывать не пришлось. Это впечатляло, особенно учитывая их разницу в возрасте. Гэвин, например, так не мог. — Товарищ Милый, — окликает вдруг один из экспертов. Гэвин хмыкает — он никак не может привыкнуть к этой странной фамилии, — а Олег оглядывается. — Со склада просили напомнить о запасах красного керосина. Не забудьте пополнить. Олег кивает. — Спасибо. Красный керосин, щелкает у Гэвина в голове. Как там говорил Олег? Топливо для новейшего оружия и работы привоев? Револьвер у него, помнится, был вполне обычный; конечно, есть вариант, что сильное оружие Олег с собой не носит, но в этом нет смысла — зачем такое оружие приобретать вообще? И значит… Олег ловит его взгляд — и вдруг начинает на ощупь закатывать рукава серо-голубой рубахи. — Полтора года назад я потерял обе руки, — говорит он ровно, поднимая рукава все выше. — В пожаре. Банда, которую мы брали, подожгла за собой дом вместе со всеми обитателями. Ждать пожарных не было времени, и мы вытаскивали людей сами. На меня упала балка, пока выполз, руки обгорели до костей, пришлось отнять. Товарищи скинулись мне на привои. Он наконец заканчивает с рукавами и кладет обе руки на стол ладонями вверх — удивительно беззащитным жестом. Гэвин насухо сглатывает, не в силах оторвать взгляд. Действительно, очень… похоже. Если не присматриваться, и не отличишь даже: цвет кожи, форма, подвижность — ничто не намекает на то, что на самом деле это не руки. Только тонкие шрамы на плечах, там, где, видимо, крепятся эти протезы, да неестественная гладкость их выдают. И это… жутко. Так жутко, что волосы на затылке становятся дыбом, и Гэвин их машинально приглаживает. — Так ты их… чувствуешь? — хрипло спрашивает Гэвин. Олег в ответ медленно сжимает и разжимает пальцы. Рид завороженно наблюдает. — Чувствую, — подтверждает Олег. — Это последняя разработка, наши ученые научились подключать привои напрямую к нервам, и я их чувствую, как родные, только они сильнее в разы. Благодаря им я смог остаться в рядах милиции и по-прежнему работать на благо общества. Для него это так важно, рассеянно отмечает Гэвин. Так важно — не остаться на обочине жизни, продолжать работать, продолжать приносить пользу — быть на своем месте. Это неживое, странное по-прежнему жутко, но Гэвин прикидывает ситуацию на себя: что бы он сделал? Вернись он с войны калекой — отказался бы он от возможности вновь стать полноценным, пусть и придется приживить себе кусок металла? Нет, не отказался бы. Для него, как и для Олега, оказывается, главное — работать. Потому что если ты работаешь — ты имеешь право на все остальное. — Могу я… — Он не договаривает, только тянется к рукам и замирает, не дотронувшись, поднимает наконец на Олега взгляд. Тот смотрит настороженно, но кивает, и Гэвин осторожно касается кончиками пальцев искусственной кожи — прямо там, где под ней, тонкой, почти прозрачной, размеренно бьется неестественно-алый пульс. Бьется, и это — самое главное. — Типа товарищи по несчастью, — хмыкает наконец Гэвин, отстраняясь. Один — с калечной психикой, другой — с калечными руками, воистину нашли друг друга. — А для головы у вас случайно нет привоев? — стучит он указательным пальцем по виску и улыбается. Олег загадочно блестит глазами и опускает рукава.*
Два часа спустя в квартире устанавливается тишина — криминалисты свое дело сделали, трупы погрузили, единственный оставшийся в живых налетчик по горячим следам допрошен и отправлен в МУР; Олег собирается уходить, у него сегодня встреча с Фрейманом, который накануне весь день провел у вышестоящего начальства и выслушать его не мог. Рид бы пошел с ним, но успокоительное действует, заставляя тело двигаться неповоротливо и вяло, и последнее, что он сегодня может — ехать куда-то и отстаивать свою точку зрения. К тому же, он откуда-то уверен: Олег расскажет все, как надо, и еще — не присвоит себе лишнего. Гэвин слишком хорошо знает, как это бывает — работали вместе, награду получил один, тот, кто громче всех кричал; но Олег все время говорит «мы», «наше», «у нас», и сомневаться в нем у Гэвина не получается. И это одновременно — странно, непривычно и — очень дорого. — Подожди, Олег, — вдруг слышат они от двери в комнату Гэвина слабое. — Мастер Островский, зачем вы встали? — Гэвин хмурится и шагает навстречу, но мужчина взмахивает рукой неожиданно властным движением, и он поневоле останавливается. Островский тяжело дышит, хрипло, с трудом переставляет ноги, ему, избитому, с сотрясением, с перебинтованной головой, заметно больно двигаться, но он упрямо идет на кухню, отталкивая протянутые для помощи руки. И Гэвин, и Олег молча наблюдают с порога кухни, как Островский дрожащими руками стелет на стол чистую ткань, а затем ставит на нее — две рюмки, бутылку водки, тарелку с нечищенной вареной картошкой, хлеб, лук и миску с какой-то серебрящейся на свету маленькой рыбкой. Выпрямляется, разводя плечи, хотя ему это очень трудно, и смотрит неожиданно ясным прямым взглядом. — Мне нечем вас отблагодарить, мальчики, — говорит он. И его «мальчики» совсем не похоже на тот визгливый вой, который они слышали накануне, — в одном этом слове и тепло, и благодарность, и грусть. Островский смотрит на каждого из них и продолжает: — Гэвин, живите, сколько вам нужно, без платы. Олег… ты сам все знаешь. — Товарищ Островский. — Олег чуть заметно хмурится. — Это наша работа, — договаривает за него Рид, потому что — неправильно, так неправильно, и жжется в груди что-то от одного взгляда в усталые грустные глаза этого человека. Но Островский непреклонен. — Уважьте, — уже не говорит — требует он. — Не оскорбляйте меня. Гэвин с Олегом переглядываются — и синхронно шагают вперед. — …Кто он тебе? — кивает на стенку Гэвин, наблюдая, как Олег разливает по рюмкам прозрачную водку. Он уверен, что его развезет с одного глотка — если уж недавно с бокала некрепкого вина весело стало, то сорок градусов дадут в голову моментально, — поэтому старается выяснить все до того. — Павел Иванович заменил нам с братом отца, — отвечает Олег негромко: Островский, убедившись, что они не ослушаются его просьбы-требования, ушел обратно в комнату и наверняка уснул, так что они стараются не шуметь. Гэвин отмечает в голове наличие брата и слушает дальше. — Наш отец погиб в Великую, а с сыновьями товарища Островского мы вместе учились в университете в Питере, и он нас опекал заодно с ними. Потом, когда грянула Революция, все трое его сыновей ушли воевать. Двое погибли, один сбежал за границу. Жена его умерла полгода назад, и у него остались только мы. Гэвин молчит. Грустная история, объясняющая потухшие усталые глаза и общий изможденный вид. Однако остался же он здесь, не уехал вместе с последним сыном, несмотря ни на что. Может, потому, что держится за родные могилы. — Почему ты пошел в милицию? — спрашивает Гэвин, подвигая к себе полную рюмку. Чужие истории его тяготят, их и так слишком много на службе, и когда они не относятся к тебе напрямую, их еще можно сбросить, как собака стряхивает с себя грязь — а вот такие, личные, сбрасывать не получается. — Учился на юридическом, — пожимает плечами Олег, собирая какие-то странные сэндвичи: кусок хлеба, пара колец сырого лука и рыба сверху. Гэвина это настораживает, но он не спорит: все происходящее напоминает какой-то странный ритуал. — Здесь я приношу наибольшую пользу. А ты? — вдруг бросает он острый взгляд на Гэвина. — Почему полиция после завода? Гэвин кривится. Неприятная тема. — Не после завода. После войны, — все-таки говорит он, глядя в рюмку. Дно ее трепещет волной от любого звука, даже дыхания. — Когда вернулся… короче, понял, что не смогу больше просто стоять у станка. Надо что-то делать. Большее, чем просто вытачивать очередную деталь для машины. Остался бы в армии, но армия без активных действий не для меня, когда призвали, за первые три месяца без боев чуть не сдох со скуки. Когда я вернулся, в Детройте как раз начались беспорядки, погромы. Город сильно изменился за тот год, что меня не было. Я посмотрел на погромы и решил, что мог бы помочь полиции, тогда как раз принимали отслуживших в армии без диплома полицейского колледжа. Так и оказался в убойном отделе. В общем-то, — Гэвин усмехается и поднимает глаза, — здесь я тоже приношу наибольшую пользу. Как и ты. Олег кивает, и они синхронно поднимают рюмки. — За пользу, — совершенно серьезно произносит Олег, вглядываясь ему в глаза. Гэвин хмыкает и опрокидывает в себя водку. Нет, пожалуй, к таким тостам он еще не готов.*
А дальше становится все интересней и интересней. Понаблюдать за допросом банды Васьки Шалого Гэвину не дали, что, впрочем, логично: он разговорный русский-то понимает через два слова на третье, а уж тот русский, на котором общаются уголовники, не поймет вообще. Но Олег пересказывает результаты допроса достаточно полно, чтобы Гэвина охватила жажда бурной деятельности. Оказалось, Камски Шалому, что называется, «заказали»: о том, что приехал некий американец, который выкупил с завода имени Ленина чертежи нового оружия, узнал местный уголовный «царек» Ряженый и решил эти чертежи перехватить. Поначалу планировалось просто увести чертежи, а американца грохнуть, но, понаблюдав за ним, парни Шалого выяснили странное: похоже, американец не просто хотел увезти чертежи за границу, а дорабатывал их и собирал новое оружие на их основе прямо у себя в комнате. Ряженый, узнав об этом, план изменил и приказал забрать американца вместе с чертежами и его разработками. Собственно, два месяца назад Шалый приказ выполнил, изрядно покоцанного, но живого американца доставил Ряженому и с тех пор больше его не видел. Гэвин чувствует себя гончей, которая напала на след и рвется в погоню, но хозяин удерживает ее за ошейник. Подступиться к Ряженому непросто, да и опасно, прежде всего для Камски, если он еще жив: где американца держат, неизвестно, лежек у Ряженого много, а если Камски и впрямь собрал на коленке что-нибудь вроде флуктуатора, просто так, нахрапом банду будет тем более не взять. Надо действовать хитро, постепенно, но у МУРа, как ни странно, не так много возможностей: их сотрудников в криминальном мире знают в лицо практически все, и лезть в банду напрямую — гарантированно спугнуть. — Постой. — Гэвин, беспокойно расхаживающий по комнате под рассказ Олега, останавливается под лампочкой и поворачивается к нему. В глазах его блестит азарт. — Постой… Если расклад действительно такой, то в банду могу пойти я. Олег чуть приподнимает брови — наивысшая степень выражения эмоций от него; взгляд полон скепсиса. — Мы не можем рисковать… — Ты дослушай. Следи за руками: меня в городе если и знают, то только потому, что я искал Камски. Значком я не светил, никто, кроме тебя, не в курсе, что я из полиции, а физиономией я вполне сойду за одного из мафиози. Скажем… — Гэвин смотрит в окно, прищурившись, прикидывает, кого именно из криминального мира родного города он может представлять, и улыбается. — Подручный Джеффри Хейуорда прибыл в Москву, узнав, что прямой конкурент его босса, Питер МакМиллан, отправил сюда своего человека, чтобы купить чертежи супероружия. И теперь босс Хейуорд очень хочет этого человека перекупить и готов предложить много, много денег, а также оружие, наркотики и прочие радости простого бандита в обмен на чертежи. С простыми шестерками я, конечно, встречаться не стану, мне непременно надо поговорить с главным, поскольку такие вещи с шестерками не обсуждают. М? — Гэвин оглядывается на Олега. — Как тебе? Олег молчит и едва заметно хмурится, будто снова вычисляет что-то в уме. Азарта в его глазах Гэвин не видит, как, впрочем, и всегда, но хуже всего, что и воодушевления, которое сопровождает его взгляд при разговоре о работе, Гэвин не видит тоже. Интуиция поднимает голову, и Рид напрягается, машинально прикидывая, как быстро сможет достать револьвер… которого теперь у него нет, о чем он, конечно, забыл. — Что? — раздраженно бросает он, злой на себя за забывчивость и на Олега за непонятность. — Ты с самого начала знал, что Камски послала мафия? И тон-то спокойный, а вот глаза буравят взглядом — того и гляди, пробьют насквозь. Гэвин ведет плечами неуютно. Странное чувство вины неприятно скребется внутри, и он не понимает, почему… точнее, старательно не признается, что понимает. — Догадывался, — признает он и, не выдержав, поднимает раскрытые ладони. — О’кей, послушай меня. Мое начальство крепко завязано с мафией, не знаю, с кем именно, полагаю, что с МакМилланом, но могут быть варианты. Поэтому меня, видимо, и послали искать Камски, видимо, никого больше к вам в страну не пустили. Но я не собираюсь передавать никому чертежи, слышишь? Моя задача — найти Камски, с меня взятки гладки, нашел, привез, больше ничего не знаю. Мне вот вообще не на руку, чтобы в моем городе у какой-то из банд появилось супероружие. Олег, — зовет Гэвин, потому что глаза у Милого пустые, будто он снова потерял концентрацию и не видит его, как в самом начале. И это — внезапно — до чертиков пугает, настолько, что Гэвин делает несколько шагов к нему, встает близко-близко и едва удерживается, чтобы не встряхнуть за плечи. — Олег, посмотри на меня. Дохера неудобно так стоять, глядя снизу вверх — Рид сам-то не маленький, но эта дылда заставляет его задирать голову; Олег несколько секунд молчит, а потом моргает и — будто возвращается в себя, снова смотрит на Гэвина и видит его, по-настоящему видит. Рид давит вздох облегчения. — Это был просто вопрос, — сообщает Олег, сверху вниз глядя ему в глаза. — Ага, конечно, — кривится Гэвин и несильно бьет его в плечо кулаком. — Знаю я такие просто вопросы. Так что скажешь о плане? Олег качает головой. — Я поговорю с товарищем Фрейманом, потребуется летучий отряд на подстраховке, а может, и не один, — отвечает он. — Мы не знаем, сколько точно человек в банде Ряженого. И ты же понимаешь, что мне придется пойти с тобой? Английский у нас мало кто знает, тебя просто не поймут. Меня могут узнать в лицо. — Пф, — улыбается Гэвин. То, что английский здесь не пользуется популярностью, он понял почти сразу: в основном из иностранных языков в России учили немецкий и французский, на долю английского приходились какие-то жалкие проценты. Так что Гэвину с Олегом весьма повезло, и конечно, он подумал о том, как ввести его в игру. В конце концов, даже Гэвину Риду нужна подстраховка, каким бы безбашенным он ни был. — Схема «купленный коп», что может быть проще. Главное, чтобы поверили, что я действительно от Джеффри Хейуорда, а уж убедить их в том, что я тебя купил, проще простого. Олег смотрит на него задумчиво, и до Гэвина, улыбающегося, азартного, предвкушающего интересное дело, вдруг доходит, что он по-прежнему стоит слишком близко — ближе только обнять. И отступает. Потому что пробирает, до печенок пробирает взглядом, и это ощущается совсем не так, как тогда с Алексом. Алекс мимолетен, полюбоваться и забыть; а здесь, может статься, окажется то, что заставит и без того вечно злого и раздраженного детектива Рида стать по возвращении еще злее и раздраженнее. Гэвин считает, что как-нибудь без этого обойдется. Вот правда — других проблем выше крыши, начиная с построения карьеры и заканчивая мафиозными разборками. Некогда еще и в этом разбираться, не то что тащить с собой, как дополнительный чемодан. — Я пойду с тобой к Фрейману, — сообщает он, отворачиваясь и набрасывая пиджак. Без сбруи неуютно, будто голый. Олег отзывается: — Я догадывался. И Гэвин старательно, очень старательно не думает — о чем именно.*
Непробиваемая самоуверенность — залог успеха, это Гэвин понял давно. И если его длинный язык часто становился причиной новых и новых шрамов, то уверенность, с которой он говорил и держался, столь же часто спасала его от них. Вот и теперь: казалось бы — какой из него мафиози? Актер из него никудышный, он не умеет играть и изображать эмоции, все, что он говорит и делает, искренне и от всей души — что ж, какая душа, такие и эмоции; и тем не менее уверенность его спасает. Ему — парадоксально — верят сначала шестерки, потом их маленькие местные «князьки», потом и приближенные Ряженого; развязная самоуверенность, подкрепленная холодным спокойствием Олега, что стоит у него за спиной наподобие телохранителя, неожиданно бьет прямо в цель, и Гэвин сам не верит, когда подобраться к Ряженому оказывается настолько просто. Всего лишь убеждение, всего лишь обещания денег — даже не сами деньги, он ни разу не продемонстрировал товар лицом! — и вот, спустя всего неделю ему сообщают, что Ряженый готов с ним встретиться на своей территории. Невероятно. Конечно, паранойя дает о себе знать, и в этот раз Гэвин ее слушает. Потому что — в самом деле невероятно; если все так просто, почему МУР столь долго не мог эту банду взять? Глядя на Олега, а потом и на милицейскую группу на квартире у Островского, в непрофессионализм местной милиции Гэвин верить перестал, а никаких других причин не брать банду у них не было. Или здесь тоже, как и везде, все насквозь куплено? Гэвин чистит выданный ему под личную ответственность Олега наган и зло на себя фырчит. Надо же, сам не заметил, как погрузился с головой в эту сказочку про идеальную жизнь и идеальных людей-коммунистов. Неподкупных, неприступных, правильных. А сколько их таких на самом деле, правильных-то? Сколько тех, кто не бежит от ответственности, кто не соблазняется золотом, кто и впрямь отдает всего себя выбранному делу, потому что «ты — это твое дело» и «никто не посмотрит на тебя сверху вниз, пока ты его делаешь»? Опыт подсказывает, что таких всегда и везде меньшинство. А глаза, сердце, душа пресловутая, хоть и не верит Гэвин в нее давно, — весь его ливер хочет верить в лучшее. Потому что, черт возьми, должно же быть хоть где-то все правильно! Неподкупные судьи, профессиональные прокуроры, честные адвокаты, милиционеры, которые не якшаются с теми, кого должны ловить и сажать по тюрьмам, — должны же они все где-то существовать! Пусть не в Детройте, в минуты мрачности Гэвин думает о том, что Детройт уже не спасти — во всяком случае, его жизни на это точно не хватит; но здесь-то… Здесь, где ценят дело, а не происхождение, где все равны перед трудом и законом, — хотя бы здесь должно быть все правильно. Чтобы там, где правильности нет ни грана, детектив Гэвин Рид не загнулся от понимания, что ничего, ровным счетом ничего сделать не может. Эти мысли подкармливают паранойю, и на задание Гэвин берет с собой не только наган, но и маленький складной нож, едва не дамский, который зато помещается в ботинок и не прощупывается. На всякий случай. Кто же знал, что на сей раз его паранойя более чем оправдана.*
Поначалу все идет неплохо: их с Олегом встречают в условленном месте, долго везут куда-то, путая следы и сбрасывая возможный хвост, и когда наконец останавливаются, приглашают выйти со всей возможной вежливостью — так Гэвин слышит интонации и так Олег переводит. Дом, куда их привезли, совершенно обычный и не походит на бандитскую лежку ни грана, однако Гэвин отлично знает, какими обманчивыми бывают фасады, и не только роскошных дворцов и отелей, но и таких, совершенно обычных домов. Более того: именно в таких, совершенно обычных домах происходит все самое страшное, под самым носом у добропорядочных соседей. Их, конечно, обыскивают, и наган, конечно же, приходится отдать — на условии возврата, как того требует Гэвин, поймав обыскивающего их шестерку за ворот куртки. Тот щурится близоруко, слушая перевод Олега, потом оглядывается на старшего, и только когда он кивает, кивает следом, нервно дергается, надеясь, что Гэвин его выпустит, — но Гэвин мудак и держит его слишком долго, играя на нервах. Помним: самоуверенность на грани фантастики — залог успеха, даже если она означает неприкрытое хамство. В этой среде, как известно, либо ты, либо тебя. Их провожают в большую комнату, одну из двух на весь дом, и используется она, похоже, как столовая — во всяком случае, немаленький стол посреди нее на это намекает. Дверь за спиной захлопывается, отрезая звуки, и Гэвин мажет по ней взглядом через плечо — конечно, на пороге встали двое соглядатаев с наганами на изготовке, как же иначе. Гэвин хмыкает и поворачивается обратно к Ряженому, что сидит во главе стола и с интересом смотрит на гостей. Это невысокий крепкий мужик лет под шестьдесят, коротко стриженый, смуглый, с почти пугающе цепкими, проницательными глазами, и Гэвин мысленно подбирается. Как там у русских говорят? На кривой козе не объедешь? Именно так он думает о Ряженом, понимая, что вот сейчас придется активировать все отсутствующие напрочь актерские способности, иначе им с Олегом придется прорываться наружу против вооруженной банды с голыми руками. — Знаменитое русское гостеприимство, — тянет он, однако, насмешливо. — Я ожидал другого приема, мастер. Конечно, Олег переводит последнее как «хозяин», но Риду важно, чтобы Ряженый услышал именно его обращение — достаточно уважительное, чтобы расслабить. Ряженый в ответ улыбается — одними губами. — Береженого Бог бережет, — говорит он и широко поводит рукой, приглашая сесть. Рид подчиняется, и Олег садится рядом с ним. — Рассказывайте, с чем приехали, чего ради добивались встречи. И Гэвин рассказывает — стараясь не палиться на пересказе одной и той же вроде бы продуманной легенды, которую он заливал в уши уже десятку человек из окружения Ряженого, выбирает другие слова, расставляет иные акценты — импровизирует на ходу, у него это иногда неплохо получается. Ряженый слушает, никак не комментируя, и только один раз прерывает Рида на полуслове: — Так сколько, ты говоришь, готов твой босс заплатить за этого человека? Взгляд у него задумчивый, но не заинтересованный; интуиция вопит благим матом, и Гэвин ругает себя за то, что не засунул себе еще куда-нибудь револьвер. Хотя бы дамский и в задницу, все было бы чем отбиться! — Тридцать тысяч американских долларов, — улыбается он, не моргнув глазом. — Будешь есть на золоте и пить из серебра, мастер. — Я и так не бедствую, — отрезает Ряженый, постукивает пальцами по столу. Молчит некоторое время, потом поднимает на Гэвина опасный взгляд. — Нет у меня тебе веры, ты уж не обессудь. Петро! — гаркает он вдруг. — Позови черного. У Гэвина все будто пустеет внутри. Не прокатило, похоже; Олег рядом, он чувствует, напрягается, вот только что он может сделать даже при учете привоев? Силы немеряно у него, но одной силы здесь мало: броню бы, а лучше — бронетанк. — Да ты не бойся, — издевательски улыбается Ряженый, наблюдая за тем, как хмурится Рид. — Проверочка у меня для тебя небольшая. Приехал к нам недавно еще один посланец из далеких Штатов, вы с ним из одного города. Пусть подтвердит то, что ты говоришь. В этот момент Рид искренне жалеет, что он не верующий. Верующим, по крайней мере, есть к кому обращаться в таких ситуациях. А без веры — сиди и жди, авось пронесет… Когда скрипнули двери и в проеме показался рослый негр со слишком знакомым Риду лицом, он обреченно понял: не пронесло. — Он коп! — орет Малыш Боб, и Гэвин в то же мгновение подскакивает, швыряет в соглядатаев и в него заодно тяжелый стул и едва успевает пригнуться, когда над головой начинают свистеть пули. Боб кидается на него с рыком, но Гэвин отскакивает, и тот врезается в стол; Олег на той стороне комнаты методично разделывается с набежавшими в комнату бандитами — сначала врукопашную, действуя так стремительно, что Гэвин только смазанные движения успевает заметить, потом вырывает у кого-то наган и стреляет. Гэвин тоже подхватывает отлетевший к его ногам револьвер, направляет его в ближайшего бандита и на какую-то секунду, безумную, радостную, отчаянно верит, что они смогут, смогут вырваться, что все закончится хорошо; а потом воздух прорезает оглушительный, до самого нутра перетряхивающий визг, и Гэвин сгибается от боли, прижимая ладони к ушам, орет, потеряв револьвер, потому что больно, больно!.. Где-то на периферии зрения валится, как подкошенный, Олег, Гэвин из последних сил дергается к нему — но в этот момент что-то тяжелое прилетает ему в затылок, и вместо жуткого визга голову окутывает тишина.*
Надо сказать, он невероятно удивляется тому, что жив. Голова гудит, конечно, как без этого, но одно то, что он открывает глаза и даже что-то различает в окружающей его темноте, не может не радовать. Некоторое время он не шевелится, прислушиваясь: где-то далеко над его головой слышатся шаги и недовольные голоса, каждый раз, когда кто-то неизвестный проходит мимо, на лицо Гэвина падает с потолка пыль, и он шепотом матерится; а рядом, совсем близко, он слышит другое — тяжелое, медленное дыхание. — Олег? — шепотом зовет он, пытаясь пошевелиться. Конечно, он связан, и довольно крепко, но ножик из ботинка, слава всем покровителям полицейских, никуда не делся, и остается только его достать, так что настроения это не портит. — Да, — едва слышит он выдох рядом и хмурится — потому что Олег говорит тяжело, с усилием и — по-русски. Может, слишком сильно по голове ударили, и ему знание английского отшибло? Всякое же бывает. Это было бы весьма печально, конечно, но сейчас это не первоочередная проблема. Вот выберутся, и пойдет Олег к своим красным врачам, чтобы они ему голову вылечили и знание языков вернули, а то с кем же Гэвин разговаривать будет? — Эй, приятель, не пугай меня. — Гэвин возится, стараясь издавать поменьше шороха, изгибается, чтобы дотянуться до ботинка. Затекшее тело слушается плохо, и Рид ругается себе под нос. — Я не понимаю тебя, Гэвин. Рид застывает. Олег говорит очень медленно, внятно, проговаривая каждую букву, и только поэтому Гэвин его понимает. Потому что говорит он все еще по-русски. Мало что могло навести на него такую жуть, но сейчас у Гэвина реально от ужаса встают дыбом все волосы на теле. А что, если Камски собрал что-то, что влияет на таких, как Олег? Или на умственные способности, на восприятие реальности? Может, Гэвину тоже только кажется, что он очнулся, а на самом деле он валяется где-нибудь в канаве и медленно дохнет? От панических мыслей Гэвина отвлекает неяркий красный свет, идущий неизвестно откуда. Он мигает, на мгновение освещая темноту, и тут же гаснет, и Гэвин не сразу находит его источник. А когда находит — пилит веревки тупым ножом с таким остервенением, что запросто и голыми руками порвал бы их в клочья. Потому что красный свет мигает у Олега под тонкой кожей на правом виске. Наконец освободившись, Гэвин добирается до Олега и нависает над ним. Он, на удивление, не связан, но даже не пытается двигаться, просто лежит, как кукла, вытянув руки по швам, смотрит перед собой остановившимся взглядом, и только равномерное, хоть и тяжелое дыхание показывает, что он жив. Жутью пробирает аж до самых печенок, но Гэвин берет себя в руки. — Олег, — шепчет он. И, сглотнув и наморщив лоб от усилий, с трудом подбирая знакомо-незнакомые звуки, добавляет по-русски: — Что с тобой? На холодно застывшем лице не двигается ни единый мускул — только губы шевелятся. — Прогорел… красный керосин… — разбирает Рид. — Не могу… — следующее слово он не понимает, но и так понятно, чего он не может — шевелиться, говорить по-английски и хоть как-то участвовать в своем спасении. Хреново. Это, блять, так хреново, что дальше некуда! Гэвин злится, стискивает пальцы на чужих плечах — высказал бы все, что думает об умниках, которые забывают принять свои ампулы, — но в этот момент губы снова шевелятся. — Я… умру. И это не вопрос — что, впрочем, не мешает Гэвину подскочить на месте, как испуганному коту. — Чего?! — шепотом орет он, забывшись, на родном языке. — Иди ты нахер, кто тебе позволял?! — Гэвин, — обрывает его этот умирающий едва слышно. Красный на его виске начинает мигать чаще, и Рид не может отвести от него глаз. — Мне… нужна… кровь. Много… крови. — Так ты еще и вампир, — хмыкает неверяще Гэвин и проводит подрагивающей ладонью по лицу. Боже, почему все это происходит именно с ним — это такая расплата за мудачество, да?.. Он несколько секунд судорожно дышит себе в ладонь, потом, мучительно подбирая слова, спрашивает на русском: — С кровью ты… встанешь? Пойдешь и покрошишь всех в порошок, хотел бы добавить он, но таких слов на русском он, увы, не знает. — Да, — отвечает Олег. Гэвин вздыхает. Почему все это происходит именно с ним… Ситуация патовая, воистину. Олегу нужна кровь, иначе он умрет, Гэвину нужен Олег, чтобы отсюда выбраться, потому что, как бы хорош он ни был, в одиночку он может разве что люк этого подпола открыть — а дальше он стопроцентный труп. Непонятно, сколько прошло времени, но раз летучий отряд еще не ворвался в дом в попытке их спасти, контрольный срок еще не вышел, и хрен его знает, что бандиты до его истечения успеют придумать. И Олегу нужна кровь. А источник крови здесь только один — Гэвин Рид. — Почему это моя жизнь, — стонет Гэвин на грани слышимости и, усевшись рядом с Олегом как можно устойчивее, задумчиво смотрит на свой ножик. Как бы столбняк не поймать, если выживет. Но продезинфицировать все равно нечем, так что Гэвин ограничивается только тем, что вытирает лезвие о рубашку. — Что ж, надеюсь, что ты меня вытащишь отсюда, когда очнешься. Пилить себе вену тупым ножом — удовольствие, прямо скажем, ниже среднего, Гэвин сначала ворчит, потом ругается, потом шепотом матерится, не затыкаясь ни на мгновение, хотя повторяется уже по десятому кругу; боль нарастает, становясь мучительно-невыносимой, но когда рана наконец добирается достаточно глубоко, Гэвин почти рад. Повернувшись, он прижимает кровоточащую рану к приоткрытому рту Олега и чуть слышно стонет от странно, противоестественного удовольствия: по ране проходится широким мазком мягкий язык, а потом запястье будто прижимает вакуумом, с такой силой Олег присасывается. Гэвин закрывает глаза и прислоняется лбом к стене. Интересно, «много крови» — это по меркам Олега сколько? Очень много, как выясняет он десять минут спустя. Олег наконец шевелится, и Гэвин радуется, что все закончится, — но рано: дернувшись, Олег вместо того, чтобы сесть и начать что-то делать, марионеточным движением ловит руку Рида и прижимает ее плотнее к губам. Конечно, Гэвин пытается вырваться, но куда там — сжало как клещами, до синяков! — Сука, — бессильно выдыхает Гэвин, сдаваясь. Рука немеет, очень хочется спать, но ноющая боль в ране, из которой глоток за глотком вытягивают саму его жизнь, держит в сознании. Вскоре Олег дергает и второй рукой, валит Рида на себя, вынуждая по себе буквально распластаться, уткнувшись лицом в плечо, прижимает, жесткий и теплый, и Гэвин неожиданно расслабляется. Ему самому холодно, и он тянется к источнику тепла, уже плохо соображая, забирается свободной ладонью под рубашку, протискивает между коленями колено и вжимается, пытаясь согреться. Его трясет почти беспрерывно, но Олег его держит, держит; в глазах мелькают черные мушки, мысли как будто тонут в вязком киселе. Ха, кисель — странная штука, то ли есть его, то ли пить, жидкое желе какое-то, и за что его русские любят… Боль растворяется в окончательном онемении, сердце перестает надрывно биться, и Гэвин наконец проваливается в сон, не в силах больше поднять тяжелые веки. …И ему снится, наверное… наверняка снится, как его, неспособного двигаться, укладывают на спину, как туго заматывают чем-то запястье, как тихо шепчут: «Дурак». — По… английски… — слабо улыбается в ответ Гэвин, хотя ничего не видит и мало что понимает — кроме того, что рад слышать родную речь. Тихий выдох шевелит волосы. — Я вернусь за тобой, — слышит Гэвин обещание. И обжигающе-горячее прикосновение к онемевшим губам ему тоже наверняка снится.*
В общем-то, за последние дни Гэвин понял, что ему очень не нравится просыпаться в незнакомых местах. На сей раз, правда, место значительно приятнее: под спиной довольно мягкая кровать, над головой — высокий белый потолок, свет заливает комнату — белый, не привычно-желтый, а значит, еще раннее утро; Гэвин бы решил, что он в больнице, но воздух не пахнет лекарствами. Тело разбивает слабость, но он все же упрямо приподнимается на локтях, давая сползти одеялу; кровать пронзительно скрипит в тишине, и первое, что он видит, — вскинувшиеся на него глаза. Карие глаза на знакомом лице. Гэвин жмурится и трясет головой, думая, что ему, пожалуй, стоит еще отдохнуть. — Олег! — А вот голос незнакомый. — Вы не волнуйтесь, товарищ Рид, я его брат, меня зовут Никанор, Ника. Олег, да где ты? Когда Гэвин решается приоткрыть глаза, их уже двое, и один из них, правый — точно его: глаза правильного цвета и непробиваемо-невозмутимое выражение лица тоже в наличии. — Лежи, тебе пока нельзя вставать. — Олег легко укладывает его обратно, хотя Гэвин пытается сопротивляться; но тело ослабло, и Олегу даже не нужно применять всю силу своих привоев, чтобы с ним справиться. Рид недовольно хмурится. — Где?.. — пытается спросить он, но кашляет вместо слов — горло пересохло от молчания, и Ника торопливо передает ему в руки высокий стакан с водой. — Ты у меня дома, — сообщает Олег, и Рид едва не давится, смотрит на него охреневши. В невозмутимых глазах в ответ переливаются искры. — Я решил, что тебе не понравится в больнице. Гэвин хмыкает и, осушив стакан, отдает его обратно. В этом Олег, безусловно, прав — больницы он ненавидит всей душой, от одного больного, душного запаха лекарств воротит. Пару раз на полицейской службе его ранили, так он сбежал, как только смог встать на ноги, отлеживался-долечивался дома. Забавно, как быстро Олег начал угадывать его привычки. Пару минут Гэвин молчит, рассматривая Олега. Приятно, черт подери, очень приятно снова видеть его живым, двигающимся и говорящим, а не застывшей в воске куклой. Ника, похоже, правильно понял их переглядки и незаметно-неслышно исчез, прикрыв за собой дверь. Олег же молча подходит и присаживается на край кровати, подвинув одеяло. — Так мы теперь с тобой, стало быть, братья по крови? — усмехается Гэвин наконец. Мысль о том, что его кровь сейчас циркулирует у Олега в привоях, доставляет странное, извращенное удовольствие. — Были пару дней назад, — невозмутимо пожимает плечами Олег. — Я постарался как можно скорее заменить кровь на красный керосин, он надежнее. — Ммм, — тянет Рид. Олег снова молчит, рассматривая его. Не теребит рукава, не перебирает в пальцах одеяло — ничего не делает из того, что обычно делают люди, которые не знают, куда себя деть; Гэвин вот не знает, куда себя деть, под его взглядом, и это раздражает. — Если ты сейчас заведешь ту же речь о благодарности, — предупреждает он, хмурясь, — я тебя прибью. И не верит своим глазам — потому что Олег внезапно едва заметно фыркает. — Тогда, может, тебя устроит обычный рассказ? — интересуется он, и глаза у него искрятся. Конечно, Гэвина устраивает это больше, чем что бы то ни было. …Рассказ Олега… странный, иначе его не назвать. Прежде всего потому, что, как оказалось, не обо всех своих допдеталях он Гэвину поведал ранее, и именно поэтому Рид потерял сознание, пытаясь отпоить его своей кровью — потому что привоев у Олега было не два, а три. На два средней кровопотери было бы достаточно, но третий довел ее до критической. — Часть моего мозга заменяет вычислительная машина, — рассказывает он. — Ее поставили полгода назад, и я еще к ней не до конца привык. Она дает много возможностей: усовершенствованную память, высокую скорость овладения новыми навыками, моментальность расчетов и вычислений. Например, английский язык я выучил за полтора месяца, хотя до этого на нем не говорил вовсе, траекторию полета пули я вычисляю задолго до того, как она покажется из ствола. Все это помогает в работе и позволяет мне выполнять ее на высшем уровне. Но есть и минусы, которые ты наверняка заметил: при установке привоя задели нервный центр, отвечающий за эмоции, и теперь я их выражаю… — Он медлит, подбирая слово, и Гэвин закатывает глаза. — Никак ты их не выражаешь, — договаривает он. — Но почему? Лицо отказывает? — В каком-то смысле, — кивает Олег и вдруг делает что-то, Гэвин не понимает сначала, что, его лицо все искривляется, губы разъезжаются, обнажая зубы, он весь морщится… — Блять, — коротко резюмирует Гэвин, поняв, что вот это вот было попыткой изобразить улыбку. Олег возвращает себе нормальное лицо и кивает. — Поэтому я стараюсь своих эмоций не выражать. Но ты должен осознавать: это не означает, что у меня их нет, — сообщает он, а Гэвин вспоминает — и холодное презрение, и искорки в голубых глазах, и тихое фырканье. Пожалуй, с таким странным выражением эмоций он уже давно свыкся. — Тот прибор, который использовал Ряженый, заставил красный керосин циркулировать в привоях быстрее и, соответственно, прогорать за секунды, вычислительная машина сдалась первой, и поскольку она контролирует весь мой организм, я оказался практически парализован и растерял почти все приобретенные при ее помощи знания. Когда я говорил, что мне необходимо много крови, я предполагал, что ты придумаешь, как заманить в подпол кого-нибудь из бандитов. — Гэвин недоверчиво изгибает брови, заранее раздражается, готовясь к отповеди, но Олег смотрит на него неожиданно мягко. — Это не значит, что я собираюсь тебя упрекать. Я с трудом выражал свои мысли, а ты меня с трудом понимал. Твое знание русского языка наконец пригодилось. Застигнутый врасплох Гэвин только хватает ртом воздух от неожиданности — и кривится, признавая поражение. — Давно понял? — интересуется он. — Почти сразу. Ты слишком внимательно слушал людей, речь которых я переводил, — отвечает Олег, и Гэвин возмущенно стонет, закрывая глаза ладонью. Конспиратор, блин, доморощенный! — Не расскажешь, откуда такие познания? — Ну хоть этого тебе твоя машина не подсказала, — ворчит Гэвин, отнимая руку. Олег качает головой. — На самом деле, есть некоторые соображения, но я предпочту это услышать от тебя. Гэвин вздыхает и не знает, радоваться или огорчаться. В конце концов решает просто забить, как часто делал в жизни. — К нашему взводу на войне прибился русский, — говорит он. — Наводчик от бога, погрешность минимальная, вот только по-английски ни бэ, ни мэ не знал, с трудом говорил на немецком и французском, а у нас во взводе — ни одного знатока. Пришлось учиться с ним как-то общаться, мы его английскому, он нас — русскому. Так и говорили на смеси двух языков, мата и жестов. Потом, когда дело Хмелевской получил, немного обновил знания. Меня, собственно, поэтому к вам и послали. Простая история. — Простая, — отзывается Олег — почему-то задумчиво. — Кстати, — хмурится Гэвин, — а что с Камски? Нашли? Олег медленно качает головой, и Гэвин рычит, закрывая лицо широкими ладонями. Да твою ж мать! Значит, все было зря?! — Все было не зря, — говорит Олег, будто отвечает его мыслям. — Благодаря тебе мы накрыли большую банду, которая не давала спокойно жить людям уже два года. Они пока не говорят всего, но однажды заговорят. Найти Камски — только вопрос времени. Да уж, времени. Гэвин отнимает ладони от лица и смотрит в потолок. Почему-то время его пугает, хотя раньше он за собой этого не замечал. Серьезно, ему только тридцать шесть, о каком времени можно жалеть, чего бояться? Но сейчас что-то скручивается в груди спиралью, колет сердце острым краем предчувствия. Ему кажется, что чем больше времени он проводит здесь, в Красной Москве, тем дальше от него становится Детройт. Отдаляется, превращаясь в мираж, неверный и ненужный, нежеланный; а все, что окружает его здесь, наоборот, кажется с каждым днем важнее. Этот странный, контрастный, пыльный, грязный, желтый, красный город — важнее; Олег — важнее, чем все, что он оставил в Детройте. И на самом-то деле вперед за Камски его гонит только азарт, привычка доводить до конца дела, а не желание вернуться домой; и на самом-то деле все, что ему нужно — это работать с Олегом, раскрывать дела, рисковать собой, сажать преступников, потому что они… Как там было в той детской сказке? Они одной крови. Теперь уже точно — одной, что бы там Олег ни говорил. И это страшно. Гэвин никогда не боялся круто менять свою жизнь, один переход в полицию чего стоит, но такое мощное, резкое погружение в чужие представления о мире слишком внезапно. Он не узнает себя, и ему это не нравится. Хотя, бьется что-то внутри ехидно, может, он просто никогда на себя так пристально не смотрел, как здесь. Или — никто другой на него так не смотрел. — Нет уж, — вслух говорит он и вновь садится. На этот раз Олег его не останавливает, но и не встает, мешая подняться. Гэвин решительно хмурится. — Я должен поговорить с Бобом. Наверняка он что-то знает. — Завтра, — говорит Олег так, что Гэвин понимает: спорить бессмысленно. — Тебе нужно восстановить силы. Что ж. Завтра так завтра. До завтра он, пожалуй, может потерпеть.*
Разговор с Бобом ничего не дает. Ни-че-го, кроме разочарования — только время убил на упорный допрос. Расколол, конечно, да как! Олег, присутствовавший на допросе для подстраховки, смотрел на него сверху вниз одобрительно, а Гэвина потряхивало от злости. Что толку оттого, что он Боба разговорил, если ничего не узнал? Хотя получилось, конечно, красиво, этого не отнять. — По какому праву меня здесь держат?! — очень правдоподобно возмущался Боб, пока Гэвин, оседлав стул, скучающе смотрел на него, подперев ладонью щеку. — Я гражданин США! Я просто зашел к другу на обед, а тут шум, стрельба, крики! Я буду жаловаться! — Ммм, — протянул Рид с наигранным удивлением. — А пакетики с кокаином тебе менты подбросили, верно? — Верно, — белозубо улыбнулся Боб. — Все-то ты понимаешь, Рид. Но я слышал, здесь за это особо не наказывают. Что там, общественное порицание? Я готов его принять. Где расписаться? — Да ты не торопись, — усмехнулся Рид. С наказанием за хранение наркотиков в РССР действительно дело обстояло плохо, но у него имелся козырь в рукаве — недаром накануне расспрашивал Олега о нормах местного Уголовного кодекса. — Видишь ли, Боб… плохи твои дела. Задержали-то тебя с бандой Ряженого, а она вся, целиком идет по статье о контрреволюционерах. Ну, оружие там, хищение секретных чертежей и прочее вредительство, уж не говоря о грабежах и убийствах. Так вот, у этой статьи нет градации наказаний. Только расстрел. Сечешь, о чем я говорю? Боб спал с лица, побледнел, даром что негр, и Гэвин довольно улыбнулся. — Вы мне это не пришьете, — но в голосе Боба уверенности Гэвин не слышал. — Еще как пришьем, — авторитетно покивал он. — Мы с товарищем Милым на суде в красках расскажем, как ты ругал советскую власть и обещал провести два… нет, три теракта на ближайшем митинге. И Детройта тебе не видать, как своих ушей. — Не бери на понт. Это всего лишь твое слово против моего. Ты даже не гражданин этой страны! — Боб покрылся истерической испариной, но еще держался, и Гэвин его добил. — И что же? Знаешь, у них здесь очень интересные порядки. Например, они с большим уважением относятся к рабочему классу. — Гэвин выпрямился, будто показывая себя во всей красе. — А теперь следи за руками. Кому суд поверит: иностранному наркоману, которого повязали вместе с бандой контрреволюционеров, или честному полицейскому, бывшему токарю, искренне и всем сердцем принявшему их идеологию? Знаешь, ответ очевиден. Ну и конечно, под напором таких аргументов Боб раскололся, вот только ничего существенного он не знал. Да, был здесь такой Камски, да, держали его взаперти, как пленника, да, собирал оружие и придумывал новое — только было это с месяц назад. А месяц назад, когда Гэвин еще плыл где-то посреди Атлантики, Камски нашел лазейку и сбежал, побросав все свои чертежи и разработки, и — Гэвин уже ненавидел эту фразу — как в воду канул. С тех пор Ряженый и его люди о нем ничего не слышали, а с Гэвином решили встретиться ради информации — вдруг что подкинет о беглеце. Разочарование жжется изнутри с такой силой, что впору колотиться лбом в стены. Идиот, надо же было так проколоться! Собой рисковать, Олегом рисковать — и ради чего?.. — Пойдем, — берет его за плечо Олег и тащит куда-то вглубь здания. Из его жестких хваталок попробуй вырвись, хотя Гэвин пытается, конечно, иначе он бы не был собой. Но место, где Олег его выпускает, заставляет его удивленно вскинуть брови. — Тир? Ты серьезно? — недоверчиво оглядывается он. — Плохо стреляешь? — подначивает в ответ Олег и, когда Гэвин раздраженно хмурится, протягивает ему револьвер. — Спусти пар. И Гэвин, как ни странно, слушается. Он вообще Олега часто слушается, чаще, чем привык слушаться других людей; но они с Олегом настолько совпадают по всем основным точкам, что ругаться с ним просто чтобы поругаться кажется глупостью. Так что Гэвин берет револьвер, затыкает уши берушами и выходит на позицию. Злость действительно отступает, этого не отнять. Гэвин стрелять любит, но стрельба не выносит поспешности и эмоций, поэтому приходится гасить их в себе прежде, чем взвести курок. Когда барабан пустеет, Олег показывает, чтобы он сменил руки; Гэвин пожимает плечами и поворачивается к мишени левым боком. Стрельба из этой позиции у него получается лишь немногим хуже, чем из привычной. — Отлично стреляешь, — говорит Олег, когда Гэвин заканчивает и вынимает беруши. Он рассматривает мишени, издырявленные точно по центру, и Гэвина поневоле затапливает гордость: в своем взводе он был одним из лучших стрелков. — У нас такая подготовка только у агентов летучего отряда и ЧК. — Война научила, — отвечает Гэвин, прищуриваясь. Ему кажется, что сейчас он услышит что-то важное, что-то, чего боится и чего подсознательно ждет; но Олег откладывает мишени и кивает ему на выход. — Пошли пройдемся. И Гэвин, то ли с облегчением, то ли с разочарованием, идет за ним.*
Они гуляют целый день. Олег не заговаривает о деле, о работе, зато неожиданно берет на себя роль экскурсовода и начинает рассказывать едва не о каждом доме, который они проходят. Его рассказ бессистемен: он то говорит о прошлом, углубляясь в историю Древней Руси, и Гэвин не может побороть странный трепет, когда слышит даты — подумать только, Детройта еще и в помине не было, когда здесь уже вовсю цвела цивилизация; то его вдруг выбрасывает в настоящее, и он описывает, что происходило с тем или иным домом во время Революции. Гэвин слушает. Олег рассказывает ровно, без эмоций, но в этом есть своя прелесть, его речь завораживает, и Гэвина самого отпускает хотя бы на короткое время вечное желание куда-то бежать и что-то делать. Иногда это очень нужно — просто идти, куда глаза глядят, и слушать другого человека. По дороге они неожиданно напарываются на очередной митинг и, не сговариваясь, останавливаются, вслушиваясь во вдохновенную речь организатора. Он говорит по-другому, сильно, резко, его слова призывают к действиям, и Гэвина накрывает воспоминаниями: на войне точно так же говорил командир их полка. Впечатление настолько сильное, что он невольно подается вперед, когда весь митинг снимается с места и начинает шествие; Олег удерживает его за руку, и Гэвина вырывает из наваждения, а на языке остается непонятная горечь. Он не скучает об армии и точно не скучает о войне — он скучает по чувству единства, общности, которое давал ему полк. Принадлежности к чему-то большому, важному, нужному. Может, поэтому и бесили его сослуживцы в участке: заявляя об общности, по сути они оставались единоличниками, и ни о каком «общем деле» говорить не приходилось — каждый сам по себе и ради собственной выгоды. А Гэвин так не мог. Черт знает почему. Олег тянет его дальше, дальше; приводит в парк, вручает пакет с сухарями, и они долго сидят на скамейке у пруда и кормят жирнющих уток. Горечь постепенно отпускает, зато появляются подозрения. Гэвин косится на Олега; тот не смотрит на него, сосредоточенно наблюдая за утками, но сидит он близко. Слишком близко, почти прижимаясь боком, и от этого осознания пересыхает во рту. Вычислительная машина, запоздало напоминает он себе. Этот гад все замечает, все видит, все систематизирует и раскладывает по полочкам, как вообще можно было об этом не подумать, узнав?! — Если ты не согласен, просто скажи, — внезапно и, как всегда, невозможно прямолинейно требует Олег. Гэвин молчит. — Давно? — наконец выдавливает он из себя. Олег спокойно кивает. — С первого дня. Гэвин восхищенно присвистывает. Да не он один, оказывается, здесь счастливый обладатель «режима мудака». Становится даже как-то легче. — Мудак, — ухмыляется Гэвин и облегченно ржет в ответ на недоуменный взгляд. Поднимается на ноги, отряхивая брюки от крошек, и оглядывается. — Пошли. И оттого, что Олег даже не спрашивает, куда, ему наконец совсем легко.*
Гэвин не хочет называть это своим окончательным падением, но именно так оно и ощущается — падение в эту Красную Москву, в эту Красную идеологию, в Красную милицию — в Красного, Красного Олега. Далекий Детройт с его запретами, иерархией, диктующей свое мафией, невозможностью выполнять работу честно и правильно, так, как того требует закон и долг, — окончательно исчезает, растворяется в ночи призраком, и даже вспоминать о нем — странно. Тридцать шесть лет жил среди правил, злился на всех и вся, давал сдачи и скалился в ответ на подачки — чтобы на тридцать седьмом году узнать, что бывает совсем не так. Это мелочи. Всю жизнь строят мелочи, и Гэвин тонет в них последующие дни. Олег приводит его в МУР снова и снова, знакомит с сослуживцами; Гэвин не спрашивает, зачем он это делает, а сам Олег не поясняет, даже не пытается прикрыться делом Камски, но всем, кажется, и без того все понятно. Гэвина принимают в дружеский круг, он начинает осторожно изучать правила жизни в этом коллективе — и безмерно удивляется, осознав, что правило одно: не гадь. Поддерживай товарища в его деле, помогай, и тебе помогут; уважай его, и он будет уважать тебя. Это так странно; Гэвин — карьерист, он привык, что чтобы получить место под солнцем, его нужно буквально выгрызать из чужих глоток, но здесь он видит, что можно и по-другому. Да, здесь тоже можно сделать карьеру, вот только для этого требуется одно — работать. Как бы Гэвин хотел здесь работать, кто бы знал. Сам над собой смеялся — настолько тянуло сюда, к этим людям, помогать им и делать с ними одно дело. Жаль, что нельзя, хотя ни они, ни Олег об этом не догадывались. Однажды его, совершенно неожиданно, накрывает прямо посреди обеда: он вдруг замечает, что понимает без перевода почти все, что они говорят. И заслуга тут вовсе не его внезапно улучшившихся способностей к языку — просто они говорят медленнее, чем обычно, и используют простые слова, чтобы он все понимал. Гэвин вспоминает свой первый день в детройтском участке — полный насмешек, совсем не дружеских подколок, жестких и жестоких шуток, на которые он, конечно, столь же жестко и резко отвечал, — и его снова и снова кроет, настолько, что это становится даже заметно. — Все в порядке, товарищ Рид? — интересуется Семенов, старший агент одного из летучих отрядов. — Да, — выдыхает Гэвин сквозь сжавшееся горло, потому что действительно — да. Все в порядке. Среди них хочется быть лучше. Это так странно, они ведь все не ангелы — кто-то сварливый, кто-то занудный, кто-то, совсем как он, любит ругаться по поводу и без; но они все стараются быть лучше в коллективе, чем есть, и Гэвин поневоле тянется за ними. Олег смотрит на него, чуть щурясь одобрительно, и ничего не говорит, когда однажды Гэвин оставляет перед походом в МУР сигареты на столе: они стараются избавляться от вредных привычек, и Гэвину хочется, хотя бы в такой малости, им соответствовать. И только ухмыляется, когда находит в кармане пиджака кулек с конфетами. Он здесь на месте. Он помогает в расследованиях, его свежий взгляд часто бывает нужен, когда дело заходит в тупик, и его допускают, несмотря ни на что, допускают, спрашивают его мнение, и Фрейман смотрит на это сквозь пальцы — Гэвин боится гадать, почему, но пользуется этим напропалую. И кажется, он готов пойти на должностное преступление — как он надеется, последнее. Он готов вечно искать Элайджу Камски в Красной Москве, пока его здесь принимают.*
Но у Элайджи Камски другие планы. Они встречаются прямо на улице: Гэвин с Олегом идут в МУР, а Камски идет им навстречу. Он не похож на собственную фотографию — поправился, подстригся, взгляд из затравленного, обращенного куда-то внутрь себя стал целеустремленным. На нем новые, блестящие на солнце очки, белая рубашка и свободный пиджак, в руках портфель. Он оглядывается вокруг явно в поисках кого-то, мажет взглядом по Гэвину, на миг останавливает его на Олеге — и бежит дальше, не задерживаясь. Гэвин открывает рот. Гэвин закрывает рот. Сердце стучит в груди, как сумасшедшее, тело само подается вперед — но его аккуратно удерживают. Олег и его чудо-хваталки — он держит Гэвина за предплечья несильно, но крепко, и Гэвин отлично понимает, что вырваться у него не получится. В голове туман, общее потрясение настолько сильно, что он привычно подчиняется, даже не пытается окликнуть удаляющегося Камски, хотя горло-то его никто не пережимал. — Товарищ Каменский! — кричит кто-то с другой стороны дороги, и Камски оглядывается, машет рукой в ответ и спешит к переходу. Гэвин стоит неподвижно до тех пор, пока Камски не скрывается окончательно. — Илья Каменский, — негромко говорит у него над ухом Олег. — Один из лучших ученых Екатеринбурга. Массачусетский Технологический, стучит у Гэвина в висках. Туда не берут идиотов. Одним движением вырвавшись из хватки, он сует руки в карманы и, развернувшись, идет куда-то быстрым размашистым шагом — сам не зная куда. Это… похоже на предательство. Да что там — это предательство и есть. Снова, как когда-то, хочется разбивать костяшки о стены, орать почем зря, ярость душит, застилает глаза маревом — но сил на это нет. Ни на что — нет, потому что худшее, что с человеком может случиться — это разочарование. И у Гэвина, к сожалению, не бесконечный запас веры, чтобы пережить очередное ее крушение. Он останавливается, чтобы стрельнуть у прохожего сигареты, закуривает — с наслаждением, кажется, наверное, со стороны, а на самом деле — с горечью. Зачем быть лучше, если все заканчивается вот так, зачем к чему-то стремиться. Не имеет смысла, как, пожалуй, и все в этом прогнившем до корней мире. — Выслушаешь? Гэвин выдыхает дым. Они стоят посреди широкой улицы, и здесь как-то неприлично затевать скандалы. Ха, Гэвин Рид и приличия, конечно. Но он слишком опустошен сейчас даже для того, чтобы повышать голос. — Ну давай, — негромко отвечает он. «Втопчи меня в грязь окончательно». — Расскажи, как вы месяц водили меня за нос. Олег издает странный звук — будто задыхается и смеется одновременно. Гэвин хмурится и поднимает голову. Искорки в глазах Олега бьют под дых. — Скорее это история о том, как ты водил за нос нас, — говорит он. Гэвин растерянно поднимает брови, забыв затянуться, и Олег, воспользовавшись этим, аккуратно подхватывает его под локоть и тянет обратно в сторону МУРа. — Начну с того, что я не из розыска. Я из ЧК. Когда-то я служил в МУРе, но после потери рук и установки привоев меня перевели на более ответственную работу, и сейчас я служу в Комиссии по вопросам контрреволюционеров и их спонсирования из-за границы. Товарищ Каменский, тогда еще Камски, пришел к нам сам, сразу после того, как сбежал от Ряженого. Он полностью раскаялся и выразил готовность служить головой и руками делу Революции. Конечно, ему поверили не сразу, но он сумел нас убедить. Однако он предупредил, что наверняка его босс пришлет кого-то в Москву на его поиски, и чем это обернется, он предсказать не брался. Какое-то время нам успешно удавалось выявлять тех, кого МакМиллан высылал на поиски, и не пускать их в страну, но когда от вашего Департамента пришел официальный запрос, мы уже не могли отказать. Вероятно, на это МакМиллан и рассчитывал. — Олег толкает его за угол, в переулок, и прижимает за плечи к стене, заглядывает в глаза. — Мы ждали шпиона, того, кто будет выискивать наши тайны, подготовленного агента для диверсий — кого угодно, готовились ко всему. А приехал ты. — Я… — выдыхает Гэвин. Все кубики, все кусочки мозаики встали на место, у каждой веревочки нашелся свой кончик и узел, и Гэвин потрясенно смотрит в голубые глаза, не в силах оторваться. Они ждали кого угодно — а приехал просто он. Просто полицейский, который приехал, чтобы найти человека. — Ты поставил меня в тупик с первого дня, — признается Олег. — Я до последнего не верил, что ты не связан с мафией и просто заложник ситуации. Мне казалось, что так не бывает. Окончательно я убедился только после Ряженого. Тогда уже было сложно подозревать тебя хоть в чем-либо дурном, и я… — И ты… — Гэвин давится, кряхтит, пытаясь продышаться, сигарета вываливается из пальцев, но он об этом не думает — улыбка, почти истеричная, растягивает лицо. — Дал волю чувствам, стало быть. Олег усмехается — только голосом, не лицом, как всегда. — Можно и так сказать. Он отстраняется и лезет в карман пиджака. — Вот, возьми, — протягивает сложенный лист. — Что? — хмурится Гэвин. — Твое временное свидетельстве о гражданстве РССР, — поясняет Олег, внимательно глядя на него. — Постоянное выдадут через месяц, но с этим ты сможешь подать заявление в МУР. Товарищ Семенов хочет взять тебя к себе в отряд агентом, если ты не против. У Гэвина перехватывает дыхание. Летучий отряд — своего рода элита МУРа, это он уже знает, и Семенов всегда с удовольствием с ним общался. Теперь понятно, почему. Солнце такое яркое, что слепит глаза, хотя оно все еще по-летнему желтое — но этот цвет больше не кажется Гэвину сумасшедшим. — Возьмешь? — спрашивает Олег, и Гэвин впервые слышит в его голосе беспокойство. — Хм, — тянет он, щурясь. — Похоже на предложение руки и сердца. Надо же хоть как-то сбить пафос, а то уже невыносимо. — Скорее, работы и жилплощади, — в тон ему фыркает Олег. — С товарищем Островским я договорюсь, МУР не может долго оплачивать твое проживание у него. — Мудак, — наконец ржет Гэвин и отбирает у него свое свидетельство. — Как я полагаю, это значит «да», — насмешливо щурится Олег. Гэвин засовывает в рот приторно-сладкую конфету и запрокидывает голову, жмурится на яркое солнце и нависающие над головой высотки. Пошел к черту Детройт. Определенно — это значит «да».РАСПОРЯЖЕНИЕ
За проявленное мужество при задержании опасных преступников наградить: … агента Гэвина Рида внеочередным званием старшего агента с повышением оклада согласно штатному расписанию.Начальник Московского уголовного розыска т. Фрейман