Теория боли

Тысяча девятьсот шестидесятый год. Первый месяц лета. Детский лагерь, самый обыкновенный лагерь где-то за городом в глухой, забытой Мудрым Вождем деревушке. Несмотря на то, что все утро было жарко, ближе к полудню нагрянула гроза. Серые — нет, даже чёрные тучи затянули голубое небо, на котором, кажется, не было ни одного облачка еще пару минут назад. Тяжёлые капли нещадно били по стеклу, закрывая весь вид из окна, а после — торопливо стекали вниз под собственной тяжестью. Если бы гроза началась в другое время, лагерная игровая программа могла бы оборваться, но, возможно, к счастью, а может, и к сожалению, дождь пошёл именно во время тихого часа. Около окна стоял мальчишка двенадцати лет. Выглядел он так же, как и все остальные детишки в лагере: красный берет, белое поло с воротником и с небольшими пуговками, красный платок, красующийся на шее, завязанный в простой узел, черные свободные шорты и белые гольфы. Завершающим элементом должны были быть черные туфли, но сейчас они лежали в коридоре, среди прочей обуви. У этого мальчика было и кое-что, что отличало его от других детей: огромные круглые очки со светло-серой оправой. А еще он постоянно носил с собой какие-то таблетки. Да, проходя мимо Питера Донга, другие дети иногда слышали, как в правом кармашке его шортов что-то тихонько шуршало. Кто мог знать, что это за таблетки: лекарства или витамины для поддержания иммунитета? Никто, кроме вожатых, не заботился о здоровье Питера. С уст мальчишки сорвался усталый вздох, а следом за ним — протяжный зевок, который моментально остановила маленькая детская ладошка. В такую погоду у Питера всегда появлялось желание немного подремать или хотя бы посидеть под тёплым, мягким и пушистым одеялом вместе с чашечкой горячего чая, из которой исходит тёплый пар, ласкающий мягкими волнами щёки и нос. Но сейчас мальчишка не располагал такими возможностями. Во время тихого часа разговаривать строго запрещалось: смельчаки иногда перешептывались, но даже это через картонные лагерные стены могли услышать вожатые. Выходить из комнаты также не разрешалось, так что у Питера оставалось лишь два варианта: спать и читать книги. Второй вариант не подходил, потому что комната освещалась тускло — за окном из-за грозы стемнело раньше времени, а включать свет запрещалось. Некоторые мальчишки уже спали: кровати здесь были жесткие, но, похоже, им это не особо мешало наслаждаться крепким сном. Кинув последний краткий взгляд на окно с каплями воды, Питер решил последовать их примеру. Сняв очки и положив их на прикроватную тумбочку, он, не раздеваясь, лег на жёсткую кровать и, прикрыв глаза, постарался провалиться в царство Морфея хотя бы на час. Перед сном он только успел подумать, что кровать недавно продезинфицировали от клопов — гадость какая… Питер проснулся от крика. Сначала он не понял, кто, зачем и почему кричал — крик разбудил как минимум целый этаж, если не весь домик. Потом он обнаружил, что этот пронзительный крик принадлежит ему. И только затем Питер почувствовал, как что-то перебирает лапками внутри его уха, царапая барабанную перепонку. Каждое движение этого существа приносило сильную, невыносимую боль. Словно к свежей ране поднесли тупой нож и этим самым орудием медленно, но верно вскрывали рану всё больше и больше, не забывая посыпать солью сверху. От осознания, что внутри его уха находится какое-то существо и бесцеремонно царапает его изнутри, Питера испытал сильнейшее отвращение: табун мурашек пробежался по всему его телу, заставив его дернуться. Питер не помнил, как они вместе с вожатым дошли до медпункта. Питер не помнил, как врач попытался выяснить, в чём проблема, не помнил даже, как он попытался вытащить это существо из его бедного уха. Он ничего не помнил в эти моменты. Он помнил лишь непрекращающийся поток слёз, скулёж и невыносимую боль. Ужасную, тягучую, словно мёд, боль, что раз за разом, словно молния, проносилась по его телу. Он помнил лишь истерику, которая накрывала его волной с головы до самых кончиков пальцев на ногах. И как прекрасно он помнил того самого вредителя, который посмел хозяйничать в его ухе! Имя ему было уховёртка. Природа создала его как раз для того, чтобы пробираться в уши жалких и беспомощных существ и прогрызать ушные перепонки. А вишенкой на этом торте являлось то, что это насекомое ещё и откладывало яйца внутри чужих — в том числе и человеческих — ушей. Когда Питер увидел это насекомое, отвращение захлестнуло его полностью, от головы до самых кончиков пальцев на ногах. Он, всё еще не в силах успокоиться, плакал и прикрывал уши, боясь, что в них залезет ещё какая-нибудь дрянь. Ну уж нет, клопов в кровати и этого существа хватило, спасибо! Мерзость, мерзость, мерзость!.. …а потом всё кончилось. Тело прекратило лихорадочно дрыгаться в судорогах, тонкие и бледные пальцы перестали хвататься за всё подряд, — за белое поло, за руку вожатого, за белоснежный стол врача, — словно желая отдать хотя бы частичку своей боли хоть куда-то, пусть даже в неживую пустоту, ведь… Питер не мог страдать один, верно? Вскоре и боль отошла на задний план, оставляя за собой лишь отголоски, остатки, которые стихли, пусть и не скоро.

***

Сейчас, рассказывая эту историю на работе, Питер клянётся своими очками и таблетками, что ему кошмары потом в лагере долго снились. Да что там, он всю оставшуюся смену не мог уснуть! Неудивительно, что потом он ходил как панда: бледная кожа, под глазами не лиловые, а чёрные мешки. По ночам он просто сидел в позе лотоса и крепко-прекрепко обнимал подушку, нервно оглядываясь по сторонам. Из-за бессонницы разум нередко играл против Питера: иногда мальчишке казалось, что он видит в темноте силуэт какого-то насекомого, увеличенного в несколько сотен раз… Кричать было нельзя — крик разбудил бы соседей по комнате. Единственное, что оставалось маленькому Питеру, — это крупно дрожать, ни на секунду не позволяя себе расслабиться, и закрывать рот подушкой. Пусть он и пытался убедить себя, что это не больше, чем игра воображения и подобного в действительности быть не может, но, Мудрый Вождь свидетель, сколько бы раз Питер это ни повторял, страх и ужас не желали отступать. Они все прочнее укреплялись в его сердце, опутывая липкой паутиной. Пожалуй, не стоит говорить о том, что мальчишка был несказанно рад, когда эта смена закончилась. Он ещё долго объяснял своей матери, что теперь он ни в какие лагеря не поедет, хотя раньше каждый год проводил там несколько смен.