Ноктюрн

      Маленькая деревушка у излучины Большой реки жила своим, особым укладом. Хоть и добрались сюда давно Стражи Единого, выстроили белый храм, детей новыми именами называли, супругов по-своему венчали да мертвецов диковинным обрядом отпевали, а все равно — обычай деревенский, он крепкий был.       Потому солнце вниз садилось, на той стороне Большой реки себе лодку ладило, а Весна, которую в новом храме Анной звали, с поля не уходила. Пшеница в этот год уродилась добрая, в одни руки большое поле не сжать, а позвать Весне некого было, одна осталась она с меньшими сестрами, которым и серп-то еще не удержать. А жать надо.       Все в деревне знали, что на поле после третьего дня осталось — то речного хозяина награда, за богатый разлив, урожай, да чтоб девок с мостков высоких в свой омут не таскал. Третий день же миновал почти — солнце в лодке своей скроется, по оборотной реке проплывет, да наново выплывет — и будет четвертый день. Пшеницы же хоть и сжато много было, а все больше осталось. Зиму же старики обещали длинную и снежную, голодную. Надо жать.       Знала Весна и другое — как солнца последний лучик скроется, нечего на поле людям делать, придут другие, веселиться будут, песни петь да плясать, только круги вытоптанные от тех плясок на утро останутся, а если увидят кого — тут же в свой круг затащат, плясать заставят, а как другие пляшут, так людям добрым не сплясать, а коль остановишься — в миг затопчут, повезет, коль к утру жив останешься. Весна голову пониже наклонила, платок на глаза натянула. Слышала она еще, что людей другие не неволят, каждый сам к ним в круг идет, отказаться никак не может. А ей чего идти, когда поле не сжато, а солнце уже совсем в Большой реке утонуло?       Солнце совсем ушло, месяц на телеге своей серебряной выкатил. Слабый у него свет, неверный, но Весне много и не надо — что ж она, поля своего не знает, не помнит, как пшеницу сеяла? Лето жаркое было, стебли под серпом так и хрустят — надави, и будто сами сыпятся, в вязанки укладываются да в снопы.       Дошла Весна до конца поля, повернулась, чтоб новый рядок идти, да видит — месяца свет мотыльками серебрится, сыпется вниз, как мука из дырявого мешка, а пылинки те разлетаются, вот уже и смех колокольцами зазвучал. Уйти бы, не гневить беду, да половина поля еще не сжатая стоит. Вдруг не приметят другие? Стала Весна по краюшку жать, к серебристому свету спиной повернулась. Вроде и ладно было, та только остановилась на минутку — пот со лба утереть да платок поправить, смотрит — вокруг серебро, видимо-невидимо, и другие смеются, пляшут. Лица у них красивые, лучше стеклышек цветных, что в храм Единого привезли, глаза бездонные, как омуты у речного хозяина, а зубы острые, как серп ее. Это Весна хорошо рассмотрела. Смеются, шепчут что-то — не разобрать.       Не хотела она — да в начале один шажок сделала, за ним другой, а потом раз — и в кругу пляшет. Ноги сами коленца выплясывают, каких раньше и не знали. Только пот все сильнее катится, тело от него тяжелеет. Так и полетел платок наземь — без него плясать сподручней, а за ним и поясок узорчатый, что еще матушка плела, сарафан с рубахой поверх легли. Облек ветер ночной разгоряченное тело, понес по кругу так, что только мушки серебряные перед глазами заплясали. Забыла Весна, зачем на поле пошла, что сделать хотела. Век бы плясала. Да мешало что-то.       Схватилась рукой — чувствует как огнем пальцы жжет. Вспомнила тут, что Стражи Единого имя дали, а с ним деревяшку со знаками вырезанными, да сказали, что имя здесь написано, не ее, а особенное, как ее звучит, а носит его покровительница ее, что перед Единым с ней ответ держать будет, а до того — во всем помогать, да от зла великого беречь. Вспомнила Весна и зачем на поле пришла, да только остановиться не может — несут ноги в пляс сами, а другие только знай себе, хохочут, тянут пальцы длинные и острые, деревяшку вырвать хотят.       Вцепилась в нее Весна обеими руками, а слов, которым Страж, что про покровительницу сказывал учил, вспомнить не может. В деревне говорили, что неправильно слова скажешь — никто не услышит тебя и не поймет. Ну да Весне терять нечего было, как могла, так и просила:       — Помоги мне, Анна-покровительница, выведи из круга. Чем смогу — тем отблагодарю, а никто другой мне, сироте, не поможет.       Засветилась деревяшка в руках сильнее — вспыхнули резные знаки-буквицы, вмиг за их светом серебряного видно не стала. Почувствовала Весна, что вроде и ноги ее слушаются, сделала шаг, другой… Померк свет, но видит она — круг вытоптанный позади остался, ни смеха, ни шепотков не слышно. Бежать бы — да чувствует, что не будет у других над ней власти, раз сама из круга ушла, а другой раз не позовут. А жать надо.       Подняла Весна серп — и пошла. Так до рассвета все поле и сжала. Настал четвертый день, кончалась страда.       Люди потом вспрашивали, кто помог ей, всем отвечала — Анна-покровительница, да не поверили в деревне. Никому отродясь такие не помогали. А кто-то потом сказал, что видел, как Весна простоволосая с другими плясала, да переплясала их, они и поле сжали.       Такому в деревне поверили.