Вся кровь вечно будет на мне

– Тебя называют диктатором восстания. Признаешь? Император смотрит прямо, чуть исподлобья. Он сидит перед князем, сложив руки с длинными пальцами на ворох бумаг. Он абсолютно, совершенно невозмутим. Как скала. "Он император", – шепчет кто-то в мозгу. Шелестит прошлогодней и давно облетевшей листвой, перемолотой в кашу и засыпанной снегом. И сверху припорошенной кровью. Не их. Не императора. И, конечно, не Трубецкого. "Ты трус", – укоряет голос с усмешкой Кондратия-язвы. Снисходительно как-то. С жалостью больше. Пальцы безотчетно – в кулак. "Я не трус. Я не трус. Я не смог... пойти против него" – так бессильно. – Признаю, – склоняет голову. "Признаю, государь". Император. У него на скулах желваки. У него прорва холода в льдистых глазах. Там, на площади он был всех их выше. Он смотрел свысока и молчал. И одна только фраза: "Стреляйте по льду, не по людям". Сжала что-то, сломала, покалечила у Сережи в груди. До конца доломала. А после раскидала осколки по пробитому льду, на который он не ступил. – Николай... – осекается. Какое я право имею? Как могу я теперь, государь? Тот, кто некогда честь имел звать себя вашим другом. С кем реформы грядущие обсуждал за чашой вина. И речи текли неспешной широкой рекой. И двое строили планы о том, как можно будет все повернуть... – Отчего к своим не пошел? – император не замечает осечки, как не заметил бы под своим сапогом муравья. Пропускает мимо ушей. Для него он потерян. Для него он не боле – чем зарвавшийся дворянин. Тот, кто посягнул на престол. На святое. – Не желал крови, – стиснуть зубы так, чтоб они захрустели, чтобы крошку во рту ощутить. Привкус горького пепла. Глотать глухое: "Прости", давиться им вперемежку с густеющей кровью. "Прости за то, что все не так, как мы с тобой собирались. Прости, что кашу эту всю заварил. Прости, что измучил постылыми чувствами и вынудил бросить. Отстранить от себя... держать на расстоянии руки..." – Зачем же тогда вывел полки на площадь? – он брови приподнимет в этом горьком вопросе. "Зачем, Сергей? Зачем, коли план был вовсе не в том? Взойти на трон, а после постепенно – реформы..." – Желал поговорить. "Желал, чтобы ты услышал меня. Услышали, мой император, как прежде. До того, как я раскрыл про постыдную слабость и томление плоти, до того, как посмел возжелать... Цесаревича. Будущего государя. А лучше вырвал б свой проклятый язык". – Я бы, может, и хотел с вами поговорить [видит Бог, я хотел], но теперь не могу, – император снова на "вы" переходит. А Сергей лишь вздыхает, горько потрескавшиеся губы кривя: – Если бы этого не случилось, разве у нас была бы возможность сейчас разговаривать? "Могли бы мы, Ваше величество? Или вы, как и прежде, смотрели бы мимо или ровно поверх? Не удостоили бы ни словом, ни звуком... ни вздохом". – Мы были друзьями... – смеет /пока еще/ князь говорить. И видит, как вздрагивает государь. Как от пощечины злобной. Медленно-медленно поднимает льдинки-глаза. Там зрачки, как кончик булавки. Там туманы, что круглый год в Петербурге клубятся. Там – ледяная шуга, что плывет по реке. Там стужа и боль, там огромная скорбь. По мечтам, которым не сбыться. По планам, что порушены все. По смертям, которые могли не случиться. По дружбе, которую уж ничто не вернет. Там – огромная скорбь. И вдруг – взрыв. Как лед, ломающийся над застывшей Невою. Как столбы воды ледяной, уходящие в небо. Как слитный, непрекращающийся над площадью стон. От которого кости и зубы ломило. Взрыв на тихой глади реки: – Что было в этой голове, когда вы, с вашим именем, с вашей фамилией, вошли в такое дело?! Гвардии полковник! Князь Трубецкой! Как вам не стыдно быть вместе с такой дрянью? Ваша участь будет ужасная! – император кричит. Так, что стекла в окнах звенят. И постыдно трясутся поджилки. Сергей борется с желанием вжать голову в плечи, будто мальчишка. Будто ему опять восемь лет. Император кричит на него. Он – повышавший прежде голос не более, чем на два тона. Он – образец выдержки, умения держать себя прочно в руках. Уж разве не пример та история с Цесаревичем Константином?.. При мысли одной только ноет в груди. "Ты бы мог... смотреть так на меня, не на старшего брата. Так, будто в целом мире больше нет ничего. Никого..." – Подите прочь, князь. О вашей судьбе вас известят. Сейчас полно, – Николай в себя возвращается, точно и не было срыва. И в клятые бумаги опускает глаза. Гвардейцы входят в кабинет без единого звука. – Государь?.. – с постыдной мольбой. "Посмотри на меня еще только раз. Посмотри на меня перед тем, как повесить..." – Увести, – слово, как выстрел в висок. Как удар топором палача. * – Николай... Ваше высочество... Я бы не смел никогда. Ближе не было друга, роднее. Простите, покорно молю, мне дерзость мою... – у него от шампанского губы немели, и пузырьки, верно, взрывались где-то внутри, уничтожая остатки здравомыслия, стирая рассудок. – Полно, Сережа. Все хорошо. Нет дерзости в том, чтобы брата императора звать своим другом... – А если любить?.. – перебивает его, а сам внутри леденеет. Понимая, что рубит и сжигает мосты. Не в силах унять свой язык хотя б на секунду. – Любить тебя так, как ты любишь его... Невысказанное имя тишиной повисает меж ними. Тишиной, что набухает, гнетет. Тишиной, что наливается яростью, смешанной с болью. Вот-вот прорвется, как ядовитый, застарелый нарыв. – Шампанского, кажется, было недозволительного много. Вы устали, мой... Князь. Пора почивать, – той ночью от Цесаревича впервые повеяло стужей. Той ночью он ушел далеко-далеко. Навсегда. Той ночью. Вернуться и сделать бы все по-другому... Той ночью, впечатавшейся в грудину клеймом. Сейчас лишь каморка шесть шагов на четыре. Под потолком – замазанное краской окно, не пропускающее в камеру и лучика света. Сырость, от которой ноют все кости, как у древнего старика, которому шаг остался до могилы, не больше. "Мне тоже. Остался один только шаг". * Кровать, от которой бока становятся твердыми, будто железо. На крошечном столике напротив в углу – лампадка с фонарным маслом, что нестерпимо чадит. Слезятся глаза и постоянно хочется кашлять. Таракан бежит по стене. Останавливается, шевелит усами. И будто с насмешкой глядит на него. Скрип ржавых петель на дверях, и сокамерник удирает вприпрыжку. Наверное, в компанию к прочим мокрицам, блохам и блестящим жукам... – Расстрел? Гвардеец равнодушно дернет плечом, узника вперед подгоняя. – Откуда ж мне знать? Зовет государь... И сердце радостно, глупое, дернется: "Коля... еще один... последний, может быть, раз..." – Напишешь Екатерине Ивановне, что будешь жив и здоров, – не говорит, чеканит с порога. Конечно, супруга. Милая Катя, что наверняка выплакала и все проглядела глаза. Император все так же в бумагах и на /видимо, бывшего/ князя не смотрит. – Государь? Я не смею... – Вы знаете, что я могу вас сейчас расстрелять?! Молчите ради вашего блага. Сережа. Молчите! И снова этот неконтролируемый, яростный срыв. "Сережа..." – трепетной болью отзывается свое же имя внутри. Значит, не казнь? Может быть, изгнание, ссылка? Полно, но как же другие?.. – А они... Сережа с Мишкой? Пестель и Каховский? Кондратий... – Не слишком ли внимания судьбе писаки ты уделяешь? – мгновенно вскидывается рассерженный Николай. Ох если бы Трубецкой знал его чуточку хуже... сейчас, наверное, смел бы даже мечтать. – Я слышу только Кондратий, Рылеев. Подумал бы о себе... Сергей, замолчи. – Так значит, каторга? – Желаешь в петлю рядом с другом? – Вам ведомы мои чаяния и мечты, государь... Только вам. Повесит голову, отдавая себя в руки страже. "Прощай, император. Теперь – навсегда". * – Нерчинские рудники? – бросит Николай равнодушно человеку, подобострастно склонившемуся перед ним. Дождется кивка и невнятного лепетания. Как скучны они все. Как жалки, глупы. Вот Трубецкой и те другие мальчишки... Но нет... нельзя было. Ни в коей мере нельзя. "Мое милосердие они назвали бы слабостью, вы понимаете это? Вся кровь смутьянов вечно будет на мне..." – да, старший брат все так же не оставил Варшаву, но во всем был согласен. Великий князь Константин. Его, Николая, опора. Его поддержка. Семья. Единственно, брат не одобрил помилования Трубецкого. Единственно, Николай не сумел ничего внятно сказать, объяснить побудившие на прощение причины. Как мог бы он рассказать про сердце, что сжималось от жалости и... понимания. Причастности, может быть? К тайне. – Супруга отправилась с ним же? – После вашего высочайшего позволения, мой государь. – Хорошо. Хорошо. Он ведь там не один в далекой и снежной Сибири. Хорошо... он ведь там не один.