Вся кровь вечно будет на мне

Ночные переходы дворца пусты и тревожны. Он слышит, как ветер тоскливо воет в самых дальних и темных углах. Он видит, как тени из-за тяжелых, будто пропитанных кровью, портьер наползают. Извиваются змеями, раззявливая гнилые, беззубые рты, кидаются, задумав вцепиться в голое горло. Он чувствует. Он — император. "Вы знаете, что Петербург кишит заговорщиками? Они хотели убить меня, всю семью. У вас под носом, генерал-губернатор, ядовитые змеи свили гнездо. Вы смеете утверждать, что не знали?!" Не знали... пропустили. Сейчас уже граф Милорадович мертв. Восстание захлебнулось. Те, кого потомки назовут декабристами, в застенки брошены или погибли. Остались на заляпанном красным и истоптанном черном снегу. Или сгинули в студеной Неве. Безвозвратно. Когда-нибудь их воспоют как героев, а его — проклянут. Назовут беспощадным тираном, бездушным разрушителем семей, палачом. Жандармом Европы. Уже шепчутся в домах и на улицах само́й грозной столицы: "... Он красив, ты знаешь? Николай. Император. Лицо — в нем жестокость и снег, и вьюга в глазах цвета стужи. Лишенный милосердия и даже искры тепла. Не думаю, что он когда-то любил. Семью, супругу, детей... Хоть кого-то". Не думают, коли ведали бы хоть малую часть... > Так нужны вы мне, брат, в этот час испытаний. Ваша твердость и воля. Так нужны вы мне, Константин. Руки складывает в беззвучной молитве. Он в Петербурге — один. Совершенно один. * "Я бы во всех отношениях очень желал вашего приезда, как бы ни тяжела была наша встреча. Не скрою от вас, что в войсках наблюдается еще некоторое беспокойство, что не видят вас, и что ходят слухи, будто бы вы двигаетесь с корпусом на Петербург. Только ваше присутствие может окончательно установить спокойствие в этом отношении..." — письмо к брату летит с загоняющим лошадь посыльным. Император расправляет ладонями новый листок. Хотя бы так ближе стать. Спросить совета. Рассказать и осмыслить. Так нужно... > Твое присутствие, Костя. Великий князь. Цесаревич. Мой добрый брат. Любимец гвардии, офицеров, солдат. Пальцы, перепачканные чернилами, колет. "Сколько лет я не имел счастья видеть ваш лик? Годы минули, как вода сквозь дрожащие, нервные пальцы. Константин, я сбился со счета. Ваш морганатический брак и отказ от престола, что по праву был ваш. Константин, только ваш. Но вы предпочли остаться в Варшаве. Знаете, я счел бы за счастье родиться в том мире, где мы с вами не скованы долгом по рукам и ногам. Вы — вашей несравненной Жаннетой и отвращением к трону... Я — долгом пред царской семьей и заветами брата. Наш Александр... он решил, как решил. Кто таков я, чтобы сомневаться в решениях моего государя?" * Ответ из Варшавы не скор. Руки... такие холодные руки мнут перечитанную раз сотню бумагу, что кажется, еще хранит аромат оружейной смазки, сухих яблок, каштанов: "Мой дорогой Николай. Великий боже, что за события! Эта сволочь была недовольна, что имеет государем ангела, и составила заговор против него! Чего же им нужно? Это чудовищно, ужасно, покрывает всех, хотя бы и совершенно невинных, даже не помышлявших того, что произошло!.." Конечно же, Константин не помыслит вернуться. Он не воротится никогда в Петербург. Остережется того, что могло бы... Могло бы?.. Иль было? Вершилось. "Мое милосердие они назвали бы слабостью, вы понимаете это? Вся кровь смутьянов вечно будет на мне. Вы знаете, в дни эти сон ко мне совсем не идет. Ночи уж очень черны, в них раздается ржание коней, ружейные выстрелы и удары штыков. В них кровь горячая, алая хлещет, выплескиваясь на снег и на белые руки. Черные ядра пробивают дыры во льду. Свинцовые воды Невы, в которых ко дну шли и люди, и кони... Вы нужны мне в эти дни, Константин" > Ты так нужен мне, Костя... "Мой дорогой Николай. У нас все спокойно; слухи о петербургских событиях начинают доходить сюда и передаются здесь различно. Я считаю нужным не только не скрывать их, но даже, наоборот, придавать им возможно больше огласки, так как тем или другим образом все будет известно. Сожалею, мой государь, что не могу в этом испытании быть вам должной опорой. В Варшаве я боле полезен своей стране и царю". * Стены дворца исчезают, и молодого императора окутывает благоухание цветов, моря которых в тот год на исходе жаркого мая расплескались снаружи разноцветным, дурманящим разум потоком. Журчащий смех птенцов императора — лицеистов, что сбились стайкой у пруда в своей пирамиде, вызывает улыбку и зависть. Забавы юношей, без забот и волнений. Допустима ли подобная вольность в монаршей семье? Стены дворца исчезают, и Николай — сейчас уже император Российской империи, тогда еще — сущий мальчишка, ребенок, ступает под сень раскидистых вязов, в прохладу ив по берегам бессчетных прудов. — Прошу тебя... грешно... Николай... молю тебя, Коля. Не нужно, — и руки твердые цесаревича, что все с плеч своих, с груди снять пытался, и отчаяние в твердом, измученном взгляде. Следовать велению сердца, как те же юноши, резвящиеся всего в паре шагов, хотя на деле меж ними — целая пропасть. — Костя... — беспомощным всхлипом. — Позволь. — Это грех, — брат все трет свои опухшие губы, что на вкус... его любимые яблоки и каштан. Горячие твердые губы — старшего, умного, сильного брата, с мольбой жмутся к запястью, где венка заполошно стучит. Он шепчет, судорожно воздух хватая, отводит пылающий отчаянием взгляд. Как зарево сотен пожарищ над градом, упавшим в руки врагу — Не могу. Нам не должно, — он рухнет пред ним на колени, головой к животу приникая. Обхватит за пояс, — Коля... молю. ... пощади. Ты младший, но стань самым сильным. Ты младше, но ты — надежда страны и семьи. Я — другой. Упрямец. Старший. Семнадцать лет между ними. Почти что как жизнь. Словно вечность. Семнадцать лет. И с детства на него — снизу вверх. Как на сына Господа самого. Совершенный. Упрямец бежит из России. * Тихая поступь по ночному дворцу разносится гулким, пугающим эхом. Картины и блестящие, как ртуть, зеркала, в час этот кажутся окнами в ничто. В преисподнюю. Дверями, разверзшимися в тот самый ад... на Петровскую площадь 14 декабря 1825 года. Стены дворца исчезают, и Николай в одной тонкой рубахе выходит под снег. Там, далеко, над градом Петровым — марево. Точно все небо в крови. Император к лицу руки подносит, в размытом свете масляных фонарей они чудятся обагренными кровью сотен. Может быть тысяч... Кровью, что впиталась под кожу и навек останется на вот этих руках. "Ты... должен был царствовать, Костя. Ты должен был разделить со мной это бремя. Я не справляюсь без тебя, я совсем... Брат мой, я совсем пропадаю..." — недописанное письмо сгорает подстрелянной птицей у императорских ног. Неровные строчки, что не дойдут до адресата, не уедут в Варшаву. Варшава от Петербурга за тысячи верст. Варшава, в которой от сердца не скрыться. Вот только сердце еще умеет биться. Болеть.