В окна маленького балкона задувает морозный, щекочущий голые лодыжки ветер. Дазай всегда любил маленькие города, почти что деревушки, подобные тому, где он родился. Комацу такой же. Тихий, неторопливый, по-странному родной для каждого приезжего. Город мечты, но совсем не в том значении, в котором привыкли понимать это выражение.
Но самое главное — это небо, ночное небо с тысячами рассыпанных по нему крошечных звёзд. Чем сильнее ты всматриваешься в это тёмное полотно, тем больше на нём появляется малюсеньких белых крапинок. В Йокогаме такое не застанешь. Живи ты хоть на самой вершине небоскрёба, этажом чуть выше облаков, здесь, с балкона второго этажа, обзор на вселенную куда лучше.
Внизу блестящий, освещаемый луной и светом из соседних окон, где, видимо, живут такие же полуночники, как Осаму, сугроб, на который серым снегом сверху падает пепел с тлеющей сигареты Дазая. Сегодня первый раз, когда он всё же решил покурить с момента с всего заключения. В тюрьме сигареты, вопреки ожиданиям, оказывалось достать проблематично, а заключённые, имеющие при себе ценный ресурс, наотрез отказывались делиться папироской даже с самым близким. С таким положением дел пришлось перебороть вредную привычку, которая до сегодняшней ночи и не давала о себе знать. Желание покурить пришло то ли от бессонницы, то ли от следующей за ней скуки, то ли от внутреннего непонятного беспокойства. Недолго думая, Дазай собрался, добежал до круглосуточного в паре кварталов от дома и вернулся назад с новой пачкой когда-то горячо любимых «Winston».
Длительного перерыва в табакокурении будто бы и не было. Разве что несильная горечь на губах, от которой Осаму уже успел отвыкнуть, заставила чуть-чуть поморщиться. Дым приятно саднит горло, после чего проникает в лёгкие, густо обволакивая их. Дазаю нравится процесс, всегда нравился. Ничего особенного, но, когда никотин ударяет в голову, сразу приходит расслабление и мысли становятся чище, пусть это всего лишь иллюзия. Вредно, дорого для кратковременного удовольствия, не имеет никакого смысла, но курить Осаму нравится, несмотря на то, что это люди называют зависимостью.
Осаму может прикрываться бессонницей и прочими отговорками, но за сигаретами посреди ночи он побежал совсем не по этому: было бы всё как обычно, и мысли бы такой у него не возникло. Сегодня просто… немного тревожно. Дазай не думает о причине такого настроения. Хотя на самом деле не хочет об этом думать. Это точно не страх того, что его побег всё же когда-нибудь окажется провальным, не страх оказаться снова в тюрьме. Это что-то практически неосязаемое и невесомое, слово какое-то нехорошее предчувствие, пусть и не выраженное так сильно. Однако оно есть и, даже скрываясь от осознания, доставляет дискомфорт. Осаму знает, что поиск зерна своей тревоги окажется напрасной тратой времени, так что пока придётся принять это чувство как должное.
Чуя спит красиво. Дазай бы тратил все ночи на то, чтобы просто сидеть рядом и любоваться. Во сне он занимает много места, поэтому чаще всего Осаму теснится на самом краешке кровати и — было дело — пару раз во сне даже падал на пол, больно ударяясь копчиком. Впрочем, он был бы согласен спать на диване, на полу у кровати, на коврике у входной двери, только бы Чуе было удобно. Жить вместе, видеть Накахару, когда тот просыпается, засыпать рядом с ним слишком быстро стало для Осаму чем-то жизненно необходимым, сродни кислороду. Чуя стал его крышей над головой, его самым укромным местом, и иногда Осаму кажется, что он недостаточно отдаёт взамен. Однако делиться тёмными мыслями не хочется, так как нередко Дазай ловит себя на том, что они — не более чем тараканы в его голове.
Он чувствует себя жалким везунчиком, который чудом удостоился божественного благословения, когда может вот так просто рассматривать в сумраке очертания самого красивого создания природы.
Чуя спит неспокойно. Дазай не смыкает глаз, боясь пропустить очередную его эмоцию. Чуя морщит нос, его брови то сходятся к переносице, то слегка приподнимаются, а губы то сжимаются, то расслабляются в лёгкой улыбке. Осаму никогда не надоест любоваться чужими ночными спектаклями. Он всё представляет, что же снится дорогому другу? Снится ли он Чуе? Не беспокоят ли парня кошмары? Хотя обычно об ужасах, что рисует его воображение, сразу становится ясно. Кошмары Накахары беспощадны. Они словно вскрывают все самые главные страхи, смешивая их в полный тревожности и бессилия коктейль. Чуя стонет, кричит, дерётся. А Осаму старается сразу же разбудить его, спрятать от мерзких фантазий, завернуть в объятья, успокоить. И тогда Чуя, который даже не проснулся полностью, выравнивает дыхание, чувствует родной запах, и мысли, от которых мгновение назад, казалось, не было спасения, вдруг растворяются. Он вновь засыпает, на этот раз крепко, мирно посапывая и обхватывая ладонь Осаму.
Дазай рад, что последний месяц кошмары Чую не навещали. Но по привычке он сам мог позволить себе заснуть только под утро, когда первые солнечные лучи пробегались блеском по огненной шевелюре. Тогда он осторожно, боясь разбудить, потревожить сон неотразимого принца, обвивал рукой его талию, прижимался ближе и зарывался в густую копну вьющихся рыжих волос. Запах Чуи, ритмичное биение его сердца, его горячая кожа — он целиком и полностью действовал на Дазая как сильнейшее снотворное, сильнейший наркотик, релаксант.
Сны Осаму не снятся. Начиная с того дня, когда он снял бинты, ночные фантазии его не навещали. И, пока Дазай блуждает среди непроглядной темноты, уже Накахара, который обычно просыпается чуть позже, чем Осаму засыпает, охраняет его покой. Чуя знает, что его сердечный друг спит как убитый и пытаться будить его бесполезно, поэтому не стесняясь пользуется таким выигрышным положением дел. Просто смотреть на Осаму мало. Чуе необходимо провести одной ладонью по его щеке, а пальцы второй запустить в волосы. Его утро не начнётся без тысячи быстрых поцелуев в щёки Дазая, без очерчивания каждого шрама, без комплиментов, которые сами рвутся, чтобы быть озвученными.
— Какой же ты удивительный, Осаму, — шепчет Чуя, пробегаясь пальцами по тощей груди. — Я даже не знаю, чем заслужил тебя. Пусть ты ещё не можешь надолго выходить на улицу, но обещаю: придёт время, и я проведу тебя по самым прекрасным уголкам этой планеты и докажу, что ни один из тех пейзажей с тобой не сравнится.
Утром, наслаждаясь Осаму Дазаем, Чуя наиболее отчётливо понимает страшную вещь: без этого длинного, худощавого, местами неуклюжего парня он не проживёт. Накахара не справится без его внимания, нежности, без той любви, которой они делятся друг с другом ежедневно. Он уверен в своих чувствах, уверен и в чувствах Осаму. Но навязчивый страх, что иногда размножается в голове, рождает панику и заставляет испытывать неприятное чувство стыда, укол совести за необоснованные сомнения в своём парне.
К счастью, все страхи растворяются, стоит только сонному Дазаю лениво вступить на порог кухни. Чую опять наполняют лаской и любовью, не давая гнусным мыслям и шанса на возрождение. Они завтракают, обмениваясь комплиментами, Чуя делится своими планами на день, про себя придумывая, какой же приятный сюрприз приготовить Дазаю на этот раз, а Осаму, в свою очередь, уже составляет меню нового дня. Да, совместный быт показал, что Накахара в готовке очень уж плох, поэтому парню пришлось взять эту ответственность полностью на себя. И, признаться честно, его затянуло. Гастрономические эксперименты оказались отличным лекарством от скуки в условиях, когда из дома лишний раз выходить категорически нельзя.
Сегодняшнее утро стало рубежом, после которого их мирная жизнь дала сбой. Чуя не спешит удаляться с кухни: он сидит за столом и ногтями скребëт по деревянной поверхности, наблюдая за тем, как его же руки портят мебель. Напротив Осаму, который уже успел сменить пижамные штаны на брюки, хотя Накахара уже тысячу раз говорил ему, что дома в них ходить нет никакого смысла, так как со своей невероятной неуклюжестью он имеет реальную перспективу их чем-нибудь заляпать, но каждый раз Дазай непреклонен. Он сидит с уморительно умной миной, будто не рецепт в свой блокнотик записывает, а делает расчёты для адронного коллайдера.
Чуя порой удивляется или даже пугается такого невинного Дазая. Они практически не говорят о прошлом Дазая: Накахара не спешит затрагивать эту тему, хотя не было и дня, когда он о нём забывал, а Осаму и подавно говорить об этом не захочет. И если обычно Чуя живëт с этим странным чувством на периферии, то в моменты, когда осознание, кем на самом деле является его партнёр, ударяет в голову, ему становится не по себе. Встречаться с
убийцей, пусть и в прошлом, наверное, страшно, но Чуя этого ужаса ни разу не чувствовал. Он постоянно вертит в голове историю с полицейским участком, которую Дазай рассказал ему в одну из первых встреч в тюремной библиотеке, и постоянно не находит ответа на то, что ему делать и какие чувства испытывать. Осуждать? Жалеть? Порицать? Оставаться нейтральным? Бояться? Единственное, что он ощущает, — неопределённость и непонятное двоякое отношение ко всему этому, словно он стоит перед выбором, перед которым он сам себя поставил. И вроде ответ необязательный, можно забыть про него и жить дальше, закрыв глаза, но мозг раз за разом настойчиво о нём напоминает. В такие моменты Чуя бесится от своего бессилия над ситуацией; бесит Дазай, который делает вид, что ничего не было, и не даëт даже намëка на какое-либо сожаление; бесит то, как он не хочет говорить об этом, хотя Чуя ясно за всё это время дал понять, что он — опора и защита Дазая от всего мира. Так в чём же проблема? Накахара никогда не считал себя моралистом, но грани плохого и хорошего он различать может. Наверное, Осаму нужно просто подтолкнуть к исповеди. Чуя знает, что он полюбил хорошего человека, который, разумеется, совершал ошибки, но быть такого не может, что он о них не сожалеет.
— Дазай? — Чуя начинает аккуратно. — Ты что, курил ночью?
— Эм, нет, — Осаму не отрывается от блокнота, продолжая упорно выписывать рецепт, — с чего ты взял?
— Пачка сигарет сама по себе материализовалась на балконе, или я, по-твоему, идиот?
— Чуя, ты решил поиграть в жену-истеричку? Ну, допустим, выкурил сигаретку от стресса, что дальше? Я вроде уже большой мальчик.
Для Осаму это просто очередная шутливая, несерьёзная бытовая перепалка, у них так постоянно. Для Чуи же — большой и отважный шаг, сделанный наполовину спонтанно, наполовину с большим усилием.
Дазай хохочет в кулак, поймав на себе — как ему кажется — притворно грозный взгляд, и возвращается к записной книжке. Чуя молчит, переводя взгляд то на расцарапанную деревяшку под рукой, то на убранство кухни, то на непринуждённого Дазая. Как грустно портить такой момент…
— Каково это? — Чуя смотрит на Осаму, который даже не поднял головы на его вопрос, серьёзно, даже немного с вызовом.
— Каково что? Курить? — опять смеётся, не понимая. — Ну, знаешь, противно, но расслабляет, тут не…
— Нет, Осаму, — Чуя всё же находит глаза напротив, пытаясь силой мысли подать Дазаю сигнал о своей решимости, что, кажется, получается, ведь Осаму явно напрягся, — каково это — убивать?
— Что? — у Дазая аж глаза округлились от изумления. Он явно в замешательстве. — В каком смысле? Чуя, я не понимаю тебя.
— В прямом смысле, Осаму. Каково это — убивать людей? — повторяет Накахара вопрос и еле сдерживает своё раздражение.
— Ты… ты же знаешь… Сам ведь убивал.
— Нет, Дазай, не строй дурака, — строго ответил Чуя, затем зажал пальцами переносицу, опустил голову и медленно выдохнул, продолжая: — Что ты чувствовал, когда подорвал тех людей в полицейском участке?
На мгновение Дазай почувствовал, что умер. Сердце сжалось, впрыскивая в кровь мерзкую желчь, а живот неприятно скрутило. Паника, множество вопросов вдруг рухнули на него, придавливая к столу.
«Что? Почему его это интересует? Он же… мы же обсуждали это ещё в тюрьме, так почему он спрашивает об этом сейчас?»
Глаза Осаму бегали взглядом по столу и иногда пытались мельком разгадать настроение Чуи, которое без особо труда читалось на его лице. Он серьёзный, нервный и… злой? Ох, от этого ещё страшнее.
— Я не знаю, что тебе ответить. Не могу сказать, что жалею о своём поступке, но…
— Не жалеешь? Ясно, — отчеканил Чуя, отбивая у Осаму всякое желание продолжать. Но, успокоившись, не успев взбеситься, парень всё же договорил:
— Но я и не горжусь им. И не оправдываю его. Я был ебланом со своими тараканами, совершил ужасный поступок, но ничего уже не изменить. Всё?
— Да, всё, — кратко ответив, Накахара поднялся из-за стола с каменным лицом и даже не посмотрел на Дазая. Он сейчас в шаге от того, чтобы покинуть кухню, однако голос сзади его останавливает:
— Сам, что ли, святой? — пугающе спокойный тон Осаму и его пустой взгляд куда-то под стол заставили поморщиться. — Ты варишься в этой сфере гораздо дольше, чем я. Сколько народу ты убил, Чуя?
— Я убивал себе подобных ублюдков, Дазай, — с каждой секундой напряжение между парнями нарастало. — Все трупы за моей спиной — такие же преступники. И каждый раз на задании я мог подохнуть точно так же, как и они. Ты же подорвал обычных, блять, людей. И почему? Потому что тебе просто захотелось присесть за решётку! Разницу замечаешь?
— Ну да, у твоих жертв же не было близких, семьи, своей жизни. И что, что они были преступниками? Они тоже люди. Поганые, но люди. Не оправдывай себя за счёт меня: мы оба те ещё отморозки. Поздновато ты включил святошу.
Дазай сложил руки на груди и замолчал. Чуя сразу понял, что ближайшее время от него точно ничего не услышит. Он ушёл в спальню, откуда вскоре послышался шум: треск открывающегося комода, шуршание ткани джинсов и звон металлической пряжки ремня. Вскоре он вновь пролетел мимо кухни до прихожей, быстро обулся, накинул куртку, схватил связку ключей и хлопнул дверью, оставляя Осаму одного в заточении теперь уже не только стен квартиры, но и собственных мыслей.
Хруст снега под ногами и мороз, нежно щекочущий нос и пальцы рук, аккуратно разгоняли дурные мысли, так что после часа прогулки Чуя остыл, пусть и не до конца. Злоба рассеялась, и он наконец-то начал замечать пейзажи вокруг: белоснежные тротуары, которые возвращают тебя прямиком в детство, когда ты беззаботно резвился в сугробах, в процессе зарабатывая простуду или что похлеще; деревья, посаженные в ровный ряд и в честь праздника обвешанные гирляндами. Зимой всё тут выглядит как в сказке, хотя Чуя уверен, что летом картина ещё прекраснее.
Накахара пусть и обрёл внешнее спокойствие, но внутри всё так же неприятно саднит. Теперь уже злоба на самого себя берёт верх. Он понимал, что разговор об этом был неизбежным и рано или поздно его претензии всё равно вылились бы на Дазая, однако Чуя всё же считал, что его действия и слова были какими-то слишком резкими и грубыми. Конечно, стоило самому подготовиться к разговору, предупредить Осаму, а после сесть вместе, спокойно всё обсудить и предложить помощь. Парень сам не понимает, что на него нашло в тот момент. Непонятная агрессия просто взяла и вдруг выплеснулась Дазаю прямо в лицо, скорее всего больно ошпарив своей внезапностью. Сейчас же приходит осознание, что, возможно, именно такая неожиданность заставила Осаму сказать все эти вещи. Это был, скорее, некий защитный механизм. Чуя точно не разберётся в этом сам, но идти домой нет никакого смысла и желания: он больше чем уверен, что Дазай ещё не остыл. Если прямо сейчас Чуя пойдёт к ним в квартиру, то история повторится.
***
Настенные часы монотонно отбивают «тик-так», и этот непрекращающийся звук в тишине квартиры слышится таким громким, что кажется, будто он может оставить без слуха.
Дазай не отводит взгляда от входной двери с тех самых пор, как Чуя громко ей хлопнул и свалил в неизвестном направлении. Осаму сам толком не понимает, зачем сверлит её взглядом. Ждёт? Даже если так, он не готов признаваться, что это правда, ведь обида и неосязаемое разочарование слишком плотно накрыли его с головой, чтобы пытаться трезво оценить ситуацию. Единственное, что он явно может сейчас ощущать, — глубокое непонимание. Непонимание чужого поведения, агрессии. Он не понимает, зачем Накахара затеял эту бессмыслицу, зачем испортил настроение им обоим. На это даже намëка никакого не было!
Скрытый от других и отвратительный талант Осаму — делать поспешные выводы. Мало кто подозревает, но Дазай тот ещё паникëр. Плохие мысли и страшные догадки сами постоянно лезут в голову, истребляют всякую логику и окутывают разум чёрной пеленой из огорчения. Так было всегда, и этот раз не исключение. Он думает, думает много, не пытаясь даже остановить свой мыслительный поток, тем самым делая себе только хуже.
И приходит к выводу.
Он неутешительный, но при этом не является неожиданностью: Осаму — ублюдок. Ублюдок во всех его проявлениях. Ублюдок, которого не следует любить, ради которого не нужно стараться. А Чуя делает всё это и старается даже слишком много для такого
ублюдка, как Дазай.
И вот финальная неизбежная мысль, противная до невозможного, но ясная как божий день: история снова повторяется, в точности как в тот раз. Дазай думал, что изменился, но склизкое чувство дежавю даëт осознать, что не поменялось в нём
ни-че-го. Наверное, всё так же и закончится. И пусть руки опускать Осаму совсем не хочет, но так будет лучше. К тому же он уже понял, что стоит на знакомой дорожке, ведущей в один конец.
***
Чуя бродил по улице уже около часа. В голове не осталось никаких мыслей. Он бездумно петлял по дворам, ничего вокруг не замечая. После утренней ссоры глоток свежего воздуха сперва показался для него спасением, успокоением. Здания, люди, звук машин, холод — город будто уволок его под своё крыло, ограждая от проблем, которые ждали его дома. Город дал время, чтобы спокойно переварить произошедшее, подарил сил, а после вернулся к себе прежнему — спокойному, самобытному, — оставив в Чуе только пустоту. От своих проблем долго бегать не получится. И тут уже мороз настойчиво кусал пальцы, нос и щёки Накахары, вынуждая его развернуться и всё-таки пойти домой, давая понять, что, мол, долго бегать от неприятности, которую ты же и создал, не получится. «Хм, — наконец заговорил внутренний голос, — Дазай, наверное, сидит сейчас и думает, что я над ним издеваюсь. Видите ли, ебать, свободный: хочу — ухожу, хочу — прихожу, а он сидит дома, как затворник в клетке. Что ж, надо двигать, хорош спектакли устраивать». Очертив свою мысль, он грозно пнул одиноко парящий по земле целлофановый пакетик, как бы оставляя на нём остатки негатива, и направился к дому, готовясь вскоре и неловко молчать, и защищаться от возможных нападок.
Отперев дверь, Чуя тут же выдохнул с благодарностью за то, что в него не запустили тарелку прямо с порога. В квартире тихо и, несмотря на ясный день, тускло. Ход часов с кухни угнетал, заставляя Накахару сгорбиться. Обувь Дазая стоит, куртка на месте — парень, к счастью, никуда не ушёл. Чуя ощутил укол совести. Возможно, сбегать и правда не стоило. Вместе с этим пришла и ожидаемая неловкость: Дазай точно слышал, как Чуя вернулся. Бесшумно разувшись, он почти подкрался к кухне. Казалось, что любой шум может разрушить возникшее вокруг иллюзорное спокойствие. На самом же деле тревога сжирала изнутри.
— Дазай? — позвал Чуя, выглянув из прохода в кухню.
Парень сидит за столом. Такое чувство, что он не двинулся с места за время отсутствия Чуи. Он не выглядит раздражённым: губы поджаты, а брови немного нахмурены, как будто он глубоко задумался, да так, что не слышит ничего вокруг и не хочет реагировать ни на что.
Время после ухода Чуи словно остановилось, и только надоедливые часы упорно продолжают напоминать, что это не так. «Я их щас об пол размажу, — подумал Чуя и тяжело вздохнул, отводя взгляд от парня. — Блять, лучше бы он мне ещё один скандал устроил, чем вот это всё. Сидит, молчит, мои попытки извиниться сейчас будут бесполезны. Да и вообще! Как там говорят? А, во: в конфликте виноваты оба! — на этом моменте он нервно проскрёб ногтями по дверному косяку и закусил щёку, вскоре завершая размышления: — Дать ему ещё времени? Да… да, думаю, правильнее будет не лезть».
— Я буду в комнате.
Чуя пробубнил фразу так тихо, что сам себя не услышал, после чего сбежал в спальню, тихо прикрыл дверь и рухнул на кровать, подминая под себя подушку. Он крепко сжал её в руках и силой вдавил в лицо в надежде, что она поглотит его вместе со всеми его проблемами. Однако на деле он просто сбежал. Опять. Да, не на улицу. Он спрятался в стенах квартиры, которая раньше наполняла его энергией и любовью, а сейчас хочет раздавить своей тяжестью. С каждым мгновением кислорода и пространства становилось всё меньше. Если буквально вчера их спальня казалась Чуе огромной, больше, чем самый дорогой пентхаус, то сейчас она сузилась до размеров крохотной картонной коробки. Промокшей, промёрзшей коробки.
Горло неприятно сжалось, как будто он не может больше выдохнуть воздух, не издав при этом жалобного всхлипа; как будто ещё пара секунд — и он расплачется, как маленькая девочка, но слёзы никак не хотели проступать на его глазах. Он всё ждал, верил, что уже вот-вот получится разрыдаться, выпустить наконец из себя все пережитые эмоции, всё плохое и негативное за этот день, но этого так и не случилось. После безуспешных попыток ком в горле отступил, но лучше не стало. Накахара чувствовал себя уставшим и помятым, раздосадованным, словно только что пробежал целый марафон на одном дыхании, но к финишу прибыл последним, когда все остальные участники уже разошлись по домам.
Тишина в квартире оборвалась, и Чуя даже встрепенулся, когда Осаму зашумел на кухне, скрипя половицами, и каждый его шаг отзывался в Накахаре хлёсткой пощёчиной, беспощадно нарастающей болью, от которой невозможно скрыться. Стало страшно, что он пойдёт в спальню. Ничего бы, конечно, не случилось, но видеть сейчас Дазая он не хотел: не вынес бы. Только сейчас, пропустив через себя злость, негодование и непонимание, Чуя осознал, насколько неприятно изнутри его колит обида. Он буквально ощущал её физически, чувствовал, как она тяжёлым пластом накрывает его с головой, вдавливая своим весом в кровать. Никак не хотелось думать, что у них двоих такие кардинально разные точки зрения на такую глобальную проблему, которая напрямую касается их обоих. Как-то оправдать Осаму, пожалеть, принять, понять его — всё это казалось под вездесущим и с каждой секундой нарастающим чувством обиды каким-то неправильным, неуместным. Было ощущение, что если он просто задумается и посмотрит на ситуацию под другим углом, то моментально изменит самому себе.
Осаму так и не показался на пороге спальни. «Наверное, ушёл спать в гостиную», — понял Чуя, и его беспокойство чуть утихомирилось, но тревога от их конфликта никуда не ушла. Наоборот, она накрыла с ещё большей силой, однако настроение её теперь окрасилось серо-голубым цветом невыносимой тоски и печали. Парень подумал, что лучшим из возможных вариантов будет переспать с этими эмоциями.
***
Стоило только Накахаре разлепить глаза, как в нос сразу же ударил противный запах сигаретного дыма, который заставил его прокашляться и практически слететь с постели. Балкон был настежь распахнут и вместе с холодным ветром пропускал в комнату играющий на утреннем солнце дым. Осаму стоял как ни в чём не бывало и курил в открытое окно, лениво выпуская изо рта серые колечки, которые из-за низкой температуры на улице выглядели как нечто осязаемое.
— Какого хуя ты делаешь, Осаму, ты, блять, с ума сошёл?!
Чуя влетел на балкон, как ошалелый, сразу же с громким хлопком закрыв за собой дверь. Он грозно уставился на Дазая, но тот даже не удосужился повернуть на него голову, продолжая тупить взгляд в окно и делать вид, что Накахару он не замечает. Скинув с сигареты пепел и сделав последнюю, раздражающе долгую затяжку, он выкинул бычок в окно и только после этого как-то даже слишком наигранно лениво повернулся к Чуе, который, в свою очередь, уже, кажется, даже нагрелся от распирающих его злости и негодования. Лицо Осаму сделалось каким-то самодовольным непонятно с чего и оттого противным до такой степени, что захотелось дать ему пощёчину. Он продолжал молча смотреть на Чую, продолжая тем самым рвать к чертям собачьим его натянутые нервы.
— Ох ну ебать, да, конечно, давай помолчим, в гляделки поиграем, — Чуя буквально закипал: с каждой секундой он ощущал, как становится всё злее. — Ты можешь мне, блять, отвечать, когда я с тобой разговариваю?
— А что мне тебе ответить? — на контрасте с тем, как повышал тон Чуя, Дазай говорил как будто шёпотом. — Опять будешь упрекать меня за курение? Мы вроде вчера об этом уже говорили.
Накахара даже опешил от такого ответа. Осаму ещё никогда не позволял себе говорить с ним в таком тоне и так его изводить. Чужая дерзость встала поперëк горла, отчего ему пришлось отвести себе пару секунд на то, чтобы вернуть уверенность в голос.
— Ты издеваешься надо мной? Какого хуя ты дверь не закрыл? Чтобы на всю квартиру куревом твоим пасло?! — парень продолжал возмущаться, не замечая, как всё сильнее повышает голос. — Я понял тебя. Ты это специально, блять, делаешь, только зачем? Нахуя меня злить? Что такого произошло вчера, что сегодня ты решил поиздеваться надо мной?!
— «Что такого»? — Дазай вопросительно приподнял одну бровь и специально, чтобы это было заметно, брезгливо поморщил нос. — Тебе правда непонятно, или ты прикидываешься тупым?
Чуя снова опешил. Никогда. Никогда Дазай не позволял себе таких выражений в его адрес. В его фразу было вложено столько презрения и насмешки, что парень растерялся. Слова совсем не лезли в голову: там разлились жгучая злость и шок, которые сковали его, не давая ответить.
— Насколько я помню, — Дазай продолжил говорить, но не смотрел на него. Его безразличный взгляд был прикован к своим пальцам, ловко прокручивающим зажигалку, — белый и пушистый Чуя Накахара назвал меня конченым убийцей и очень удивился, когда я не смог вернуться в прошлое и остановить весь тот беспредел.
В следующий момент он посмотрел Накахаре прямо в глаза, приковывая к себе всё внимание. То, каким беспомощным он был, то, как постепенно его нутро закипало изнутри, готовясь в один момент выплеснуть всё накопившееся наружу, восхищало. Этого Дазай и добивался.
— Бедный мальчик, видно, забыл, что кровь на его руках — это не сладкое варенье, а когда я об этом напомнил, мальчик сбежал. Конечно! — Дазай холодно улыбнулся. — Легко сбежать, когда есть возмо…
— Заткнись! Заткнись! Заткнись!
Чуя взбесился, стуча до боли сжатыми кулаками о стену. Он покраснел, ругань сама потоком неслась из его рта. Он кричал, надрывая связки:
— Не веди себя как конченый, Дазай! Я не понимаю, что, блять, происходит, ты никогда себя так не вёл!
— А потом, — Осаму говорил всё так же спокойно, будто был не участником ссоры, а находился на конкурсе чтецов, — Накахара решил поиграть в запреты и запретить мне курить. Его нежный нос не переносит этот тошнотворный запах!
— Осаму, блять, ты что несёшь?! — взревел Чуя, после чего вскинул руку вверх, и только капля сохранившегося в нём самообладания не позволила занести её над Дазаем. — Какой же ты мерзкий, охуевший урод! Ты знал, что мне становится плохо от твоих ебливых сигарет! Знал и не удосужился хотя бы закрыть эту сраную дверь! И почему? Тебя так оскорбило то, что я назвал тебя убийцей?! Ебать важный, да пошёл ты!
Чуя со всей силы пнул несчастную дверь, да так, что та раскрылась и ударила по стене. Он уже не понимал, что говорит, что делает. Живот стянуло от распирающей изнутри злости и неприязни. Лицо Дазая, которое ещё вчера казалось родным, тёплым, безопасным, сейчас предстало безликим, чужим и гадким. Его сердце бешено стучало о рёбра и, несмотря на холод, исходящий с улицы, тело горело, а на лбу выступил пот. Доносить какие-либо слова до человека напротив не хотелось. Чуя желал кричать во всё горло, но даже это не помогло бы ему выплеснуть всё недовольство до конца.
Слушая рёв Накахары, Дазай молчал. Выражение его лица оставалось таким же равнодушным и отрешённым от скандала. Только в глазах отражалась еле уловимая вина за всё происходящее, однако оппоненту не представлялось возможным её разглядеть. Внутри Осаму бушевал совсем другой коктейль переживаний. Как будто адекватная, любящая его часть закована в тяжёлые цепи тем Осаму, которого Чуя ещё никогда не видел. Тем, кого нынешний Осаму всеми силами пытался из себя изгнать. Эта часть его души никогда не признает себя виноватой. Если её вдруг заденет чьё-то неаккуратное слово, она не позволит оставить своё эго запятнанным. Её злопамятность, её холод, озлобленность и коварство не знают границ. Она возьмёт верх над всеми человеческими качествами, будет специально изводить виновника до того момента, пока тот не истратит все свои моральные силы. Питаясь ими, она всё не может насытиться, создавая новые и новые отвратительные ситуации, мешая человека с грязью. Манипуляции, агрессия, ложь — у неё нет никаких принципов. Её ловкая изворотливость и красноречие позволяют крутить истину так, как ей захочется, и жертве остаётся только смириться с новой реальностью. Эту сущность Осаму старался вырезать, запечатать навсегда и надеялся, что она никогда не сможет проявить себя вновь. Однако сейчас он смотрит на разъярённого Чую как пленник в теле, управляемом не им.
— У меня разболелась голова, Чуя, — сообщил Дазай и, подцепив с подоконника раскрытую пачку, легко и быстро выудил оттуда сигарету. — Оставь меня, дай мне покурить, — он играючи взглянул на Накахару и, пропитав издёвкой свою следующую фразу, добавил: — А может, ты хочешь присоединиться?
— Ты оборзевшая тварь, Дазай.
Не дав парню дотронуться до зажигалки, Чуя выхватил из его рук пачку, сжал в кулаке до вмятин и выкинул в окно так далеко, как это возможно.
В этот момент Осаму почувствовал, что контроль над ситуацией потерялся, и с лица сразу же сползло былое безразличие. Чуя выглядел как самый настоящий пышущий гневом бык, красной тряпкой для которого послужили последние слова и действия Дазая. В голове парня никак не укладывался такой расклад: он надеялся, что Чуя просто оставит его на этом чёртовом балконе одного, с грохотом захлопнет за собой дверь, и Осаму сможет мысленно поставить на фантомной доске один-ноль в свою пользу. На деле же из-за непредсказуемости ситуации оставалось лишь растерянно переводить взгляд то на разъярённого Накахару, то в окно на тот сугроб, в котором минуту назад утонула его пачка сигарет.
— Да ты совсем сумасшедший… — Осаму сказал это с какими-то еле уловимым испугом и хотел было продолжить, но слова не хотели подбираться, кружась вокруг языка, но то ли от возмущения, то ли от недоумения садиться на него никак не хотели. Он просто стоял приросший к полу, пялясь на Чую со страхом и непониманием в округлившихся глазах.
Минута. Две. Молчание в маленьком наэлектризованном пространстве балкона становилось всё тяжелее и невыносимее для обоих.
— Зачем я с тобой связался? Почему раньше не разглядел, какое ты
ничтожество ? Было бы намного приятнее, если бы я продолжил гнить в тюрьме. Ты мне
омерзителен.
Яркая молния. Вспышка, поразившая разум, сверкнувшая в каждом уголочке сознания и вместе с этим в каждом уголочке вселенной. Внутри словно разлили кипяток, из-за чего кровь в венах забурлила, вскипятилась — Чуя буквально почувствовал этот тёмно-багровый оттенок внутри себя. Тело обмякло, но за короткий миг снова отвердело до такой степени, что казалось, будто вместо мышц под кожей теперь находятся каменные блоки. Тут же по ушам ударил белый шум, нарастающий с каждой секундой. Захотелось закрыться от него руками, но Накахара уже не ощущал никакой власти над самим собой.
Быстрым — даже мастерским — движением он взял Осаму за грудки и с остервенелостью припечатал его к стене, да так сильно, что на его руки и куда-то вниз под ноги посыпалась белая штукатурка.
— Ни ты, — Чуя начал тихо, скрипя зубами, как в яростном бреду, — ни ещё кто-либо не смеют
так обращаться ко мне.
Он ещё сильнее вдавил бедного парня в стену. Чуя не видел его. Не видел его напуганного взгляда, не ощущал, как Осаму дрожит всем телом, не слышал, как тот умоляет его успокоиться. Ему виделся лишь чужой силуэт, неосязаемый, ненастоящий, образный контур человека, светившийся ярко-красным.
Перед ним был раздражитель, от которого нужно как можно скорее избавиться.
Одна рука перебралась на шею Осаму и больно сдавила её, приросла намертво, будто не имея ни малейшей возможности отцепиться. Душила, мучила, словно лишённая возможности когда-нибудь насытиться чужими страданиями.
Тут в голове раздался щелчок, тяжёлой кувалдой ударивший по мозгам. На цепкую хватку — по большей части от бессилия — мягко упала рука Осаму, захватывая чужое запястье в кольцо. Картинка перед глазами начала лишаться тумана, и из него постепенно начало выглядывать измученное лицо, а из шума вокруг стали прорываться кряхтения. Ладонь словно обдало горячим паром, когда он увидел её на шее Осаму, и Чуя тут же отдëрнул её, как будто попытался этим движением принести вред самому себе. Он вытаращил глаза, не зная, куда ему смотреть и что делать. Маленький балкон не дал Накахаре попятиться назад, и он сразу же больно приложился спиной о подоконник, попутно испуганно пронаблюдав за тем, как Осаму оседает на пол, пытаясь привести самого себя в чувство и восстановить дыхание. Сам он машинально последовал чужому примеру и тоже сполз вниз, усевшись на холодный пол. Стоило только Осаму поднять на него взгляд, в котором невозможно было понять хоть одну эмоцию, как глаза его тут же намокли и, желая спрятать их поскорее, он уткнулся лицом себе в колени.
Спустя какое-то время, когда шок и тихую истерику заменили опустошение и тяжёлое ощущение стыда, Чуя почувствовал, как над ним нависли сверху, но голову поднимать не спешил, продолжая трусливо прятаться от взгляда Осаму, который — он уверен — вынести не сможет.
— Что это только что было? — то, как Дазай отчеканил каждое слово, могло показаться напористым и грубым, если бы не дрожь в голосе, выдавшая боязливость.
— Я…
Чуя растерялся, не смог найти ответ на этот вопрос. В мозгах сразу всё перемешалось, перепуталось — он сомневался сейчас даже в том, что сможет адекватно связать два слова друг с другом.
— Я не знаю, — сказал на выдохе, всё ещё обращаясь скорее к самому себе, нежели к Осаму. — Я… я правда не знаю, что произошло. Ты… — он продолжал мешкать, то и дело спотыкаясь о сказанные ранее слова, — ты сказал те ужасные вещи, и… и я не помню, не помню, как так случилось! — на этих словах Чуя снова задрожал всем телом; казалось, истерика от воспоминаний снова в нём зарождается. — Не называй меня так больше пожалуйста, Осаму, — приговаривал он уже навзрыд, — это… это прямо как она…
— Чуя, — растерянность в чужом голосе наконец-то заставила парня поднять голову и прервать этот поток слов. Дазай не смотрел на него. — Не знаю, что ты там услышал и что за «она», но я молчал, — сообщив это, Дазай как бы задумался, стоит ли ещё что-либо добавлять. — Ну… после того как я назвал тебя сумасшедшим и, видимо, в чём-то оказался прав.
С этими словами он удалился с балкона, оставив Чую сидеть на полу наедине с собственными демонами.
