Не по понятиям

Убранство небольшой светлой квартирки было достаточно скудным и даже скучным, что очень сильно не понравилось Осаму, о чём он решил сообщить ровно через минуту после того, как они перешагнули порог нового жилища. Чуе же, наоборот, всë было по нраву. Вполне современно и минималистично, точно уж получше той, что он снимал в Йокогаме. На самом деле он был немало обеспокоен их отъездом. Тревога настигла Накахару в дороге, уже на подъезде к Комацу. Только тогда в его голову ударило осознание того, что его неожиданный отъезд, который, какое совпадение, совпал с побегом Дазая из тюрьмы, покажется полиции очень подозрительным, и это ещё мягко сказано. В тот вечер, перед тем как загрузить сумку в машину, он позвонил арендодателю, дабы сообщить о том, что он съехал сегодня, ключи оставил соседке, а оплата до конца месяца уже переведена на его счёт. Он даже и не задумывался тогда, насколько это может выдать его с головой, и именно в этом он сглупил. Теперь оставалось полагаться только на защиту людей Агентства, и от этого какое-то паршивое чувство засело внутри. Чуя правда чувствовал себя беспомощным ребёнком, постоянно находясь под опекой то одних, то других. Знать, что ты хоть в какой-то безопасности и что тебя, если что, прикроют, безусловно, хорошо, и очень даже, но эта неспособность защитить себя и Осаму напрягала, выводила из себя. Однако противостоять этому не было ни сил, ни возможностей. Чуя понимал, что один он не справится, каким бы крутым он себя ни считал. Эта система и сложившаяся ситуация не предполагали других вариантов, кроме постоянной помощи со стороны, которую приходилось принимать, каждый раз доказывая этим свою слабость и беспомощность перед обстоятельствами. Казалось бы, живи теперь и радуйся: все проблемы остались позади, и единственное, над чем придётся потрудиться — стройка своего нового будущего. Никакой тебе надоедливой Мафии, наконец началась настоящая свобода, но на душе кошки скребут пуще прежнего, каждую минуту задевая своими коготками ту самую струну беспокойства. Чуя даже понять, в чём заключается настоящая причина, не мог. Понятно одно: его пугает возможное преследование полиции, но как будто было что-то ещё, что никак не давало обрести полное душевное равновесие. Голубоглазый спускал всë на резкую смену обстановки и прочее, и прочее, но скинуть этот камень тревоги с плеч не получалось никак. Прошло уже около недели. Они потихоньку начали обживаться в новом месте. В отличие от Накахары, Осаму по-настоящему расцвёл. Но выглядел как взволнованный ребёнок, когда возвращался с магазина, притащив новую деталь интерьера и пытаясь понять, где же для неё самое удачное место в их комнате. Наблюдая в такие моменты за Дазаем, Чуя никак не мог поверить в то, что этот человек сделал столько жестоких вещей. Он вспоминал его поведение в тюрьме, его историю про полицейский участок, и в голове образ опасного, бежавшего из тюрьмы преступника никак не связывался с тем котëночком, которого он видит сейчас. А он был тем ещё лапочкой на самом деле. Чуя раньше этого не замечал, либо же сам Осаму этого не показывал, но он умел вести себя как самый настоящий бойфренд. Если честно, называть его так было для Накахары странным явлением, но другое слово просто не лезло в голову. Они никогда не оговаривали этот аспект их отношений между собой: оба считали это не нужным просто потому, что и без этого всë понятно и предельно ясно. Они друг другу не просто бывшие сокамерники и хорошие друзья. Возможно, Чуя когда-нибудь хотел бы сказать этому шатену, как сильно его любит и как дорожит им. Он думал, что этот разговор между ними должен — даже обязан — был случится. Большей трудностью для парней оказалось привыкнуть к их новому совместному быту. Хоть делить с кем-то своё жилище для каждого было не впервой, но в их случае ситуация немного другая. Появились новые заботы: кто убирает, кто готовит. Дазай с радостью взял на себя ответственность за еду. Словом, причиной этому, скорее, была необычайная симпатия к их новой кухне, кулинарными способностями-то он не блещет. Квартиру им сняли сразу с добротным ремонтом. Светлые стены: кремовые в зале и спальне, бледно-молочные на кухне — визуально делали маленькое пространство комнат больше. На полу выложен паркет, и только в ванной и в прихожей бежевая крупная плитка. Кухня, как уже было сказано, являлась для Осаму излюбленным местом. Комната была безумно маленькой, но хозяева умудрились разместить всё необходимое компактно и со вкусом. Узкая, длинная столешница из серого дерева располагалась вдоль подоконника и плавно сливалась с кухонным гарнитуром, поверхность которого была из такого же дерева и который растягивался по всему периметру буквой «П». По приезде Осаму, взвизгнув, заявил Чуе, что они обязаны докупить сюда милых баночек для круп и специй, а также пару искусственных растений. Правда, когда Чуя, запретив Дазаю высовываться из квартиры, отправился в магазин, консультируясь с парнем по видеозвонку, он был вынужден докупить ещё и «чудесные плетёные подставки для горячего», и «великолепный ковёр», и «обалденную полочку» для чашек, которую потом был вынужден самостоятельно устанавливать. Висевшие на стене шкафчики уже менее чем через неделю после заселения были напичканы посудой, чаем разных вкусов, кофе и вкусностями, что, по мнению Осаму, не вписывались в интерьер своей красочной упаковкой. Если за обустройство кухни взялся Дазай, то за спальню отвечал не кто иной, как Чуя. В первые минуты своего заезда, попрощавшись с хозяевами, он, уставший с дороги, плюхнулся на их новое ложе, однако, вместо объятий на вид мягкого матраса, он столкнулся лицом с жесткой, абсолютно неудобной кроватью. Поэтому после долгих причитаний и ропота он в этот же день заказал им и новый матрас, и новое постельное бельё. А уже под вечер парни решили немного подвигать мебель: кровать теперь стояла у окна, правее — маленький белый шкаф с зеркалом, в котором уместился их скромный гардероб, а у противоположной стены разместился рабочий стол, пока пустующий, но в планах у Чуи было прикупить ноутбук и навесную книжную полку, чтобы Дазай, заказывая очередные книги, не складировал их на полу в углу комнаты. Чуя не может это объяснить, но забинтованного юношу правда распёрло на чтение. Он щёлкал их, как орешки, посылая Накахару за очередным произведением в книжный магазин через два дома. По квартире были то раскиданы, то расклеены исписанные листы, которые являлись черновиками его впечатлений — мини-рецензий на прочитанные книги. — Чуя-я, — позвал как-то раз его Осаму, склонившись над очередным листом. — Я не могу, я устал… — парень опустил вниз уголки губ, придавая лицу наигранно несчастное выражение. — От чего? — спросил Чуя, обняв его со спины, и уткнулся щекой в кудрявую макушку, мельком пробегаясь по написанному парнем тексту. — Я в последнее время много думаю о прошлом, и, знаешь, кажется, я созрел. — Созрел для чего? — Написать что-то своё. Думаю, я смогу поделиться с миром чем-то действительно важным, — на этих словах Дазай умолк, как бы утверждая для себя свои же слова. — Ты хочешь издать автобиографию? — рыжий почувствовал, как мышцы парня слегка напряглись, и обнял его крепче, добавляя: — Ты же знаешь, что я всегда тебя поддержу. — Нет, не автобиографию. Но в этом рассказе явно будет что-то от меня. Хочешь, — Осаму высвободился из тёплой хватки, разворачиваясь к Чуе лицом, после чего взял его руки, — я срисую главного героя с тебя? — Оу, — после услышанного Накахара так засмущался, что пришлось увести голову чуть в сторону, чтобы красные щёки не так выделялись. — Ну, это тебе решать, но я был бы не против… — Тогда решено. В голове у Чуи постепенно всë стало становится по полочкам, будто с уходом в прошлое больших душных городов, туда же исчезали и все воспоминания о тюрьме. Он действительно словно совсем забыл, что недавно был заключённым, носил тюремную робу и жил одним лишь чувством надежды на лучшее. По мозгам как будто провели ластиком, стирая всë плохое и то, что, как он сам думал, он не сможет никогда позабыть. Это чувство преобладало в большинстве своём, но всë же иногда Накахара ментально возвращался в камеру, потом лабиринтами сознания петлял по библиотеке, а уже после заглядывал в общую. При этом он не был пропитан ненавистью или какими-либо другими отрицательными чувствами: скорее, это лишь чистый тоскливый интерес о том, как же все сейчас там поживают. На самом деле Чуя был почти полностью уверен, что ничего не поменялось. А что, собственно, могло измениться? Такие, как сам Накахара, постоянно освобождаются, либо заканчивают мотать свой срок; такие, как Дазай, сбегают. Вряд ли они вдвоём какие-то особенные, раз после того, как в тюрьме их не стало, что-то могло кардинально поменяться. Однако такая мысль появлялась у Накахары в голове небезосновательно. Его уже давно мучает этот вопрос, но задать его Дазаю он каждый раз не может. То момент неподходящий, то Осаму слишком рад, чтобы портить его настроение подобного рода расспросами. Чуя сам понимает, что только ищет себе отговорки, ходя вокруг да около, но и оттягивать этот момент он больше не может: с каждым днëм интрига становится всë пытливее, и она словно с каждым часом затягивает узел на шее крепче, перекрывая доступ к кислороду. Метафоры метафорами, но иногда Чуе кажется, что он действительно когда-нибудь умрёт, так и не решившись задать самый главный вопрос. Собственно, то, а точнее тем, кто мучил Чую уже так долго и держал его за уши, не давая отпустить прошлое, был Фëдор. Даже на свободе, в более-менее счастливой и, по крайней мере, налаживающейся жизни, Достоевский умудрялся приносить ему проблем. Сколько бы Накахара ни пытался размышлять на тему того, почему же русский, который явно ненавидел и Дазая, и самого Чую, вдруг согласился помочь с побегом, на ум не приходило ничего. Все цепочки, которые Накахара составлял, в конечном итоге приводили в тупик. Он никак не мог связать своë отсутствие в тюрьме с чужой внезапной добротой и щедростью; то, что Осаму что-то наплёл Фëдору, пользуясь своими навыками искусного актëра, тоже было нелогично: тут достаточно вспомнить, что Достоевский не дурак вовсе. Спустя время Чуя сделал для себя промежуточный вывод, перекрывая это временным успокоением своего интереса тем, что, возможно, у Фëдора были какое-то свои корыстные цели, или даже тем, Дазай ему что-то пообещал взамен. Но если последнее так и было, то почему Осаму ничего ему не сказал? Это было поводом сомневаться в правильности своих умозаключений, ведь поводов не доверять шатену не было никаких. Чуя полностью уверен в том, что, если бы были какие-то трудности, парень рассказал бы о них. Тем более после побега он наверняка слишком уязвим. Накахара успел убедиться в том, что за всë то время, которое они живут вместе, Осаму только и делает, что говорит, раскаивается в чём-либо или же просто озвучивает все свои мысли. Низкорослый прекрасно видел, что Дазая что-то гложет. Что-то, чем он отчаянно хочет поделиться, но в самый последний момент, когда заветная фраза вот-вот должна прозвучать, передумывает, замолкает и переводит разговор на совершенно отвлечённую тему, оставляя Чую в смятении. Что же… Накахаре оставалось лишь верно ждать, пока друг созреет для, видимо, серьёзного разговора — торопить, тем более давить он не собирался. Однако, пусть и незаметно, терзания Осаму оставляли на нём свой тяжелый осадок. Чуя каждую ночь, убедившись, что Дазай заснул, подолгу лежал и гадал, что же парень может от него скрывать. Не находя ответа, он переворачивался на спину, разглядывая во мраке мирно спящее лицо своей ходячей загадки. «Почему же ты не можешь открыться мне, Осаму?» — спрашивал Чуя мысленно и невесомым прикосновением убирал пряди с чужого лица, оглаживал горячую щёку и, залезая под одеяло с головой, крепко обхватывая Дазая за талию, закрывал глаза. Ритмичный стук родного сердца, запах, милое сопение под ухом — всё действовало на него, как самая сладкая колыбель. Чуя засыпал. Засыпал, надеясь, что завтра абсолютно вся недоказанность между ними исчезнет. Его «завтра» наконец наступило одним рутинным вечером. Отужинав, шатен поставил на стол две кружки с горячим чёрным чаем, сел на стул, откидываясь на мягкую спинку, и многозначительно замолчал. Лицо его заметно напряглось: губы поджались, он закусил щёки и немного свёл брови, а глаза его метались то к столу, то к Чуе. — Помнишь нашу первую встречу в библиотеке? — Осаму наконец выпалил это и резко умолк. Он завёл тему, которую Накахара так хотел обсудить, и тот теперь уже не даст парню свернуть на другую. — Конечно. Как я могу забыть? — Чуя отвечал непринуждённо, стараясь сдерживать острое желание всë узнать, чтобы не спугнуть друга. — Я… Мне кажется, я не всё тебе рассказал. Точнее… — он подступался со всех сторон, судорожно искал слова, но ему казалось, что для Чуи это выглядит больше как жалкое оправдание, нежели исповедь. Он сбивался с настроя. — Не подумай, что я что-то утаил от тебя! — на этом моменте парень вдруг обратил на Чую полные волнения глаза, и его вид сделался таким жалобным, что Накахара невольно протянул руку к чужой, накрывая её. Дазаю это пошло на пользу. Он выдохнул, прикрыл глаза и продолжил более уверенно: — Скорее, я сам не до конца признавал своë прошлое, считал его той неважной частью жизни, от которой стоит поскорее отречься, хоть оно и до сих пор меня гложет. — Если ты готов со мной поделиться, я выслушаю всë. — Помнишь, как в тот вечер я сказал, что ты мне напоминаешь кое-кого? — всем своим видом Дазай показывал, как ему тяжело заводить эту тему. Но он держался, а Чуе оставалось лишь слушать и крепче сжимать его руку. — Так вот: моего лучшего друга. Он умер, когда нам было по шесть лет. И, знаешь, с того момента моя жизнь превратились чёрт знает во что, точнее, я сам её такой сделал. Совсем отбился от рук, забил на учёбу, дрался, связался с плохой компанией, начал курить, пить и так далее. С родителями, — Осаму нервно сглотнул, потирая шею свободной рукой, — в край разругался, довёл их до ручки, хотя они всë для меня делали. Но, блять, каждый раз, перед сном после очередной хуйни, которую я натворил, он осуждающе, разочарованно смотрел на меня. Я клянусь, Чуя! — тут глаза Осаму заискрились от слёз, он вскинул голову, и голос его задрожал. — Правда, его глаза… такие яркие, голубые будто светили из каждого угла моей комнаты. Я плакал! Я умолял его простить меня, обещал, что исправлюсь! Но я не мог… я врал ему. Себе тоже врал… Всем врал. Осаму отдышался, подавил в себе приступ истерики, а затем перевёл беглый взгляд на Чую и замер, раскрыв рот. На него смотрела пара сияющих лазурно-голубых глаз, но они не принадлежали Чуе. Нет. У Чуи глаза более глубокие, их синь мягким переливом рассеивается по радужке, затемняясь к зрачку, а эти настолько ясны и ярки, что сверкали даже при свете обычной потолочной лампы. Дазай без сомнения их узнал. С лица родного, любимого человека на него обратился взор Оды, но не тяжелый и гнетущий, как Осаму привык. Он полон сожаления, любви и нежности — всем, чем награждал его мальчик до своей смерти.

***

Под потолком ванной комнаты гудела вентиляция, своей монотонностью распугивая все мысли прочь из головы. Осаму стоит перед умывальником уже порядком минут 15 и тупо разглядывает своë отражение в зеркале. Про себя он стал замечать, что облик его стал странным и до жути непривычным даже для него самого. Новая причёска, к которой он так и не сумел привыкнуть до конца, каждый раз необоснованно пугала Дазая, стоило ему наткнуться на собственное отражение, неаккуратная щетина выглядела слишком броско и из-за этого отталкивающе, а усталый и в какой-то степени даже тоскливый взгляд придавал образу человека, поистине заебавшегося, финальные нотки. Проблема была в том, что внутренне Осаму совсем не ощущал никакой опустошённости, которую всеми силами пытался выдать его внешний вид. Он, может, совсем немного устал от недавнего переезда и обустройства в новой квартире, но усталость эта никаким образом не являлась негативной в еë понимании, а, скорее, наоборот, дарила приятное удовлетворение. Решив, что пора приводить себя в порядок, шатен потянулся в шкафчик за зеркалом, дабы отыскать там бритвенный станок, который, он точно помнит, Чуя покупал пару дней назад вместе с прочей ерундой для водных процедур. Несколько упаковок зубной пасты, нераспакованная пачка ватных палочек, далее на полке — мини-аптечка, состоящая из перекиси водорода, йода, небольшого рулончика лейкопластыря и бинтов. И, наконец, сам станок, ещё в упаковке, а рядом с ним — коробочка со сменными лезвиями. Руки Дазая задрожали, и под бинтами вдруг сделалось больно, как будто каждый его шрам в секунду распороли и залили кислотой. Он неуверенно отдëрнул руку, и погладил шершавой ладонью левое предплечье, как будто пытаясь тем самым успокоить себя. Воспоминания мгновенно нахлынули на него, накрывая с головой и отдаваясь пульсирующей болью в висках. Каждый момент, когда он резал себя, всплывал в памяти ярко и отчётливо, словно кто-то включил слайд-шоу и приковал Осаму цепями, заставляя его смотреть на собственные страдания. Вот он в четырнадцать смотрит на свою ещё девственно-нетронутую руку, боясь коснуться неë украденным у отца лезвием, сделав тем самым себе больно. Вот ему уже семнадцать. В комнате темно, а в глазах никакого интереса к собственному благополучию и к жизни в целом. Старенький, местами ржавый перочинный ножик — Осаму даже и не думает о том, что может занести себе инфекцию, а, если бы и думал, наверняка ждал бы такого исхода, но не больше, чем самого вероятного. Не больше, чем своей истинной цели. В холодном металле не чувствуется страха или боли: от него исходят лишь отчаяние и в какой-то степени пытливое ожидание умиротворения. Для него всë похоже на игру, которая лишена всякого азарта и по большей мере не имеет никакого смысла. Порезал поглубже — получай свой приз, который так давно хотел; порезал недостаточно глубоко и даже не задевая вен — вот тебе продолжение своего бессмысленного существования как насмешливый утешительный приз. Осаму даже не смотрит, где наносит себе увечья, измываясь над собственным телом. Его взгляд из впалых глазниц устремлён в окно напротив, в которое из-за бушующего ветра скребутся облезлые ветки деревьев, больше напоминающие когтистые лапы монстра, сотворённого самой ночью. Парень совсем не смотрит на руки, почему-то вдруг зациклившись на бессмысленных ассоциациях. Он не видит, не чувствует, что уже давно перегнул палку. Он сосредоточен лишь на том, как ночь за окном продолжает обманывать его поехавший разум, рисуя всë новые и новые миражи, которые дурманят разум и заставляют (в прямом смысле) с каждой секундой всë больше сходить с ума. Кровь, что перепачкала простынь, одеяло, подушки, холодной струйкой вытекала из неровных ран и щекотала нетронутую белую кожу. В комнате встал густой металлический смрад, который пропитывал мебель, обои, мусор, цветы, стоящие на подоконнике, — всё, что находилось в спальне. Вонял Дазай. Ему казалось, что тело внутри прогнило настолько, что там уже завелись черви. Чувство вины, старые обиды, страхи, отвращение к самому себе тухли в нём годами, размножали внутри него мерзких паразитов, и только через порезы он мог освободиться от зловонного душка. Вычищая гниль, выпуская вонь наружу, Осаму на время мог почувствовать себя чистым. Лишь одно воспоминание никак не покидало его живой труп. Оно заставляло в последний момент бежать за бинтами и останавливать кровь, оно заставляло лезвие не вонзаться глубоко, оно заставляло из раза в раз оставлять грязь в себе, закупоривать её под слоями бинтов, заставляло ждать, пока черви вновь не замрут под новым слоем тонкой бордово-фиолетовой кожи. И, наверное, именно оно своей невидимой силой оборвало петлю в день, когда Осаму точно должен был умереть. Хотя, может, его собственное нежелание жить усыпило бдительность, поэтому в ход пошла некрепкая, потёртая верёвка, подобранная в подворотне у морского порта. Однако Дазаю проще думать, что Он за ним наблюдает. Что Он прощает его и берёт плату за все грехи Осаму в виде регулярных страданий из-за неудачных попыток суицида. Каждый раз у парня не получалось умереть, не получалось, как он думал, искупить всё, что натворил. «Ода, я запутался…», — в полубреду бубнил шатен одним летним вечером, валяясь грязный, пьяный на пустующем пляже у заросшей речки, что протекала недалеко от родительского дома. Осаму выл от режущей боли, что пробирала и рёбра, так как их буквально два часа назад отбили на очередной потасовке, и душу, так как он в очередной раз пришёл умирать. — Дай мне уйти, Одасаку! — Дазай хрипел, слёзы, горячие, текли безостановочно, отчего глаза опухли и он ничего не видел. Как слепой котёнок, потерянный, брошенный, он в тот момент мечтал избавиться от страха быть съеденным. Но не голодным псом, а самим собой. — Я слабый! Единственный способ получить твоё прощение — сдохнуть, как ничтожное, бесполезное существо. — Дазай громко всхлипывал и каждый раз судорожно вздрагивал, продолжая изливать душу в пустоту: — Я… я так устал жить без тебя, Ода. Мне одиноко, я хочу к тебе. Почему, — несмотря на отбитые лёгкие, на то что ему тяжело дышать, он кричал, выкашливая из себя остатки воздуха, — почему ты не принимаешь мою плату? Почему не пускаешь к себе?! Осаму тогда подполз к реке, чтобы смочить горло и умыться, привести себя в чувство. Но, когда в окрашенной коралловым закатом воде он увидел своё отражение — жалкое, мерзкое, дух его нашел внезапный покой. Дазай и сейчас помнит то чувство: смирение со своим бременем, осознание своего истинного наказания. Такое лёгкое и свободное, что на его фоне затухла физическая боль. — Точно. Я понял. Это замкнутый круг, — прошептал он, вытаращив на своего дрожащего водного двойника сияющие глаза. — Мое наказание — вечное чувство вины. Оно не исчезнет. Я пытаюсь умереть, чтобы откупиться перед Тобой, а потом тут же гноблю себя за эту попытку, ведь Ты не хочешь моей смерти. Что ж, я приму это бремя. А шрамы будут мне о нём напоминанием. Дазай провёл трясущейся рукой по бордовым рубцам, что пылали на белой коже. Одновременно с ним с противоположного берега из-за редких зарослей иссохшего камыша вспорхнули несколько ворон, рассекая тихую песню реки своим криком. Ветер, пробираясь сквозь тонкие, совсем не предназначенные для поздней осени хлопковые штаны, холодной плетью ударил по ногам. Чёрная стайка ворон уже скрылась за облысевшими макушками деревьев, и Осаму понял, что ему тоже пора уходить. Он последний раз прилëг на охладевшую землю и вдохнул полной грудью чистый и морозный воздух, как бы пытаясь насладиться им вдоволь. В голову ему моментально стукнуло неподдельное удивление, разделëнное пополам со странными и как будто новыми ощущениям. Этот глоток воздуха был перенасыщен кислородом, или Осаму до этого просто не дышал? Шатен знает, уверен в том, что завтра или в крайнем случае через неделю на его теле появятся новые шрамы, шею крупным кружевом ещё сильнее затянет гематомами, а синяки под глазами станут глубже и насыщеннее. У него в полной мере есть то самое для решения проблемы — еë осознание, но пользоваться такой привилегией трудно, да и, если честно, не очень хочется. Осаму ничего не может сделать с тем, что ему так проще и легче. Легче справляться, легче выживать. Думать о боли физической, отталкивая на задний план духовную. И пусть после этого будет в тысячи раз больнее от давящего тяжëлой глыбой чувства вины: если на какое-то мгновение он сможет почувствовать освобождение, то Осаму готов платить оплатить такую дорогую цену. Дома сейчас ждёт мама, а отец наверняка уже вернулся с работы. Идя вдоль по пустой, тихой улице, ему мерещатся, что от домов по обеим сторонам улицы глухим звуком отражаются искажённые родительские крики. Дазай в предвкушении скандала каждый раз думает, что им пора привыкнуть. Привыкнуть, что если он и выходит из дома, оставляя свою заполненную печалью комнату пустой, то вернётся точно пьяный в стельку. Привыкнуть к тому, что их крики на юношу никак не действуют, — отец напрасно рвёт глотку, и слёзы мамы тоже бесполезны. Жалость к своей семье Осаму осознаёт не всегда. Очень редко чувство вины приходит к нему посередине ночи и, уколов Дазая тоненькой иголочкой под рёбра, засыпает у него под боком, слушая тяжëлые, надрывные всхлипы, приглушённо звучащие через подушку. Раньше они были нормальной семьёй. Каждые выходные они все вместе выбирались на природу, родители поддерживали увлечения маленького Дазая, будь то хоть уроки игры на пианино, которые были заброшены через две недели, хоть бокс, хоть литературный кружок. Воспоминания о том детстве были такими светлыми, насыщенными яркими красками изумрудной летней травы, лазурного безоблачного неба… Погружаясь в них, Дазай оказывался не наблюдателем, а непосредственно чувствовал себя тем жизнерадостным, амбициозным, добрым восьмилетним мальчиком. Беззаботное, счастливое время ощущалось тёплым ветром, что расчёсывал тёмные пряди кудрявых волос, греющем вечерним солнышком, чьи лучи оставляли свои поцелуи на румяных щеках, нежными руками мамы, улыбкой отца, собственным смехом. И сейчас всë его существо протестует под гнётом приносящих боль воспоминаний. Забинтованный готов хоть на лавке в парке спать, но идти домой он не хочет. Дело даже не в родителях, хотя они тоже, бесспорно являются одной из главных причин. Осаму просто не хочет никого видеть. Даже редкие прохожие, мелькающие расплывчатыми лицами мимо Дазая, вызывают такое отвращение, какое он может чувствовать только сам к себе; а ненависти сильнее, чем к себе, не существует в природе. Как будто одно только чужое присутствие в радиусе десяти метров может вывернуть его наизнанку, заставить трястись тело в ужасных судорогах, а голову — лопаться, брызгая на лужайки соседей кровавыми пятнами. Дазай зажмурил глаза и сосредоточился на плавающих в бескрайней тьме цветных разводах. Он остановился и стал вслушиваться сначала в шум ветра, который шуршал оставшимися пожухлыми листьями наполовину облысевших деревьев. Постепенно сужая круг звуков до птицы, слетевшей с далёкой ветки, до голосов прохожих, он сосредоточился на звуках собственного тела. Окружающий мир стих. Дазай перевел дух и спросил себя: «Точно ли я не хочу домой?» Тишина ему не ответила, но Осаму сердцем чувствовал, чего на самом деле хочет. Остаться здесь, сбежать, развернуться и мчаться как можно дальше от своего дома. Сердце Осаму пропустило удар, как будто полностью его отрезвляя, и он неожиданно для самого себя ускорил шаг. Дазай нёсся к своему дому полностью игнорируя расплывающийся пейзаж вокруг. Всë окружение превратилось в длинный белый коридор, финальной точкой которого был его дом. Он бежал, спотыкался, падал, поднимался и снова бежал. Асфальтированная дорожка под ним то казалась скользкой, как покрывшееся льдом зимнее озеро, то в момент становилась бугристой и до противного мягкой, напоминая в представлениях те самые зыбучие пески. Всë вокруг перестало осязаться: ветер больше не хлестал своими холодными плетями по лицу, липкие слёзы испарились с щёк, и даже голова Осаму потеряла вес, сроднившись с пухом. Он бежал изо всех сил, выдавливая с каждым новым шагом из себя всë больше воздуха. Но голова кругом не шла, под рёбрами не кололо, а Осаму и не думал сбавлять скорость, даже наоборот, делал рывки вперëд всё сильнее, будто пытаясь обогнать несуществующий рядом гоночный болид. Свет в доме погашен, машина отца не стоит на обочине у дома. Осаму выудил из кармана штанов чудом не вылетевший во время гонки старый, потрёпанный телефон с вдребезги разбитым экраном и отлетевшей цифрой восемь на клавиатуре. Эту новомодную на тот момент раскладушку подарил Дазаю отец на его двенадцатый день рождения. Он пытался в те тяжёлые для сына времена радовать его всем возможным: дарил много подарков по поводу и без, возил каждую неделю в новые места, пытался звать сына в походы и на рыбалки, но на всë маленький травмированный ребёнок отвечал только безэмоциональное «спасибо, отец, но ты мог бы так не стараться, всë равно моего самого сокровенного желания ты исполнить не сможешь». Сейчас Осаму стоит, пялясь на этот телефон, и внутри его съедает огромный червь сожаления и раскаяния. «Не мог сделать ничего тогда. Ничего не могу сделать сейчас. Пожалуй, лучшего решения я принять не смогу». Осаму нажал на кнопку, и дисплей поприветствовал его заводскими обоями с мыльными пузырями на белом фоне, циферблатом, гласящим, что сейчас без пяти восемь вечера, и надписью «Суббота» прямо над ним. Родители, как и в каждый выходной, уехали праздновать субботу к знакомой семейной паре и их дорогущему грилю на другой конец города. «Отлично». Что-то по дороге он всё-таки выронил. Похлопав по карманам и не найдя в них ключей, Дазай подошёл к входной двери, опустился на корточки и достал из-под коврика запасные. Дома, как всегда, идеальная чистота; почему-то особенно она заметна при выключенном свете. Осаму не спешил тянуться к выключателю, пытаясь запомнить всë так — в темноте. Он впитывал в свою память каждую складочку на выглаженных шторах в гостиной, взглядом сохранял все замысловатые цветы и ветки на узорчатом, красивом ковре, несколько раз пересчитал ступени на лестнице, ведущей на второй этаж. Ему хотелось запомнить дом таким — остановившемся во времени, умиротворённым. Красивая картинка в голове никогда не помешает. Его комната сильно контрастировала со всем остальным домом, как будто она совсем не отсюда, не вписывается. Как будто она — грязное чёрное пятно на белоснежно чистом покрывале, вывести которое можно, лишь вырезав его с полотна вовсе, но если сделать это, от роскошного полотна останется только бесполезная тряпка, годящаяся только на то, чтобы мыть ею полы, и это в лучшем случае. Из-за плотно зашторенных окон в его комнате было совсем темно: не проглядывались даже очертания громоздкой мебели, поэтому, кое-как нащупав настенный светильник, Дазай щёлкнул его выключателем. Голубоватый свет выглядывал из-под синего торшера и освещал весь бардак, месяцами накопленный и так ни разу и не разобранный с последней уборки. Тогда Осаму проснулся утром и не почувствовал привычной апатии, из-за чего, оглянувшись вокруг, ощутил, как вдруг стало противно от постоянно окружающей его грязи и хлама вокруг. В тот день он отдраил всю комнату вдоль и поперёк, чем очень порадовал мать, которую тогда парень даже пригласил просмотреть на порядок. Это был редкий и последний день, когда Дазай пребывал в хорошем расположении духа, по крайней мере, лучшем, чем в прежние годы. Со следующего дня всë началось по новой. Та же тоска, то же депрессивное настроение изо дня в день, те же сожаления. Осаму вынул из-под кровати свой старый школьный рюкзак и наугад сложил туда пару футболок, джинсы, несколько рулонов новых бинтов на всякий случай и ещё немного, как ему казалось, ненужных вещей, которые он всё же взял с собой. Дазай долго думал, брать ли ему документы, но, опять же, посчитав, что случиться может всякое, закинул в рюкзак паспорт. Кинув взгляд на фотографию его и Оды, Осаму шагнул за порог своей комнаты и, в последний раз скрипнув дверью, закрыл еë для себя навсегда. «Мама, папа, я ухожу. Из этого дома, из этого города. Пожалуйста, не ищите меня. Когда-нибудь в будущем у меня всë наладится, и тогда я сам свяжусь с вами. Возможно, тогда вы увидите своего сына счастливым, вы этого правда заслуживаете. Сейчас я не могу вам дать то, чего вы хотите, не могу улыбнуться вам, не могу пожелать доброго утра или спокойной ночи. Это травит меня так же, как и вас, но по-другому сейчас я не могу, точнее, здесь. Не думайте, что в моём уходе виноваты вы, потому что это не так, — во всём вините Нирасаки. Возможно, я, как круглый дурак, сваливаю всë на этот город и проблема не в нём вовсе, но я думаю, что просто обязан попробовать убежать отсюда, уехать подальше и добраться до правды… Кто знает? Может, мне и правда полегчает. Ваш сын, Осаму». Оставив сложенное в пару раз письмо на кухонном столе, Дазай вышел из родительского дома и побрёл по направлению к лесу, чтобы позже выйти к трассе. За время своего пути он так ни разу и не осмелился обернуться в сторону своего, уже бывшего, дома. Шатен опять осмотрел своё отражение в зеркале. Опять в нём что-то поменялось. И это уже не новая причёска, щетина и усталый взгляд. Он распрямился и глубоко вздохнул. Так, как не мог себе позволить уже много лет. Неподъёмная куча воспоминаний, сожалений, вины вдруг стала легче пёрышка. Прошлое не вызвало у него отторжения — Осаму впервые почувствовал умиротворение и смирение. «Я нашёл свое место, Ода. Я пережил всю ту боль, что ты на меня возложил. Чёрт, мне понадобилось шестнадцать лет, чтобы заслужить своё прощение. Теперь мне есть ради кого жить, есть ради кого работать и стремиться стать лучше. Спасибо, друг, что держал меня на этом поганом свете, — Дазай тихонечко посмеялся себе под нос и вновь перевёл взгляд на своё отражение. — Я чувствую, что наконец совершил искупление. Спасибо», — Осаму, прошептав последнее слово, улыбнулся. Легко, радостно. Он почувствовал ту гармонию с собой, которой ему так не хватало. Он осмотрел свои руки, и сердце его вздрогнуло. Почему он так волнуется? Он снимал бинты множество раз, когда приходило время их менять. Этот раз особенный, потому что последний. Дрожащими пальцами Осаму подцепил край желтоватого бинта, выдохнул и начал разматывать руку. Обнажённые побелевшие рубцы больше не вызвали у него отвращения к себе. Он чувствовал, как повреждённая кожа вновь начинает дышать, и, когда бинт упал на пол, кареглазый позволил себе легонько дотронуться до неё. Так странно. Шрамы мягкие, немного возвышаются над чистыми местами. Решив не затягивать, он быстро размотал и вторую руку, шею. Теперь Дазай категорически отказывался воспринимать того Дазая в зеркале. Перед ним стоит абсолютно другой человек. От него веет уверенностью, лёгкостью и ещё одним чувством, которого ранее он никак не мог понять. Свобода. Бинты всё это время были его кандалами, напоминанием. Он не мог, не хотел избавляться от них раньше. Снимая их, Осаму сразу же наматывал новые: без бинтов он чувствовал себя голым, неправильным, мерзким. Но сейчас он будто бы нашёл в своём сердце подходящий ключ, который позволил освободить себя от этих вечных оков. Дазай поднял упавшие бинты, не глядя скомкал их и выкинул в мусорное ведро под раковиной. Они ему больше не понадобятся. Он побрился, уложил волосы и, собравшись с духом, вышел из ванной. — Ты чего так долго? — недовольно пробубнил выходящий из кухни Чуя, но, заметив Осаму, вдруг остановился в коридоре с ошарашенными глазами. — Нравится? — весело спросил Дазай и прошёл к нему навстречу, улыбаясь во все тридцать два. — Ты, — непонимание сразило Накахару так, что он даже мысли не смог собрать, — не собираешься их наматывать? — Не-а, они мне больше не понадобятся. Я устал. С ними столько мороки, просто кошмар! Ты не представляешь: сначала размотай, новые намотай, те постирай, потом опять. А летом… мамочки, как в них душно! — Дазай, — выпалил Чуя, после чего обхватил чужую талию обеими руками, прижимаясь головой к тощей груди. — Я рад, что ты их снял. Поздравляю. — Да… Я тоже. Осаму запустил пальцы в рыжие волосы и закрыл глаза. Теперь он может позволить себе быть счастливым.