le putain

      Александр Пушкин — настоящий гений.       Гений искусства обольщения.       Только что переехавший в Петербург, Мишель вряд ли предполагал, что в новой школе он так быстро найдет себе проблему на голову: он шел, как всегда молчаливо-отрешенный от происходящего вокруг, неся в руках том тех самых злополучных шекспировских сонет (в то время он очень увлекался театром и в частности Шекспиром и не преминул вот уже в сотый раз написать своей тетушке, единственному человеку во всей вселенной, которая была настолько деликатна, что продолжала смотреть все его истории и читать огромные полуночные опусы о «Гамлете», что он так взволнован увидеть и услышать вживую то, что он представлял у себя в голове), и, сам того не замечая, выбился из общего потока снующих школьников. Когда же он понял, что остался за поворотом один, а впереди — неуютные, как катакомбы, бездны коридоров, туалеты, лестницы и заколоченный балкон (в целях безопасности), было поздно. Саша Пушкин стоял перед ним во всей красе.       Он не был высок, но его огромная улыбка и пронзительный взгляд словно возвышали его над всеми вокруг. Он не был красив, но когда он заговаривал, кудри спадали на его смуглый покатый лоб, и — о, он преображался до неузнаваемости: жизнь ему была к лицу, как была она к лицу всякой римской копии неповторимой скульптуры руки эллинов.       Говорят, что, когда ты влюбляешься, время якобы останавливается — Мишель вряд ли б согласился с этим утверждением: тогда для него, взволнованного встречей с этим кудрявым очарованием, помещенным в коренастое тело, оно летело с такой бешеной скоростью, что минуты превращались в ничтожный миг; для людей, не болеющих таким недугом ты — муха на нейролептиках.       — О, у нас франт! — говорит, словно поет, Пушкин. На нем хлопковая рубашка, расстегнутая на две пуговицы, открывающая золото его смуглого груди, пышащей жаром. Он стоит, словно Анна Форд на картине Гейнсборо — обманчиво приличный и в то же время возмутительно прекрасный. — Смотри, — обращается он к какому-то насупленному парню, — книжки читает.       Легкое движение руки — и том падает на паркет, который мгновенно отзывается тупым стоном. Мишель, отступив назад, в исступлении смотрит на Пушкина, а тот словно не наигрался, словно чего-то ждет.       Пушкин, видите ли, привык, что на его колкости отвечают либо мгновенным и необратимым раболепием, либо отпором, который несет весьма озлобленный характер. Но в этот раз что-то пошло не так. Лермонтов, изучив сполна наглую физиономию Сашеньки, наклоняется за книгой, отряхивает с нее пыль, еле заметно кланяется, поправляет рубашку, воротник и рукава у которой расшиты милейшими цветочками, и удаляется вглубь коридора.       Как-то так он полюбил Сашу Пушкина.       — И ты серьезно считаешь, что когда-нибудь он увидит кого-нибудь, кроме Гончаровой? — задал ему как-то вопрос Раевский, когда они сидели в кабинете после дополнительных курсов по русскому языку и литературе.       — Конечно, нет.       Ох, если бы вы видели Мишеля в эту минуту! вы бы наверняка сказали: истинная любовь, заключенная в трепетном теле. Потому что Миша был таков: когда бы он ни заговорил о предмете своего обожания, он вдруг принимал вид настолько сентиментальный, что его можно было спутать с девицей, склонившейся над романами Руссо: его огромные глаза становились еще огромнее из-за слез, наполнявших их за секунды, голос становился ниже и тише — в общем, все по закону жанра.       В целом, ему было не больно. Он настолько научился притуплять боль — и душевную, и физическую — что вполне справлялся. Что он делал? Он зажмуривал глаза, представлял, как отматывает время назад, когда они только встретились, и говорит ему прямо в лицо:       — Ты самое ужасное, что я когда-либо видел.       И все. Становится в сто раз легче. Мечтательный Мишель погружается в волнующие фантазии о беззаботной и независимой жизни, где он — не будем скрывать от любопытного читателя — даже немного интересен roue. Главное: зацепиться за сладостный миг ощущения властвования над собственным безволием.       Так и было в тот день, когда Гоголь, раскрасневшись, упал рядом и закурил. Лермонтов почувствовал резкую боль в висках — напоминание о том, что все, что происходило минутой ранее, не более, чем самоутешение, что где-то там, на задворках сознания брезжит образ Пушкина. Проще говоря, пока к нему настойчиво лезли в штаны, Мишель представлял, что это не Гоголь, а Пушкин.       Наверняка это ужасно, думал он, аморально, неправильно, грубо. Да. Мишель знал, но он так же знал, что Пушкин так же ужасно, аморально, неправильно и грубо вел себя с ним все это время. И он терпел. Да и к тому же — он не лез к Николаю, он даже не особо понимал, что вообще происходит. Более того, он не хотел понимать.       «Я люблю вас. Вечно ваш — M.Lerma», — гласила записка, брошенная словно случайно на дно шкафчика Пушкина в раздевалке.       На следующий день она была прилеплена к внешней стороне дверцы Лермонтова, и над ним смеялась вся школа.       Пушкин знал, как определить, что ты ему нравишься: он давил все сильнее и сильнее на самые больные точки, и, если ты терпел его выходки, значит, ты проиграл. Ему нравилось подчинять чувства людей себе.       Кроме чувств одной особы.       — Можно мне тоже?       — Опять? — оживает Гоголь, немного возмущается даже. Согнув руку в локте, он лежит на спине, подогнув колени. Бледные пальцы, словно сотканные из ситца, держат сигарету слабо-слабо: вот-вот упадет и прожжет кожаный диван. Темные волосы переливаются серебром и золотом — от лунного света, рассеивающегося в темноте, от дрожащего пламени свечей.       Он достает сигарету, подкуривает (дабы избежать казусов, пережитых ранее) и осторожно передает ее Мишелю; их пальцы соприкасаются — впервые непроизвольно — но это не очень важно. Момент этот переживается обоими по-напускному просто, словно они давние друзья.       Лермонтов жадно втягивает дым, при этом его детское лицо принимает слишком серьезный вид; потом выдыхает, медленно и с какой-то неохотой. Прикрывает глаза.       Как он ее ненавидит.       Конечно, он понимает, что ненавидеть Гончарову не за что: она просто очередная кукла в руках Пушкина — нет-нет-нет! он снова врет себе. Он знает, что когда Саша смотрит на нее, у него горят глаза, и не потому, что он понимает, что она в его власти. Они горят, потому что у него горит сердце.       А у Мишеля горит где-то в груди, так горит, что жжет горло, но никаких звуков он не издает. Боль, тупая и невыразимо сильная, подпирает язык, сжимает челюсти в тисках, сводит в судороге пальцы, сжатые в кулаки. Мишель знает, что он проиграл.       Почему же он играет дальше?

Мир для меня — колода карт, Жизнь — банк; рок мечет, я играю, И правила игры я к людям применяю.

      Верно. Эти строчки крутились в оскорбленном сознании, кружили в нестерпимо-быстром вальсе, смешивались и снова строились по порядку. Где-то внутри черствело, когда Лермонтов думал о себе в прошлом.       Когда он стал другим? Он повернул голову в сторону прикрывшего веки Гоголя. Казалось, он заснул тем сном, что мы называем поверхностным: если тронуть его щеку, он встрепенется и накричит.       Так Мишель и поступает.       — Что ты творишь?!       — Проверяю, есть ли кто живой вокруг меня.       — Что?       Мишель не отвечает. Сигарета покоится в скривившемся рте — признак начинающейся истерики. Вообще-то, Лермонтов был тот еще любитель предаться чувствам. Как-то он написал стихотворение, в котором сравнил себя с бедняком, просящим подати. Девушка, которой он это посвятил, смеялась. У нее были черные волосы, прямо как у Пушкина. Может, у всех людей с густыми темными волосами в душе — демон?       — Тебя напрягает тот чувак, тискающий какую-то шлюху?       Мишель фыркает. Не то чтобы он не согласен, что все, жадно касающиеся Пушкина, шлюхи, просто его смущает, что он просто «чувак» в устах какого-то самодовольного юноши, поехавшего на Эдгаре Аллане По.       — Откуда тебе вообще знать, что меня напрягает?       — А язвить — лишнее.       — Это была угроза?       Ответ был краток: Гоголь схватил тощие запястья Мишеля (сигарета вывалилась из раскрытого от немого восклицания рта прямо на диван), мигом водрузился сверху и вперил свой тяжелый взгляд прямо в глаза Лермонтова. Последний был привыкший к пригвождению, как всякий тихий человек: застывший словно кататоник, он не проявлял ни малейшего сопротивления. Шальная мысль пронеслась в голове Мишеля: если бы он сейчас зашел и все это увидел…       И что?       Он бы просто закрыл дверь. Возможно, усмехнулся.       — Понимай как хочешь. Только если ты и дальше будешь дерзить, я заткну тебе чем-нибудь рот.       Мишель краснеет и, как всякая смущенная барышня, ерзает под натиском грозного Гоголя, который, совершенно не смущаясь, продолжает разглядывать извивающегося Мишеля.       — Э-это изнасилование! — неуверенно лепечет юноша, оглядываясь по сторонам в поисках помощи, которая не заставляет долго ждать: сигарета медленно, но верно проделывает дыру в диване.       С криком, напоминающим вой, Лермонтов отбрасывает Гоголя, который в полете теряет всякое понимание происходящего и гребет руками в воздухе, пытаясь найти, за что уцепиться, и грациозным движением руки смахивает сигарету с дивана. Тут настает очередь Гоголя, который, удачно приземлившись на другой конец софы, начинает вопить что-то о паркете. Сигарета перекочевывает в руки Николая и вскоре улетает в окна балкона.       Оба дышат неровно. Мишель нервно кусает губы и судорожно ищет свитер. Гоголь чертыхается и, достав еще одну сигарету, начинает курить, как паровоз, испуская огромные клубы дыма, обволакивающие пространство между юношами, и все смотрит вниз, насупленный. Наконец изрекает:       — Ты сумасшедший.       — А ты куришь словно не в себя.       — А ты как будто волнуешься об этом.       — Подражаю тебе в твоей заинтересованности моей жизнью. Вообще, с каких пор ты знаешь, что меня волнует Сашенька?..       — А? Как ты его назвал? — Гоголь впервые за весь разговор поднимает глаза и щурится. Он выглядит немного странно в этом золотистом таинственном свете, и это заставляет Мишеля, нашедшего в странных чертах юноши красоту, робеть.       — Никак! Тебя это не касается!       Если бы не Раевский, ворвавшийся в комнату, наверное, эти двое точно поубивали бы друг друга — Мишель всеми фибрами души чувствовал, как Гоголь медленно, но верно, вкрадчиво вступал на его территорию.       — Господа! Вы что тут… Мишель?       Мишель все еще не надел свитер, скомканный в руках. Стыдливо прикрыв худощавое тело, Лермонтов рдеет и опускает глаза. Раевский, принявший вид самого невозмутимого на свете человека, принимается разглядывать интерьер комнаты, пока Мишель поспешно надевает свитер, потом устремляет свой проницательный взор на Николая, который, совершенно не смущенный устроенной сценой, вызывающе отвечает на взгляд Святослава.       — Я вас оставлю.       — Нет, Слава, нет! — дребезжащим голосом кричит Мишель, хватается за рукав друга. Тот оторопело всматривается в вытянутое лицо Лермонтова и находит, что лучше увести его отсюда.       Дверь оглушительно хлопает, оставляя за собой Гоголя наедине с самим собой. Однако он не покидает мыслей Мишеля ровно до того момента, пока в поле зрения юноши не попадает Пушкин. Тот, заключенный в объятия невменяемой барышни, не спускает своего насмешливого взора с Лермонтова. Залившись краской, но все еще не настолько пьяный, чтобы выкинуть глупости, Мишель отводит взгляд и идет в сторону кухни.       Конечно, сейчас он напьется до такого состояния, что разнесет весь этот дом с паранормальными явлениями к чертовой матери.