le putain

настоятельная рекомендация к прочтению: короткий плейлист на репите: 1. le tigre - deceptacon 2. claude debussy - suite bergamasque. iii. clair de lune

      — Ладно тебе, Мишель, все будет отлично! Этот Гоголь не такой страшный.       Мишель ненавидел этот вечер. Он ненавидел, что Раевский не хотел устраивать пижамную вечеринку и смотреть «Твин Пикс» и есть домашний поп-корн. Он ненавидел, что им надо было переться на такси через весь город в дом к какому-то мажористому типу на вечеринку.       Тусовку.       Вписку.       Мишель содрогается только при мысли о том, что там может происходить. Конечно, сам он никогда не то что не хотел — не мог быть частью таких историй из-за своей гиперчувствительности: как-то раз старшеклассники при нем решили подраться, и тринадцатилетний Миша, вместо того, чтобы позвать на помощь или хотя бы просто сделать ноги, весь задрожал, вжался в стенку и чуть не грохнулся в обморок. Теперь он сам старшеклассник, но дерзости в нем не прибавилось. Отчаянно и безответно влюбленный в Сашу Пушкина из параллели, Мишель крестится каждый раз, когда выходит в коридор на большой перемене, чтобы не пересечься путями с этим сорвиголовой, который всегда в окружении восторженных восьмиклассниц, улыбается и кидает многозначительные взоры на учительницу русского языка и литературы, а у sentimentale Миши так и брызжут слезы из глаз от злости и зависти.       В общем-то, только тот факт, что Саша тоже будет на этой «умопомрачительной вечеринке, которую закатывает Коля Гоголь», и заставил Лермонтова вылезти из своего кокона. Надев свой самый большой свитер с горлом и вельветовые штаны, Мишель чувствовал себя в безопасности; более того, он захватил с собой наушники и книгу на случай, если стыд возымеет над ним такую власть, что Лермонтов запрется в ванной комнате и, включив душ, будет краснеть поминутно.       — А кто такой этот… Гоголь? — настороженно интересуется Мишель у Раевского, который, хлопнув дверью такси, суёт в открытое окно пару засаленных бумажек и, улыбнувшись, машет рукой водителю.       Они стоят на пустынной улице, в элитном районе города: здесь тихо и спокойно, а буквально за поворотом снуют туда-сюда подвыпившие подростки, ездят машины, из ресторанов доносится музыка. Мертвую тишину старого дома нарушают только какие-то ритмичные постукивания, отдающиеся в стенах и даже под ногами Раевского и Лермонтова.       — Гоголь… странный малый. Его мать, несчастная вдова, постоянно уезжает в гости к подругам и оставляет его одного. А он всегда устраивает у себя вечеринки от одиночества, прямо как Гэтсби. С огромным количеством алкоголя. Дешевого по большей части.       — Отлично. Мы все умрем.       Раевский смеется, но как-то совсем не ободряюще, а даже мрачновато. Одной рукой он открывает дверь в парадную, другой приглашает Лермонтова войти.       — Вы с этим чудаком точно найдете общий язык.       Когда Мишель входит в прихожую, в лицо ударяет спиртом и сладковатой жидкостью для электронных сигарет. Табачный дым жжет глаза; сквозь пелену Лермонтов видит чей-то черный силуэт, приближающийся к гостям. Вскоре очертания его вырисовываются: это молодой человек в длинном плаще, водолазке и кожаных брюках. На тонких губах играет озорная ухмылка, которая еще сильнее растягивается на его готически-вытянутом лице, обрамлённом пышным каре, при виде Лермонтова, уставившегося на него своими огромными карими глазами.       — А, Михаил Лермонтов? — почти неслышно интересуется он, не сводя своего пристального взгляда с Мишеля. Последний вдруг пунцовеет от робости и только и делает, что стоит в дверях и разглядывает портреты на стенах: вот, пожалуй, его мать — действительно, в ее глазах тонет вселенская печаль; а вот сам Николай — на лице его изображена полусумасшедшая улыбка, руки сложены на угловатых коленках.       — Он у нас молчаливый, — вступается за Мишеля Раевский. — С припиздом, так сказать.       — Слава! — возмущается Лермонтов, но выходит так, словно котёнок пищит на своего хозяина. Хозяин, внимающий каждому слову и движению гостей, вдруг опускает взор и старается сдержать смешок.       Они заходят в гостиную, где расположились все, кого так отчаянно не хотел видеть Мишель: его одноклассники (один из них увлечённо скручивает себе сигарету и чуть не разражается истерическим смехом при виде Лермонтова, но воздерживается, почувствовав недобрый взгляд Гоголя), пара девятиклассников и десятиклассников, старающихся всем видом понравиться одиннадцатиклассникам, какие-то непонятные девушки, со скучающим видом потягивающие вино из пакета и отчаянно матерящиеся. Саша в объятиях какой-то очень обворожительной барышни, которая старательно накручивает на палец его кудри; слава богу, что Пушкин так увлечён своей спутницей: если бы сейчас он кинул свой взор на вошедших, то Мишель, наверное, упал бы в обморок. Итак, среди всей этой компании Лермонтов быстро избирает себе фаворита — Гоголя с его прической панка, улыбкой дьявола и странной увлеченностью чучелами воронов, которых в гостиной было навалом: они ютились на кофейном столике вместе с полутора-литровой бутылкой вермута и пластиковыми стаканчиками, терялись среди канделябров и многочисленных экзотических статуэток.       — Я читал твои стихи, — заявляет Гоголь, когда они располагаются в креслах, обитых темным бархатом. — Это было… так себе.       — Что?       Гоголь наливает в стаканчик красное вино и подает Мишелю: тот отказывается, все еще не отводя изумленного взгляда с лица Гоголя, принявшего такой невозмутимый вид, что Лермонтов готов хоть сейчас обрушиться на нахала с гневными речами - однако не может в силу своего кроткого нрава и того удручающего факта, что недалеко от них Пушкин вскруживает голову очередной глупышке, поэтому лишь надувается и сжимает подлокотники кресла, обитого темно-синим бархатом.       — Дело в том, что… мне кажутся они неоригинальными. Я думаю, ты талантлив в других вещах… ну, знаешь, проза. Или ещё что-нибудь.       Гоголь говорит последнюю фразу с каким-то странным намеком, запрокидывает голову (его волосы каскадом падают на острые плечи) и осушает бокал за секунду.       — Я… я не понимаю, что ты хочешь этим сказать, — бормочет Лермонтов.       — Я хочу сказать, что тебе нужно попробовать что-нибудь новое.       Два огромных блестящих глаза устремляются на Мишеля, который понимает, что вряд ли он теперь вообще останется наедине с собой и что зря он тащил с собой огромный том с сочинениями Шекспира. Мишель, словно сам не свой, следует за Гоголем, который бесцеремонно покидает гостей (которым, в общем-то, плевать по большому счету) и держит его за руку — держит его за руку, твою мать! Если бы Раевский увидел это (а он, слава богу, был увлечён дешевой сангрией), то воскликнул бы: «А я тебе говорил, что ты конченный гей!»       Они выходят на балкон, на котором стоит кресло, огромные горшки с геранью, а в углу блестит при лунном свете самодельная пепельница-бутылка из-под вина. Гоголь воровато оглядывается, но ему не о чем волноваться: во дворе ни души, все спят, и только, похоже, они вдвоём («как идиоты!» — досадует Лермонтов) собираются курить в два часа ночи.       — Я не буду это делать. — Лермонтов демонстративно складывает руки на груди.       — Конечно же, — хмыкает Гоголь, вытаскивая длинную сигарету и поджигая ее спичкой. Спичка, не потушенная, летит через плечо вниз, за перила балкона.       — Ты с ума сошёл! — восклицает Лермонтов, кидаясь к перилам, но спичка уже почти довершает свой полёт.       — У принцессы прорезался голос, надо же, — мурлычет Гоголь.       Слава богу, спичка потухает, не достигнув орешника, расположившегося живописно прямо под окнами квартиры Гоголей. Что действительно должно волновать Лермонтова, так это его дальнейшая судьба, прямо пропорционально зависящая от того, как поведет себя Гоголь, который обнаруживает вокруг своей шеи распростертые к небу руки Мишеля, намеревающегося поймать спичку.       Николай осознает свое положение и, не спеша повернув голову к Лермонтову, резко дует ему прямо в ухо.       Мишель кричит, отпрыгивая в сторону и поправляя свитер, который, он готов поклясться, не был так задран, когда они вошли на балкон. Гоголь молча разглядывает Лермонтова, который благодарит небеса, что уже темно и невозможно видеть, как жар заливает его щеки.       — Так, может, всё-таки будешь?       Наверное, это нервы. Да, это явно нервы и ничего больше. Иначе Мишель не может объяснить, почему он взял сигарету.       — Ты умеешь подкуривать?       — А? — дрожащим голосом отзывается Мишель и всем телом содрогается под взглядом Гоголя, который словно лапает его глазами.       Гоголь с видом снисходительного отца забирает зажигалку и, отдав должные указания оробевшему от повелительного тона Лермонтову, легким движением руки поджигает край сигареты. Пламя, освещающее двух юношей, оробевших от странной близости, так же стремительно умирает, как вспыхивало оно огненной птицей секундой ранее в умелых руках Гоголя. Тишина приказала долго жить: сделав первую неопытную затяжку, Мишель разражается кашлем, сравнимым только с кашлем чахоточника на смертном одре. Однако едкое вещество в доли секунды проникает в кровь и ударяет в голову: Лермонтов наклоняется, почувствовав головокружение, затем в конечностях становится так тяжело, что он готов свалиться. Когда юноша силится разогнуться, становится трудно дышать, и он еще сильнее кашляет. Мир перед глазами кружится, подпрыгивает. Гоголь довольно смеется.       — И чего ты смеешься! — стонет Мишель, облокачиваясь ладонями о трясущиеся колени.       — Потому что ты до ужаса милый.       Если бы Лермонтову не казалось, что он умирает, то, наверное, он бы обратил внимание на столь странные слова Гоголя, но сейчас он занят собственной реанимацией. На предложение «зайти в помещение — так будет лучше» Николая он реагирует индифферентно, все еще ничего не соображая. В помещении душно и тесно, и на голову Лермонтова с новой силой обрушивается буфет покойной бабки со звенящим хрусталем: как-то так он бы охарактеризовал гул внутри черепной коробки.       — Боже, Мишель, что с тобой натворил этот засранец! — смеется Раевский, рядом с которым плюхнулся Лермонтов, жадно хватающий воздух. — На, попей. Фу, боже, от тебя воняет, как от бомжа!       — Я курил… — сквозь оры пьяных подростков и грохот в колонках, из которых доносился женский надрывный голос, бормочет Мишель, прикрыв томно глаза. Он берет стакан из рук Святослава, в котором находится что-то очень напоминающее воду, но только, пожалуй, на вид.       — Ну ты даешь, старик, — похлопав по плечу, молвит изумленный Раевский. Он кидает полный восторга взгляд на Гоголя, как бы говоря: «Мы все семнадцать лет пытались в него хоть каплю вина влить, а ты уже его скурил!» Николай принимает комплимент, чуть наклонив голову и бросив украдкой взгляд в сторону Лермонтова. Тот с увлечением поглощает содержимое стакана, а потом морщится, краснея на глазах у всей возбужденной публики. Наибольшее наслаждение зрелищем получает Пушкин, вырвавшийся из объятий очень навязчивой девушки; он с любопытной жадностью следит за каждым движением Лермонтова, который со всей беспомощностью слепого котенка ищет, чем бы заглушить жжение в горле. Раевский только прикрывает рот то ли от смущения, то ли от смеха.       Кто-то протягивает сначала сок, потом подхватывает под мышки скисшего Мишеля, который, не располагая на данный момент другими вариантами развития событий, чувствует, как быстро согревающие соки наполняют его небольшое тело и заставляют расслабиться в крепких руках, несущих его в соседнюю комнату.       Захлопывается дверь. Щелкает замок. Лермонтов, разгоряченный, обмякший, лежит на кожаном диване, скрипящем от каждого его ленивого движения, и еле может разлепить глаза.       — Да уж, я думал, тебе хотя бы две рюмки нужны, — нервно замечает Гоголь.       — Зачем ты закрыл дверь? — лепечет Мишель, почувствовавший резкий прилив нежности к Николаю, который преобразился за эти пару минут, пока Лермонтов был в отключке: Гоголь все снует и снует по комнате, озабоченный состоянием гостя.       — Чтобы тебя не потревожил кто-нибудь.       Такой ответ вполне устраивает Лермонтова, который позволяет себе закрыть глаза и испустить усталый вздох. Но прежде чем погрузиться в сладкий сон, который дарует нам алкоголь, Мишель вспоминает, с каким неподдельным интересом наблюдал за жалкими его попытками оставаться трезвым Пушкин, как ему было весело, как он смеялся! Стыд ещё сильнее водки окатывает мишины щеки жаром, и он, зажмурившись, усиленно потирает виски.       — Что такое? Тебе плохо?       Гоголь, до этого что-то ищущий, подходит к дивану и пытается коснуться лба Лермонтова, который, закрыв лицо руками, группируется в позу эмбриона и кричит: «Отстань от меня!» Он хочет провалиться сквозь море подушек, раскиданных по огромному дивану, исчезнуть, испариться — Мишель чувствует огромную вину, что он находится здесь, что его приходится успокаивать какому-то странному типу, которому он наверняка неприятен.       — Ты слишком самокритичен. — Гоголь успокаивающе поглаживает его спину.       — Я вслух это сказал? — подскакивает на диване Мишель.       — Да. А ещё ты сказал, что ты безумно влюблён в Пушкина.       — О боже, — стонет Мишель, упав лицом в подушку. — Я—       — Знаю. Это полная херня. Он недостоин тебя.       Лермонтов не сразу понимает, что происходит, почему Гоголь сидит подле него и гладит его растрепанные волосы. Но это ему определенно нравится. Ему нравится, что они в небольшой комнате, в которой много старинных книг в высоких стеллажах, фортепиано Petrof и красные свечи, отбрасывающие свет на ореховый паркет.       — Хочешь, я тебе сыграю?       Наверное, если бы не алкоголь, Мишель уносил бы ноги от этого парня, которому важнее сидеть здесь и ждать, когда Лермонтов придёт в себя, вместо того, чтобы заливать в желудок очередную порцию водки, но сейчас ему даже нравится, что звуки веселья где-то вдалеке, а их дрожащие силуэты заботливо окутывает полумрак январской ночи.       Вообще, Мишель тот ещё романтик.       Гоголь говорит, что конечно он был бы рад, если бы Лермонтов сыграл. Мишель садится за фортепиано — послушный чешский инструмент безотказно отзывается на малейшие прикосновения пальцев Мишеля. Он долго что-то наигрывает, словно подбирает правильные слова. Вскоре рассыпавшиеся ноты выстраиваются в стройную композицию. Это бергамасская сюита Дебюсси. Лунный свет.       Лермонтов слышал ее много раз и каждый раз ему казалось, словно эта мелодия возвращает его к тем временам, когда он был совсем ещё мальчик; словно он вынимает старую фотокарточку со дна найденной шкатулки на чердаке, а на ней — стертые временем выражения лиц и изящные наряды. И мать.       Когда Мишель перестаёт, он не поворачивается, чтобы посмотреть на реакцию Гоголя. Не дрожат руки и ему впервые наплевать, что подумает о нем кто-либо. Он смотрит, склонив голову, и все ищет ответы в этих чёрных и белых клавишах.       Мишель не замечает, как Николай подходит к фортепиано и, грациозно опираясь бёдрами о корпус, улыбается одними лишь глазами. Он касается подбородка Лермонтова и медленно поворачивает его голову к себе.       — Ладно. Я тебе наврал. Мне понравились твои стихи.       Бурная реакция Лермонтова похожа на протест: он что-то возмущенно кричит, силясь подняться из-за фортепиано, но Гоголь кладёт ему руки на плечи и всаживает обратно в стул, прижимается губами к уголку рта, игнорирует запах водки и, чуть отдаляясь, смотрит в глаза Лермонтова, который, словно героиня сериала про деревенскую простушку, икает и лепечет: «Да как ты смеешь…», а сама тянется руками к шее искусителя.       — Слушай, я не против твоего милого свитера и этих носков с цветочками, но сними их. И штаны тоже.       — Зачем?       Гоголь тихо рычит в шею Мишеля и, отчаянно уткнувшись носом в колючую шерсть, хватается за низ свитера и срывает его с дрожащего тела Мишеля.       Крышка фортепиано обрушивается на клавиши, по комнате распространяется глухой звон и чей-то томный вдох. Мишель падает на диван, тихонько скрипнувший под тяжестью тела, и, захлопнув глаза, слушает, как сползает вниз плащ, а за ним падает на пол водолазка.       Пальцы Николая, опытные, ласковые, отыскивают пальцы Мишеля и пожимают их тихонько. Мишель думает о Пушкине. О том, как он сжимал бы эти пальцы, как он бы целовал его за ухом.       Все называли Гоголя «суеверной шлюхой». Он действительно перебарщивал с приставаниями к беззащитным девушкам, которые немного перебрали с текилой и должны были выслушать сначала все истории Гоголя о том, как он услышал шорох на втором этаже в три часа ночи и пошел смотреть, кто же решил потревожить его сон в столь поздний час. Впрочем, надо отдать ему должное: даже с комичной наружностью и странными истеричными припадками он всегда добивался своего. И это ему даже надоело.       И сейчас он, чувствуя полную власть над существом, отчаявшимся и до одурения опьяневшим, не может.       Он не может.       Он не может испортить его.       Гоголь обрушивается всем своим весом на горячую грудь Мишеля. Под ребрами стучит его сердце, отсчитывая миллисекунды. Гоголь впервые повержен — повержен красотой мальчишки, который послушно стянул штаны и позволил целовать свои пунцовые щеки. И теперь он лежит, так же смирно и тихо, и только порывистое дыхание выдает его присутствие.       — Я думаю, на сегодня хватит.       Мишель говорит это совсем тихо, но с такой деловитостью, что Николай даже приподнимает голову, и его взъерошенные волосы распадаются в разные стороны. Гоголь наматывает темный локон на указательный палец и оттягивает его назад, укладывая на свое место.       Впервые Николай отступает, потому что чувствует — это не последний раз, когда он захочет завладеть этим телом. Он достает из кармана брюк пачку и закуривает прямо в комнате, стряхивая пепел в кружку.       — Да, думаю, хватит. Но только на сегодня.