Четыре рассказа на Новый Год

Как всегда в это время, в самом начале тревожащих душу бурлящих предпраздничной суетой рождественских дней, ритм ускоряется, а пульс начинает периодически заскакивать за отведенную ему норму. Праздничные базары, залитые на городских площадях ледяные катки, совсем ставшие редкими встречи с друзьями, которые все поголовно заняты приготовлениями в празднику, — все это пульс нашего времени, в унисон с которым то ускоряет, то замедляет свой бег мое сердце. И я говорю себе: ладно, пора бы закончить с этим, отстраняюсь потихоньку от всей суеты, от всего кипения этого круга забот, завершаю свои неотложные дела, а те, которые отложены в долгий ящик, перекладываю в совсем уже дальний и запинываю ногой в угол шкафа. Начинаю бродить по снежным городским сумеркам, вечерами, в самое их долгое время, самое зыбкое и неверное, до тех пор, пока оно, это время не подскажет — пора, легко толкнув меня в самое сердце акварельным пальцем удлинившейся тени от старого дерева на перекрестке трех дорог. И будут еще разные одному мне известные знаки — выпадет ли смартфон из неосторожных рук, или рождественский гимн настигнет меня на оживленной улице. А то, захочется тепла, разведу огонь в камине и буду всю эту декабрьскую ночь смотреть в окно на светящийся серебряной паутиной снег на фоне моего фонаря на крыльце. Тогда, на излете длинной снежной ночи, достану я заветный флакон темного стекла с толстыми стенками. Вылью в ладонь, ковшичком сложенную, секретный состав, который пахнет волнующе-тягуче, в котором — невозможно, а слышится, — топот лошадей кочевников, гортанные перекрики наездников, а потом, внезапно, — плеск лебединых крыльев и — тишина. Начну втирать состав в его ладное, легко светлеющее тело, ожидающее, словно ладья, только что выструганная и прибереженная у пристани в ожидании прилива, втираю этот полынный настой в его высокую шею, в косточки-ступеньки ключиц, обвожу подушечками пальцев твердые соски, и спускаюсь ниже — до шелковой опушки и по плавности бедер до самых детски трогательных пяточек. Под моими движениями он оживает — вырывается из сонных цепей темный шоколад карих глаз, задумчиво хмурятся выгнутые темной дугой брови, нежным розовым закатом загорается чувственный изгиб капризных губ. И какое-то время мы будем с ним жить заново, постепенно привыкая к его возвращению из иной плоскости Вселенной, он будет несмело улыбаться мне в ответ, до тех пор, пока… Пока не сорвется стон желания с его безупречных губ и пока не выгнется под моими безудержными поцелуями его красивая шея. И наши горячие ласки подожгут разноцветным салютом на слипшихся от слез счастья ресницах, уже январские ночи… Вот так каждый декабрь, в рождественский сочельник, мой возлюбленный мальчик словно умирает, забываясь тяжелым сном, впадая в мучительное забытье, единственное противоядие которому — секретный состав, который вручает мне бабушка-знахарка, живущая на окраине Большого леса. Хватает состава ровно на один раз. Поэтому, едва привыкнув заново друг к другу, приходится расставаться. Я ухожу, унося с собой неостывающее на моих губах тепло его прощального поцелуя и знаю, что он будет ждать меня. В лесу еще плотно лежит снег, не городской, а настоящий, чистый и колюче-искрящийся на низком зимнем солнце. Иду и вспоминаю слова старушки, которые она мне сказала в нашу прошлую встречу: — Ничего, что мальчик твой во временах иных бродит. Главное, что к тебе возвращается. Небось, раньше где не довелось вам свидеться, так вот сейчас возвращаешь ты его…. А состав мой — это тебе облегчение, чтобы сразу от осознания чуда этого не испугался, да и его не напугал. Рука у тебя особенная, легкая, ведешь ты его за собой, так и веди. Души ваши не на этом свете спаяны, да на этом встречены друг с другом… Иду к бабушке едва заметной тропкой в чаще, и вижу: ели мохнатые и березы кружевные. И все думаю, все верю, что неспроста про души говорит знахарка. А ведь и так ясно — что старые люди скажут, то и правда.