Вместо тепла зелень стекла, Вместо огня — дым. Из сетки календаря выхвачен день. Красное солнце сгорает дотла, День догорает с ним. На пылающий город падает тень. Перемен требуют наши сердца, Перемен требуют наши глаза, В нашем смехе, и в наших слезах, и в пульсации вен… Перемен, мы ждём перемен! В.Цой
***
— Жила-была на свете девушка в большой, дружной и хлебосольной семье. Кроме неё в родне ходили пять мальчиков и столько же девочек. Все они были погодки и росли дружненько, словно молодая травка по весне после того, как снег сошёл. Росли дети, подрастали, вместе с родителями несли жизнь на плечах, по силам нагружали их, однако изрядно. В труде и отдыхе были вместе. Только вот девчоночка та немного особняком держалась: вроде, как рядом, а вроде, как и в стороне. Старшие сёстры домашнюю работу делают, и она тут же и в то же время в стороне, сбоку. Из сердитеньких была девочка, неразговорчивая… Что? Что смеёшься? — Забавно говоришь… — Что тут забавного? И совсем не забавно, напротив, просто, как есть… — И ты забавная… — Я и помолчать могу! — Нет, нет… извини… я ничего такого. Джермейн недоверчиво хмыкнул. — Нет… правда. Ничего такого. Продолжай… И снова этот звук: словно человек изо всех сил сдерживается, чтобы не рассмеяться в голос. — Что опять не так? — Знаешь, я говорил тебе уже: ты, когда волнуешься… у тебя кончик носа шевелится, — Майкл хихикнул. — Ну, не сердись, я больше не буду, честно! Буду паинькой, обещаю… Паинькой, как же! Сколько я помнила из нашей с ним истории — Майкл часто испытывал моё терпение, подсмеиваясь надо мной. Он использовал особенности моего характера или поведения, которые казались ему смешными для подколов и всевозможных каверз. Однако правды ради стоит сказать, что насмешки Майкла никогда не бывали злобными или унизительными. Я всё это знала, но всё равно злилась. Оснований для смущения сейчас было больше: теперь в орбиту его острословия был включён и Джермейн, поскольку путешествовали мы втроём и, само собой, Джермейн был всегда рядышком за исключением тех моментов, когда отлучался в близлежащее селение по делам экспедиции. Он слышал всё то, что по моему мнению не предназначалось для сторонних ушей. Но Майкл словно не замечал того, как неловко я себя чувствую и строил насмешки надо мной даже больше, чем раньше. Было в его веселье что-то лихорадочное, холодное и неуверенное, и потому веселье его временами производило гнетущее впечатление. — Смотреть на меня не будешь? — Не буду. Нет… я не смогу… Разве что глаза закрою, но тогда под твой мягкий говор я просто усну и чем закончится история не узнаю… Джермейн веселился вовсю. Я же просто не знала, как реагировать на неприкрытый шантаж! Так и не отыскав способа, просто продолжила дальше. — «Беда мне с тобою, — ласково журила её мать, — ни подойти с лаской к людям, ни приветить их не желаешь. А ведь это неправильно. Люди внимание и ласку любят и за неё награждают». Девочка молча кланялась матери и отходила в сторону, ни слова не сказав. Пришло время им всем вырасти. Первыми из дома ушли сыновья. Как и положено — обзавелись семьями и стали жить своими домами. Следом в новые семьи потянулись дочери, а девушка и тут в стороне стояла. Почему-то не сватались к ней, хотя и заглядывались, но сватов засылать не спешили. Мать, наблюдая это, часто плакала тихонько, отец — хмурился. А девушка замечала всё, но ничего поделать не могла. Не лежало у неё сердце к тем, кто заглядывался на неё, хотя и были кандидаты хороши собой и удачливы в делах. И вот как-то так сложилось, что невыносимо ей стало в родном доме быть. Никто её не гнал, ни в чём не упрекал — сама она не могла больше ждать судьбу свою на месте сидя. «Мамушка, отец, — сказала как-то она, — разрешите мне дом родной покинуть. Не могу я тут больше». «Да как же так, — тихо заплакала мать, а отец только крякнул и отвернулся молча к окну, — куда же ты пойдёшь? Одна?» «Одна пойду, мамушка. Нет судьбы моей тут, чувствую я. Зовёт меня что-то дальше. Пойду искать путь свой». Так и ушла и больше о ней рассказов не было. Я перевела дух. Почему-то сказка эта далась мне тяжело, хотя всё, что довелось мне рассказать попутчикам во всё время нашего пути легко слагалось и легко говорилось. Но не эта. Словно ком стоял у меня в горле, когда я говорила; и закончить никак не могла я свою историю. Конец её терялся в туманной дали, не удавалось нащупать его. Не потому ли, что напоминал мне этот рассказ о чём-то или о ком-то, и пришлось мне оборвать историю так не до чего и не добравшись? — И всё?! — удивлённо спросил Майкл. — Всё. — История незакончена… — констатировал он очевидное. — Не приставай к девочке, — пробурчал Джермейн. К моменту окончания моего рассказа он уже залез в спальный мешок и укрылся в нём, выставив наружу часть лица. — Почему это, — искренне возмутился Майкл, — мне интересна история, я хочу узнать её конец. Что в этом неправильного? — Завтра будет тебе конец, — поддержал меня Джермейн, — Сегодня был большой переход, все устали… — добавил он, заслышав сердитое сопение брата. — И какая тут мораль? — спросил Майкл, решив, видимо, хотя бы так использовать возможность удовлетворения любопытства. Голос его звучал сонно, послышался смачный зевок, вызвавший желание зевнуть в ответ. — Мораль? — Ну, да, мораль. В сказках мораль всегда бывает. — Сейчас у нас одна мораль, — послышался из темноты ворчливый голос Джермейна, — если никто не помоет котелок, завтра будем есть кашу с остатками предыдущего обеда. — Там темно, — резонно заметил Майкл. — Значит — назавтра, — подвёл итог Джермейн, — давайте спать, полуночники. Ветер завывал за тряпичными стенками палатки…***
Как только решение было принято, всё завертелось быстро. Нужно было переделать такое количество дел, о котором мы и представления не имели. Путешествие в такую далёкую страну дело само по себе непростое, учитывая обстановку на месте. В Непале в то время были большие политические разногласия, поставившие страну на грань гражданской войны. А уж задача устроить максимально безопасное путешествие с Майклом Джексоном и вовсе казалось невыполнимой. Палочка-выручалочка в лице Джермейна справлялась с поставленной задачей с большим трудом. Наблюдая за ним, я часто молчаливо благодарила всех и вся за то, что в нашем лагере был такой хитрый и умелый напарник. Он, казалось, умел всё и знал всех. Его знакомства часто бывали далеки от того, что можно назвать «приличными», и я с испугом думала: получится ли у нас добраться до цели путешествия целыми и невредимыми? Люди, с которыми встречался и договаривался Джермейн, спору нет, выглядели прилично, но что-то то ли в глазах их, то ли в выражении их лиц говорило моему испуганному воображению о том, что люди эти вовсе не добры и совсем не великодушны. Часто паника накрывала меня с головой. Я старалась, чтобы Майкл ничего не увидел и не почувствовал. В любое другое время такая скрытность стала бы проблемой, но теперь Майкл сам отстранился от всех и всего. Он запирался в своей студии и часами репетировал или придумывал мелодии, часто даже не выходя к обеду. А когда дети улетели к бабушке вместе с Грейс и учительницей, и вовсе почти перестал появляться в доме. В сборах он не участвовал. Совсем. Недели две спустя после памятных возмущений родственников на совместной видеоконференции мы с Майклом сидели в моей комнатушке. Он заявлялся ко мне около двенадцати. Майкл словно чувствовал, когда я собираюсь ложиться спать и оказывался около моей двери точно в срок. Это отодвигало часы моего сна и не замедлило сказаться на мне. Я перестала высыпаться. Далеко не сразу мне пришла в голову мысль, что, возможно, таким образом он выражает свое желание провести со мною ночь. Эта мысль привнесла в мою жизнь сладкое томление, предвкушение повторения того, что уже случилось. Но она же и поставила меня в тупик, поскольку я была не столь свободна в обсуждении вопросов секса. Лет мне, конечно, было немало, но говорить о нём мне всё так же было неловко, а потому спросить просто так, прямо, я не решалась. Следствием таких размышлений стало то, что к вечеру я нетерпеливо ожидала, прислушиваясь, когда же в мою дверь постучат, чтобы, повесив на лицо спокойствие и с определённой степенью ликования в сердце, ответить приглашением на тактичный вопрос о возможности войти. Если уж на то пошло, то Майкл был старше меня и проявить инициативу в этом вопросе было его прямой обязанностью. Но если и были у него какие-то мысли на этот счет, то скрывал он их отменно. Я могла только строить догадки о том, почему он молчал. Кроме регулярных появлений у моей двери практически в одно и то же время и почти каждый день иных намёков на что-то такое-этакое не было. Он был мил, приветлив, застенчиво-послушен, если у меня была какая-то недоделанная работа, или охотно говорлив, если видел, что я готова общаться. Майкл тонко улавливал атмосферу нашего общения, мог легко изменить её просто какой-нибудь ужимкой или смешной гримасой, а потом сидел и сверкал белозубой улыбкой, глядя, как я покатываюсь со смеху, или, склонив голову, наблюдал, как я недовольно хмурюсь, чтобы в следующий момент неожиданным вопросом повернуть разговор в другое русло. Спустя некоторое время я уже предсказуемо краснела, вспоминая свои сумасшедшие предположения о его желаниях, и благодарила свою стыдливость за то, что она не позволила мне задать прямой вопрос. Словом, спрятавшись каждый за свои страхи и комплексы, мы проводили половину ночи в обществе друг друга, дурачась, разговаривая обо всем и ни о чём или просто молча сидели, думая каждый о своём. Сейчас мне кажется, что это были своеобразные курсы по притиранию друг к другу. Уходила неловкость, обычная для такого периода — периода, когда что-то произошло, но что пока еще непонятно. А главное — непонятно, что с этим делать дальше и во что оно все разовьется и разовьется ли вообще. Думаю, Майкл чувствовал себя тоже немного скованно. Для него это тоже было испытанием. Испытанием доверия. Слишком много и часто он бывал предан ранее. Рабочий график мой оставался прежним. Между мной и Майклом как-то даже не возникало разговоров о том, чтобы я перестала делать свою работу. Побывав в его постели, я вернулась к своим обязанностям так просто, словно ничего не произошло. Хотя нет, все кардинально изменилось. Теперь он маялся от бессонницы в моём обществе. Появляясь в аппаратной с какой-нибудь едой, он садился на пол и наблюдал за моей работой. В тот вечер просидев так около получаса, он спросил с любопытством вглядываясь в монитор: — Нашла что-нибудь новенькое? — О чём? — О ком… — поправил он. Прячась от всех, он всё же хотел быть на виду. — Кто-то очень не любил читать о себе, насколько я помню. — Неправильно помнишь, — он закусил губу и прищурился, — мне очень нравится, когда обо мне говорят всякие приятные вещи, например, о том, какой я щедрый, талантливый… и всё такое… прочее. — Павлин! — Вовсе нет, — невозмутимо заметил Майкл, — разве желание слышать, как тебя хвалят это плохо? — Нет, — я покачала головой, — неплохо, а вот желание покрасоваться выглядит так себе… — Я — артист, — рассмеялся Майкл, — желание покрасоваться — атрибут профессии. И вообще: я не павлин, я — самый милый, добрый и любящий человек, — он обворожительно улыбнулся. — Ну что, будешь говорить мне какой я хороший? — Пора спать, — наставительно заметила я. — А мне с тобой можно? — он легко подхватил меня на руки и, не обращая внимания на лёгкое сопротивление, понёс в мою спаленку. — Будет повод рассказать мне какой я хороший, когда я спою колыбельную, — шепнул он, усаживаясь на кровать и пристраивая меня на своих коленях. Майкл протянул руку, чтобы включить ночник, стоявший на тумбочке рядом. Вместе со светом, залившим комнату, послышался звон разбитого стекла. — Ох! — удручённо и расстроенно проговорил он. — Кажется, я что-то сломал! — И что сделало тебя неуклюжим? — хихикнула я. — В какой форме тебе объяснить это? — легко включился он в двусмысленный диалог. Придерживая меня одной рукой, Майкл наклонился и поднял оброненную вещь. Он уронил рамку с фотографией моей матери. Портрет стоял на тумбочке рядом с лампой. Я сфотографировала её в парке в тот памятный день — день своего выпуска из колледжа. Она ждала меня после экзаменов в кафе неподалёку. После мы долго гуляли. Мама была в своей любимой синей куртке, больше похожей на халат, и синей шляпе с полями, в которой она напоминала исследователя Африки. Она смотрела сквозь очки, направив взгляд куда-то выше моей головы, и улыбка на лице контрастировала с задумчивостью, скользившей в её взгляде. Она словно смотрела сквозь время. Позже я напечатала эту фотографию, оформила её в простую деревянную рамку и подарила маме вместе со своим портретом, который теперь стоял тут же, рядом. Это были последние изображения, на которые смотрела она прежде, чем навсегда закрыть глаза. Мне так сказали. — Смотри-ка, — Майкл потянул за уголок, выглядывавший из-под фотографии. Стекло разбилось, изображение сдвинулось в сторону и стало заметно, что оно скрывает за собой сложенный вчетверо листок. Он протянул мне листок, я взяла его и развернула дрожащими руками. Это было письмо. Я осторожно слезла с колен Майкла, пристроившись рядом, но не близко. Почему-то в то мгновение, когда я увидела исписанный лист и узнала почерк, мне стало неприятно от тепла, сквозившего в каждом движении моего возлюбленного, в каждом звуке голоса. Уверенность, что миг встречи с дорогим прошлым, следует пережить в одиночестве проявилась внезапно и не оставила шансов ни мне, ни Майклу. Он не стал меня удерживать. В конце письма, написанного твёрдым красивым почерком матери, стояла дата: двадцать первое января две тысячи первого года. Я заледенела: мама написала его за день до своей смерти… — Мойра? — Майкл осторожно прикоснулся к моему плечу. — Милая, что случилось? Я покачала головой. Я почти не слышала, что он мне говорил. Все мысли мои, все эмоции и чувства были направлены в одну точку: на пожелтевший листок, который передавал мне привет из прошлого от того, кого сейчас не было рядом и кого я любила больше жизни, но на какое-то время забыла об этом. Моя память, словно присыпанный землёй росток, проклюнулась и подобно фантастической машине времени отправила меня назад. Майкл затих рядом, как будто исчез. Я развернула листок и прочитала: «Мойра, дорогая моя детка! Сегодня с утра я спокойна и боли не мучают меня. Может быть, это действие лекарств, а, возможно, надежда, что сегодня ты придешь. Хочу верить, что второе. Я решила обратиться к тебе письмом. Надеюсь, ты не обидишься на меня за то, что я не сказала всё тебе лично. Поверь, матери всегда сложно просить прощения у своей дочери. Я знаю, что у тебя доброе сердце, но мне неловко, поэтому обращаюсь с помощью слов и букв. Я хочу попросить у тебя прощения за то, что, не обращая внимания на твои желания, старалась изменить твою жизнь в соответствии со своими мыслями, планами и верованиями. После твоего чудесного исцеления я взяла с тебя клятву в том, что ты поможешь человеку, который помог тебе. Я не жалею о своём желании отплатить за доброту, я сожалею о том, что заставила тебя встать в упряжку вместе со мной. Возможно, ты прожила бы другую жизнь, более интересную, чем подарила тебе твоя мать, таская за собой по восточным странам, занимаясь поисками вечных истин, которые в то время были далеки от тебя. А между тем истина была рядом: я думала о своём долге и, что хуже всего, взвалила его и на тебя. Прости меня. Я возвращаю тебе твой обет. Не потому, что недовольна тобой или уверена, что ты не справишься. Напротив, я знаю — ты справишься со всем. Ты гораздо мудрее меня — ты умеешь думать о других, и ты умеешь любить. Я возвращаю тебе твой обет потому, что хочу освободить твоё сердце и твой разум для твоей собственной жизни, убрать оттуда мечтания старой женщины. Я видела, что происходило между тобой и Джошем. И я ухожу с чувством вины от мысли, что у вас ничего не вышло из-за меня. Если бы только я сдержалась, позволила тебе вырасти и только потом предложила выполнить мой завет и мою надежду. Я знаю, что ты всегда очень ревностно относилась к исполнению обещаний, поэтому и решила освободить тебя. Теперь я понимаю, что помочь может только тот, кто любит, а любовь не бывает по принуждению. И я, взяв с тебя обещание, возможно, сослужу плохую службу Майклу, заставив быть рядом с ним человека, который не испытывает чувств или, что ещё хуже, испытывает их по принуждению. Сейчас, когда я пишу эти строки, мне стыдно и перед ним, и перед тобой. Теперь, когда ты свободна, ты можешь принимать решения. И я буду рада любому из них, правда. И все же… Помни всегда, дитя: то, что даровано тебе — это заём, который ты должна вернуть преумноженным. Не спрашивай — почему, скажи — спасибо, и склони голову перед великой мудростью жизни. Она никогда и ничего не делает просто так. Может быть, я — старуха, выжившая из ума и верящая во всякую чепуху, пусть так. Но я верю, что жизнь вернули тебе не просто так. Я заставила тебя дать обещание — я не подумала о тебе, прости меня. Этим письмом возвращаю тебе твоё слово. Если ты примешь решение исполнить то, о чем я просила, пусть это будет только твоё решение. И человек, который помог тебе и которому поможешь ты — будет благодарен только тебе. Твоему великому любящему сердцу будут принадлежать лавры спасения, а не полоумной старухе, вырвавшей у маленькой девочки обещание, от которого она просто не могла отказаться. Прощай, моё солнышко, я знаю, каким бы ни было твоё решение — оно будет правильным». Я выронила листок — в моих ушах звучал её голос. Закрыв лицо руками, я заплакала навзрыд. Горестные стоны моего сердца сопровождали звуки голоса моей матери. Не глядя вокруг, я смотрела прямо перед собой, сквозь плотно сомкнутые веки и прижатые к ним ладони, и видела мать, сидящую в её любимом кресле в доме в Канзасе, где несмотря ни на что мы были счастливы. Где всё было ещё впереди… Не знаю сколько длились мои рыдания, но очнувшись я обнаружила, что Майкл всё ещё был здесь, сидел тихо на краешке кровати механически складывая и разворачивая письмо, снова и снова. При этом взгляд его задумчиво-отрешенный был направлен куда-то за мою голову. Почему-то меня это разозлило. Я выдернула письмо из его рук и мигом запрятала под матрас, и уселась сверху, постаравшись принять невозмутимый вид. От неожиданности Майкл едва не потерял равновесие и не свалился с кровати. — Мойра, — изумление и непонимание смешивались в его взгляде в яркий коктейль, — что с тобой? — Ты прочёл письмо? — я сама изумилась насколько зло прозвучал мой голос. — Извини, — тихо ответил он. — Тебя никто не учил, что читать чужую переписку невежливо? — я кожей ощутила злобу, сочившуюся сквозь вопрос. — Я же извинился, — в голосе Майкла проступило лёгкое возмущение. Кажется его терпение подходило к концу. Надо было срочно исправлять положение дел, но беда была в том, что я выгорела и не имела эмоциональных сил для объяснений. Поэтому я тускло и вяло изложила ему причину моего появления здесь. Снова, с самого начала. И Брайан с вербовкой, наконец, занял в моём рассказе причитающееся ему место. Я рассказала Майклу, как после чудесного выздоровления, случившегося благодаря его вмешательству и присутствию, мама взяла с меня обещание отплатить добром за добро. Все недосказанности, которые оставались и беспокоили меня, были сняты письмом, и позже я даже почувствовала благодарность к Майклу и его любопытству. Сама бы я, наверное, не решилась предложить ему прочесть письмо. Больше на моих поступках тени не было. Я просто изложила мамину идею: — Нужно было внимательно следить за твоей жизнью и прийти на помощь в нужный момент. Наблюдать нужно было изнутри, подыскав какую-нибудь подходящую должность. Так я и стала инженером охранных систем. Прежде, чем оказаться рядом я должна была набрать опыт и пока ты выпускал альбом или играл концерты, я работала не покладая рук. Мама поддерживала меня во всём. Но на исходе тысячелетия её настигла болезнь… — я прервалась на минуту, — у неё был рак горла. Она в принципе ничего не могла сказать мне. Она молчала больше месяца прежде, чем … прежде, — слёзы сами текли из глаз, я не могла остановить их. Некоторое время я не могла говорить. — Оставшись одна, я искала способ выполнить её волю. Так я и оказалась рядом, и попала в твою постель… В последние слова я попыталась вложить побольше сарказма, чтобы уронить себя в его глазах, чтобы он думал, что всё моё поведение ловко спланированная ловушка, чтобы он, наконец, ушёл… Майкл слушал меня внимательно. Я не смотрела на него, но боковым зрением видела изменения выражений на лице. От сочувственно-внимательного через жёстко-неприязненное к горестно-печальному. Выслушав меня, он опустил глаза и вздохнул. Мне показалось, что в этом вздохе он выразил всю свою неприязнь ко мне. — Вот, теперь ты можешь бросить меня с чистой совестью, — закончила я свою тираду, со страхом ожидая его вердикта. Я хотела, чтобы он ушёл, хлопнув дверью. Я хотела броситься ему на шею и выплакать, наконец, своё горе. Я хотела, чтобы он обнял меня и сказал, что всё понимает и не сердится. И всё это одновременно. Я едва не сошла с ума, когда в моей голове и в сердце сцепились горечь, страх, любовь, желание, ненависть. Жалость к себе и к нему накатывала и отступала, пока Майкл молча смотрел на меня, очевидно размышляя над моими злыми словами или не решаясь ответить. Время тянулось так долго! Тянулось и прижимало к земле всей тяжестью. Я едва не подпрыгнула от неожиданности, когда услышала его тихий голос, спустя целые века ожидания. — Маленькая дурочка, о чем ты говоришь? Почему я должен тебя бросить? Как я могу это сделать после всего, что мы пережили вдвоём? После того, что ты сделала для меня? Тембр его голоса становился все ниже и ниже по мере того, как произносились слова. Он впервые так прямо, просто и открыто признавал моё участие в его судьбе. С помощью звуков он брал свои чувства и вкладывал их не в сердце, не в душу, а в самое ядро моих клеток. Эта потрясающая способность передавать смысл слов интонациями, переливами, оттенками! Я слушала не ушами — всем телом! Его голос был настолько богато одарен природой и претерпел столько потрясающих трансформаций в процессе безостановочного обучения, что для Майкла необходимости в словах иногда совсем не возникало. Ошеломленная и обескураженная чувством, хлынувшим от него; переживанием, лишённым вообще какого бы то ни было сексуального подтекста; пораженная их силой и искренностью, некоторое время я была бездвижна и бессловесна. Он ждал и, кажется, совсем не того ответа, который в конце концов сорвался с моих губ. Мои слова время от времени прерывались всхлипываниями и икотой, но посыл их был вполне очевиден: погрузившись в себя и свою гордость, я снова забыла о том, кто передо мной. — Я ведь обманывала тебя, я не сказала, что моё присутствие рядом результат моего слишком серьёзного отношения к обещанию, данному другому человеку. Выходит так, что я пролезла в твою постель, солгав тебе. Я слышала твой вздох, я разделяю твои сожаления. Если быть честной, то я сама разделяю твою неприязнь ко мне в эту минуту, — я говорила всё это через силу, уставившись в пол и отчаянно надеясь, что хотя бы часть слов он не расслышит. Я страшно боялась, что он мне поверит. Зачем же я говорила всё это, спросите вы? Не знаю. Я даже не могу объяснить свой поступок правдивой и праведной натурой, не способной и дальше играть определенную роль после того, как правда раскрылась. Майкл, казалось, совершенно не был удивлён. Он как будто ждал этих слов, и реакция от него на мою тираду последовала незамедлительно. Много позже я узнала, насколько горько было ему услышать мои слова и убедиться в том, что он снова не понят. — Как ты можешь объяснять мои поступки, не будучи мной? Что ты знаешь обо мне, что берёшься судить о движениях моего сердца? — тихо и спокойно проговорил он. — Мой вздох был всего лишь вдохом — попыткой добавить кислород в кровь. Он означает только это. Эмоции, которыми ты наделила мои мысли, живут только в твоём воображении, — Майкл неожиданно сильно ткнул меня пальцем в лоб, словно проводил черту, после которой все тяжелое должно рассеяться и больше не привлекать внимания. В голосе его проявилось сдерживаемое раздражение: — Какая неприязнь, Мойра? Я сделал бы всё, что угодно, только бы ты перестала плакать, чтобы ты улыбнулась. Я поступил бы так вчера, позавчера, третьего дня; я хочу этого сегодня и так же буду думать завтра. Если я и чувствую сожаление сейчас или ты услышала его в моём голосе, то только потому, что не могу повернуть время вспять. Сделать так, чтобы рамка с портретом не упала, и ты не нашла письмо… Он внезапно замолчал, мою грудь стиснул недостаток воздуха. — Мне почему-то кажется, — тихо, словно самому себе, продолжил он, — что ты свыклась со своим обещанием и давно забыла о нём. Я не верю, что ты не чувствуешь, моего отношения к тебе, что… что ничего не чувствуешь ко мне, кроме… — он помедлил, переводя дух. Все слова он проговорил тихо и быстро так, словно боялся, что не успеет их сказать, — кроме… долга. Я всё-таки надеюсь на это… на то, что… что тебе не нужно держаться за своё обещание, данное матери давным-давно, когда ты была ещё совсем мала. Я верю, что ты остаёшься здесь, рядом со мной, потому что сама хочешь этого. Это ведь так? Скажи мне, если я ошибаюсь, скажи честно, Мойра, ты здесь потому, что это твой выбор? Не прикасаясь, он обнял моё лицо и заглянул в глаза. Голос его полнился невыразимой нежностью, взгляд лучился бесконечной любовью. Печальное недоумение, явно поселившееся в его сердце после моих обличительных слов, прорывалось иногда в звучании тихого, ласкового голоса, но Майкл старался быть терпеливым и понятливым, старался не торопиться и не обвинять, трогательно убеждая меня в моих ошибочных суждениях. Его деликатность простая и сердечная отнимала у меня моё несовершенство, представляя меня в моих собственных глазах невинной и наивной, неспособной в полной мере оценить движения своего сердца или течения мыслей. На миг мне показалось, что я забыла, как дышать, впитывая любовь, которой он щедро делился. Какое-то время я существовала только ею, забыв о воздухе. Не отрывая взгляда, я кивнула, повторила одними губами то, что он желал услышать, то, что больше всего хотела сказать ему сама. Не просто сказать, а прокричать на весь мир: — Ты нужен мне… Он угадал то, что я сказала. Долго смотрел на мои губы, словно вспоминал их движение в момент произнесения таких важных для него слов. Мой голос внезапно прорезался и прозвучал оглушительно для меня, когда я повторила: — Я здесь потому, что больше не могу быть вдали. Странное выражение скользнуло по его лицу, когда он впитал мои слова. Скорбная усталость взмахнула кистью и капли едва различимого отчаяния проступили и сразу же стерлись. Майкл едва заметно вздохнул и, наклонившись, слегка прикоснулся губами к моим губам, а после осторожно привлек меня к своей груди, укрыв большой ладонью мой затылок. Явное облегчение послышались в его голосе, когда он сказал: — Вот видишь! Ты исполнила завет своей матери — это теперь только твой выбор. И обещание здесь совсем не при чём, а значит и обмана никакого не было, — он внезапно зевнул, совершенно сводя на нет всю трагичную и возвышенную прелесть примирения возлюбленных, — ох, Мойра, я сейчас упаду и усну прямо здесь… Мне вдруг стало так легко и хорошо! Мелькнула мысль, что сейчас я бы с лёгкостью взвалила на свои плечи все его пятьдесят с чем-то там или шестьдесят килограммов и утащила туда, где бы его никто не нашёл, где он был бы только со мной и своей музыкой. Только сейчас я осознала какой страх царил в моих мыслях, какое напряжение скрывала каждая частичка моего тела с того момента, как я прочла письмо и все рассказала Майклу. Я боялась, что внезапно открывшаяся первопричина моего присутствия в его жизни отвратит его мысли от меня, думала, что он увидит очередное предательство, а всё так и выглядело. В очередной раз Майкл преподнёс мне урок: «Не суди, пока не поговоришь со мной хотя бы немного». Я застыдилась своего эгоизма, однако скрыть его не смогла. Обхватив его, я уткнулась носом в его пижаму, шумно втянула носом его запах, уверенно и упрямо заявила: — Мой! Сверху послышался сдавленный смешок и покорное согласие: — Твой, — и спустя несколько минут, лукавое, — пустишь на коврике переночевать? — Зачем такие крайности? Мы отлично разместимся на моей девичьей кроватке вдвоём. — Девичьей, — коварно уточнил он. Было немного тесновато. Но когда он притянул меня к себе ближе, прижав спиной к своей груди и осторожно дунул в макушку, неудобство рассеялось как-то само собой. Устроившись, Майкл сонно засопел. Мне же не спалось. Повернув голову, я глянула на него. Безмерная нежность, благодарность и много чего ещё переполнили моё сердце и без того не пустое. Было немного неловко, но его скулы, его губы были так близко и так манили… Противится Майкл не стал, а ночь благонравно скрыла то, что должно ею скрываться. — Ну, и что ты плачешь? — донеслось до меня с другого края вселенной. — Я не плачу. — Щёки мокрые… — Это глаза слезятся от напряжения. Я стараюсь не моргать. — Почему? — Вдруг моргну, и ты исчезнешь… Изумлённое молчание слышала я в ответ, и тишина уютная вокруг, мурлыкала и ластилась, словно огромная пушистая кошка, путалась в ногах, мягкой лапкой волосы на голове шевелила, усами уши щекотала и шептала, шептала что-то диковато-удивительное, непонятное, но приятное и хмельное. Ночь сменяла день, а тот приходил в свою очередь на смену своей напарнице, но мы были и были в одной точке пространства и времени и перемен не было, да мы и не хотели их. — Ты боишься? — спрашивал Майкл. Спрашивал, говорил испуганно-счастливо, не умея справиться с дрожью, с сбитым напрочь дыханием. — Чего? — Будущего, — я смотрела на него, он смотрел в потолок, — того, что нас ждет? — Я не разрешаю себе бояться. Изумление плеснулось из его глаз в мою сторону, и снова взгляд Майкла упёрся в потолок. Словно он боялся, что я увижу что-то, что до поры до времени мне знать было ненужно. — Почему? — Потому что от меня многое зависит, — честно ответила я. В моём ответе был и ветер, и пруд, и малиновое солнце, и лебеди, и привет от далёкого друга, с которым (я была уверена в этом) был знаком Майкл. Глянув на меня, Майкл кивнул: — Да, — тихо согласился он, — от тебя действительно много зависит, — повернувшись на бок, он какое-то время разглядывал мой профиль, потом осторожно погладил меня по плечу, руке. Ладонь его мягко прошлась по моей щеке и убралась. — Я часто и долго думал, — донёсся до меня из полумрака его голос, — после того, как понял, что чувствую к тебе нечто особенное… я долго и часто размышлял о том, как так вышло, что ты оказалась рядом… появилась внезапно, словно заскочила в последний вагон, успела… Потом я… я узнал всё, понял, и ты знаешь, меня это даже не возмутило, никак не озаботило, не обидело… — В каком смысле — узнал? О чём? — Почти обо всём… Я не знаю твоей истории, но о том, кто я и почему я здесь, теперь я знаю совершенно точно. Многое вдруг стало понятно. Я видел его… И мне не было нужды уточнять, о ком идёт речь. — Это событие соединило мой взгляд с линией горизонта и добавило силы, чтобы двигаться дальше. Только мне кажется, что глубоко внутри сидит это червивое неверие. Я боюсь, что оно вылезет. Думаю, он тоже этого боится или боялся, иначе тебя бы здесь не было рядом со мной. И знаешь, все хочется развивать эту неуверенность, эту червивость, потому что кажется: вот будет все хорошо, и ты исчезнешь, растворишься потому, что поверишь, что не нужна больше. Но это не так. И я не знаю, как сказать об этом, потому что кажется, что не знаю нужных слов, не сумею составить правильные предложения чтобы ты услышала, чтобы поверила. Как-то совсем незаметно я стал зависим от тебя, но не болен, потому что болезнь — это плохо, это нечисто и неискренне, нет зависим так, как растение зависит от солнца. Без солнца оно ведь тоже может расти, но это будет уже не рост, так — карикатура на жизнь… — Я не уйду. Слова становились мелодией. Мелкими, семенящими шажочками мелодия бежала все дальше и дальше, задевая сердце. Она перекатывалась по нервам, следовала за кровотоком, стремилась вперёд и вверх, увлекая за собой, оставляя после себя тепло и покой. Нежность матери, её любовь и внимание, посланные в будущее с помощью привычных слов, подпитывала её, и будущее, одаренное с небывалой щедростью, становилось приветливее и понятнее тем, кто направлялся в его сторону.***
Котелок, естественно, пришлось мыть мне. Майкл выглядел сильно утомлённым. Оно и понятно: большой переход минувшим днём утомил бы кого угодно. Много дней отделяло наш маленький караван из двух вьючных лошадок и двух проводников-шерпов от столицы Непала, куда мы прилетели в феврале. Джермейн был уже там и к нашему приезду всё было готово к путешествию, а потому в столице мы пробыли не больше двух-трёх дней, почти сразу окунувшись в суровую и беспощадную реальность маленькой страны, скромно расположившейся у подножия величественных гор. Я всё время чувствовала их взгляд: твёрдый и неподвижный. Они вглядывались в моё сердце, потрошили мою душу, ставили вопрос ребром, требуя ответа столь же решительного и точного. Готова ли? Способна? У меня не было ответа. Словно мышка, я пыталась спрятаться в самую глубокую норку. Все мои страхи в ожидании нечто вздыбились снова. Словно тяжкие цепи гремели они за мной. Что же ждало меня здесь, за этой суровой решительной неприступностью древних гор? Наш маленький лагерь расположился на высоком берегу. Следующий день встал яркий, звонкий и чистый. Морозом дышали вниз, наклонившиеся над долиной горы. Накануне, совершив довольно большой переход, мы преодолели перевал и немного спустились в долину межгорья, но были всё ещё довольно высоко. Дышалось здесь не очень легко, однако, по словам наших проводников, гораздо легче, чем если бы мы вздумали карабкаться на основной хребет. К счастью, в этом необходимости не было. В ближайшее время нас ожидало путешествие по раскинувшейся долине в поисках нужного нам места. Перед следующим этапом путешествия мы решили встать на днёвку, чтобы хорошенько отдохнуть. Причина была не только в усталости. Накануне, неправильно снарядившись, Майкл сильно натёр ногу, и идти хотел, но не мог. Хромая, он недалеко бы ушёл, однако и на месте ему не сиделось. Он выбрался из палатки следом за мной. Стреноженные лошадки стояли неподалёку, и под их копытами похрустывала обледеневшая земля. Один из шерпов куда-то ушёл, второй пытался развести костёр. Я осторожно спустилась к бурливой речке, шумевшей в небольшом овражке. Здесь было сложно найти безопасное место, чтобы подойти к воде, однако наш стан был не первый, который ставился в этих местах, и вскоре удобная протоптанная тропинка нашлась. Ветер стих, едва меня скрыл высокий берег, слышен был только шум воды, пробивавшейся сквозь узкое русло, загромождённое камнями. Река сопротивлялась природным оковам, рвалась на волю, дробила большие камни в мелкие камушки и те — в каменную пыль. Она делала это веками, но только уходила всё глубже и глубже, и конца её работе не было. Склонившись к речке, я принялась отчищать котелок. Джермейн был прав: вчерашняя каша присохла так, что оттирать её никак не получалось. Я пробежалась взглядом вокруг себя в поисках подходящего камушка, который вскоре и нашёлся на расстоянии вытянутой руки. Я потянулась за ним… и в следующую минуту оказалась в ледяной воде, укрывшей меня с головой. Страшная сила потянула меня вперёд и вниз. Я отчаянно барахталась, пытаясь выкарабкаться и только одна мысль стучала в моей голове: где котелок? Прошла вечность, пока я почувствовала, как что-то тянет меня вверх за волосы. Зубы заскрипели, в глазах потемнело от боли. Я вынырнула, задыхаясь, не умея распознать: где верх, где низ. — Ну, ну, тише, — послышался испуганный голос. Я не могла узнать его. — Держись за меня, — проговорил, почти прокричал тот же голос. — Куда, — икнула я, — я не вижу, куда… — Да вот же, вот, — большая ладонь обхватила моё плечо. Я стиснула её изо всех сил. Карабкалась, пытаясь выбраться из ледяной мокроты, оскальзывалась, и всё начиналось сначала. Рядом послышалось бормотание и карабкаться вдруг стало легче. Сердце стучало в ушах, свет померк, воздуха не хватало. На грани слуха я услышала дикий визг. Оседая на землю, я ещё увидела, как Джермейн, изрыгая дикие проклятия, помчался вниз по берегу следом за то и дело мелькавшей в бурной воде тёмной головой. Мир выцвел, воздух кончился.