Тьмою здесь всё занавешено И тишина, как на дне, Ваше Величество женщина, Как вы решились ко мне? Тусклое здесь электричество, С крыши сочится вода. Женщина, Ваше Величество, Как Вы решились сюда? О, Ваш приход, как пожарище — Дымно и трудно дышать, Но заходите пожалуйста, Что ж на пороге стоять… Кто Вы такая? Откуда Вы? Ах, я смешной человек: Просто Вы дверь перепутали, Улицу, город и век.
Булат Окуджава
***
Солнце — румяное яблочко, — наплескавшись вдоволь, наконец свалилось от усталости за горизонт, мигнув на прощание пару раз и подсветив нежным цветом песок у кромки прибоя. Ночь вымела свет из низин также быстро, как хозяйка-чистюля справилась бы с пылью под своим кухонным столом. Возможно, для ночи день тоже был чем-то вроде пыли: чем-то неизбежным, однако неприятным, вызывающим аллергию. Для меня минувшие сутки стали испытанием. И я была бесконечно рада тому, что налетевший шторм, причинив немало боли, все же не смыл меня за борт. Видимо, все и всяческие топтания на одном месте, сомнения и сожаления, которые, как я узнала (и приняла, надо сказать, с большой неприязнью и сопротивлением), были моим характером, — все они помогли мне, своевременно наградив устойчивостью. Я хочу сказать, что наколыхавшись вдоволь в прошлом, к нужному моменту я всё же обрела необходимое равновесие. Фактически получив удар в лоб минувшей ночью, я выстояла и сумела взять себя в руки на удивление быстро. Сейчас даже отзвук слов Майкла не будоражил сердце. Этот разговор, слова, которые его составляли, хранились в моей памяти просто как свершившийся факт события. События, которое что-то прояснило, что-то поставило на свои места и, наконец, расставило акценты там, где было нужно. Груз вины сполз с плеч, я почувствовала себя свободной. Оглядываясь назад, я не видела больше на своём пути ям и рытвин, которые затрудняли мой ход ещё совсем недавно, грозясь внезапно разверзнуться прямо перед носками моих туфель, и путь впереди был чист и гладок. Я понимала, что новые препятствия не за горами, но теперь они уже не были связаны с моим прошлым. В единый миг прошлые ошибки отсеклись. Поразмыслив, я почувствовала благодарность к Раймоне. Благодарность за то, что она разрубила узел, к которому я подступиться никак не могла. Не знаю, чем руководствовалась она, выдавая информацию, которая могла меня погубить. Догадывалась ли Раймона о том, что всё могло кончиться плохо для меня? Чем были вызваны её слова: завистью ко мне, ревностью ли? Или ни о чём таком она думать не думала, а просто сказала первое, что пришло в голову? Этого я не знала, однако, если она надеялась своими словами отшвырнуть меня отсюда так далеко, что и пути обратно не будет, то она просчиталась. Всё же я не могла противиться женской природе, которая настойчиво твердила мне: Раймона — соперница. Она не могла не догадаться о связи между мной и Майклом. Раймона бывала на вилле редко, но мы постоянно созванивались, разговаривали о делах. Я не всегда могла сдержать себя, упоминая Майкла в разговоре, и скрыть волнение, связанное с этим человеком. Раймона была неглупа. Возможно, в отношении Майкла её расчет в какой-то степени был верным. Я помнила его гнев и не знала, как он встретит меня, когда я, наконец, решусь появиться перед ним. Однако, несмотря ни на что, во мне жила уверенность в том, что я смогу преодолеть его сопротивление и вернуть его к себе; я сумею доказать ему свою преданность. Не столько потому, что я его любила и желала, и теперь желала даже больше, чем когда бы то ни было раньше, и не потому, что была уверена в том, что его место рядом со мной, а моё — рядом с ним (хотя и это — тоже!), а потому, что я была совершенно уверена в том, что только мне дано помочь ему вернуться. Наш разговор был… бурным, очень бурным. Я понимала его причины раньше, чем претензия была высказана и даже прежде, чем возникла сама возможность её. Разве не знала я о том насколько болезнен для Майкла вопрос о доверии? Потому его слова и действия не оказали на меня такого сильного влияния, как могли бы. Помня о своей впечатлительности и особой болезненной мнительности, я могла ожидать, что буду обдумывать случившееся ещё много часов, а возможно — и дней. Однако этого не случилось. Не было всхлипов и сердечных стонов, разве что совсем немного, чуть-чуть… вначале, и долгие, бесконечные размышления потом, когда обида и жалость к себе схлынули. Себялюбивый пейзаж будущего, нарисованный мною, не посерел, а словно бы выцвел. Прежние краски не потеряли свой цвет, но утратили яркость, и на холсте сквозь них проступил более древний рисунок. Так же, как сквозь современную поделку проступают куда более древние мазки, замазанные на время слабыми и неумелыми руками художника-самоучки. Краски, которые он использовал для своих набросков, не способны были скрыть то, что древне́е его самого, то, чьи корни были в начале времён. Любовь куда более древняя и зоркая видела глубже и понимала вернее. Майкл был болен. И дело было совсем не в использовании вредных веществ или чего-то подобного. Об этом я ничего не знала и не замечала никаких признаков. Нет, нездоровье Майкла было совсем иного рода. Я не знаю, как давно началось оно. Мне не дано было проникнуть в это. Я не могла сказать: вот тут всё ещё было хорошо, а вот тут уже начались необратимые изменения. Причиной его нездоровья, насколько я могла судить, стало разочарование. Оно, словно ржа, разъедало его мысли давно, медленно и неспеша. Думаю, сам он это обнаружил слишком поздно, когда повторный суд потряс основы его жизни и вынудил снова искать помощи, чтобы устоять. К моменту второго суда его надежда уже была слишком слаба, несмотря на все костыли и подпорки, которые он использовал, и не могла стать крепким основанием для исцеления. И теперь я слишком хорошо понимала опасения, да что там опасения — страх, моего мистического знакомца. Желание жить целиком и прочно было погребено под страхом, разочарованием. Цель жизни ушла и жить стало незачем. Майкл действительно мог выбрать смерть, если бы такой выбор встал перед ним. Большой артист, столкнувшись с серьёзными препятствиями на пути при выполнении своей миссии, в которую он верит, верит горячо и искренне, верит так, как не умеют и дети, — такой артист может некоторое время перетерпеть, занявшись простенькими, обыденными, повседневными делами и на какое-то время найти в этом силы и надежду, но беда гениальных людей в том, что слишком неохватны их цели и намерения, и долго довольствоваться малым они просто не могут. Поле их деятельности — весь земной шар, а коли доступа к нему нет, то и жить незачем. Это для нас повседневность, простые радости и привязанности — жизнь, для них — это просто перевалочная база, вокзал, временное пристанище. Майкл был человеком верующим в том главном смысле этого слова, который нынче уже утерян. Его вера стояла на праве высших сил карать или миловать, выбирать судьбу или лишать её, а за ним оставалось право преданного служения. Он не видел унижения в этом, хотя и сопротивлялся иногда, но такова уж человеческая природа. Так что этот выбор был как бы и не его личным выбором, а верой в то, что таков его путь. Наверное, в этом моменте его взгляд на мир был слишком узок и этого-то и боялся Нитьянарта. Он боялся, что его подопечный неправильно истолкует свой долг, а поправить его возможности не будет. Для этого и нужна была я… Неуверенность всегда была частью Майкла, занимала свой маленький уголок в его существе и сидела тихонько до тех пор, пока всё более или менее шло хорошо, пока страху не было места в его душе, пока надежда занимала большую часть его существа, пока она была основой всех его поступков. Но удар настиг Майкла, когда он вынужден был искать новые, ранее никому неведомые механизмы защиты себя, своего пути и веры в него; когда он вынужден был напрячь последние силы для того, чтобы не сойти с пути, который был выбран и им самим, и задолго до него тем, кто составлял едва ли не большую часть его существа, тем, чья живая и жаркая душа пульсировала внутри него ярким светом, подчас невыносимым для обычного человеческого зрения. Майкл не устоял перед шквалом. Если рассуждать о первопричине, которая вызвала этот шквал, то не думаю, что Майкл, окружая себя детьми, не допускал мысли, что его отношение к ним может быть извращено до такой степени. Всё же он был человеком весьма умным и прозорливым. Наверное, он всё же не ожидал, что его самые тёмные, самые невероятные страхи могут воплотиться в реальность вот так просто и легко. Я думаю, он старался гнать от себя скверные мысли и гнусные предположения, надеясь переломить систему, в которой практически любым взаимоотношениям можно придать грязный оттенок. Он не хотел подчиняться такой системе и поплатился за это. Была ли это наивность с его стороны? Возможно. Но что поддерживает сильнее, чем искренняя вера в лучшее и умение отрешиться от доводов рассудка? Возможно, если бы он дошёл до суда в первый раз и победил там, то ему было бы легче. Однако придавленный несправедливостью сделки, к которой был прину́жден, Майкл уже допустил разочарование в своё сердце и сам сдался ему. Такой представилась мне картина тем утром на берегу залива. Я могла помочь Майклу исцелиться и была уверена, что сделаю это, чем бы не закончилась потом наша с ним история. Ему тогда была нужна не столько моя нежность, моё тепло и внимание, сколько нужен был человек, который сумеет взять его за шкирку и, хорошенько встряхнув, поставить на тропинку, с которой он соскользнул, казалось, тысячи веков назад, а на самом деле, если пересчитать, то хватит пальцев на руках. Он должен был победить разочарование и скорбь, и должен был сделать это сам! Силы были у него, дремали только где-то глубоко, и нужно было найти к ним дорогу, пробудить их. Внутри меня слабо забрезжила мысль, которая несла в себе простой и очевидный выход из сложившейся ситуации, предлагала решение. Я пока не могла оформить и осознать эту мысль, а потому позволила ментальным ручейкам набегать и осваиваться внутри меня. Я позволила им существовать без пристального внимания с моей стороны, надеясь, что, когда время придёт, мысль сама явит себя. Сидя на прохладном песке, разглядывая неспешно набегающие на берег волны, прислушиваясь к шороху прибоя, я представляла, как тысячи лет песчинки трутся одна о другую, как тысячи лет жизнь терпеливо формирует из них то, что ей нужно, и думала: неужели же я не сумею выполнить то, что мне поручено, то, ради чего я и была рождена? Неужели у меня не хватит терпения и силы воли, а мои чувства вместо того, чтобы трансформироваться в силу созидающую, потянут меня на дно своим эгоизмом, себялюбием и требованиями природы? То, что долг стоял перед чувственной слабостью и спорил с ней о первенстве, и побеждал в своём споре не вызывало во мне ни горечи, ни обиды, ни протеста. Это не противоречило моим представлениям о любви. Я давно приняла сердцем тот факт, что каждый из нас оказывается в том месте, в котором ему быть до́лжно. И если для того, чтобы понять, что я оказалась в том месте, где быть должна, я вынуждена была потерять всё, чем жила и дышала моя душа много месяцев, значит, так тому и быть, и больше печалиться здесь не о чем. У меня остались руки, и моя душа и сердце всё так же полнятся чувствами и мыслями. У меня ещё будут свободные минуты и найдутся и карандаши, и бумага… Единственное, что мне оставалось, — это понять, для чего я тут. Понять и принять. Даже если истина, которая откроется, будет отличаться от общепризнанного определения «быть вместе» или «любить друг друга». А горечь и сожаления — это пустое, это дань тающему детству. Оно, детство, все еще дергает за полы одежды и иногда нужно дать ему возможность победить, но только иногда. Моя обида на Майкла, возмущение неоцененной им моей верности, моей любви, моей надежности, наконец, стала бы такой победой, победой эгоистичного детства, которое неохотно расстается с иллюзиями и самомнением, с верой в свою единственность, неповторимость и исключительность.***
Мне потребовались сутки, чтобы взять себя в руки. Никто, ни единая душа не тревожила меня во всё это время. С Майклом мы не виделись. Наконец-то мои и его способности скрываться друг от друга и ускользать от нежеланных встреч пригодились в полной мере. На самом деле дом представлял все возможности для тех, кто хотел скрыться на время. После его яростной выходки, я долго сидела, не видя и не слыша ничего. Упала на бок, даже не заметив этого. Время, продолжая привычный бег вдали, рядом со мною остановилось, медленно превращаясь в болото. Густая, вязкая субстанция затягивала меня и хлопья моих рисунков засыпа́ли меня сверху, укрывали саваном, который я не желала сбросить. Всё казалось мне правильным и настоящим. Моя личная червивая действительность наступала, изгоняя прочь все надежды, глумясь над ними, сводя на нет все мои усилия прежние и, что было гораздо страшнее, — обесценивая будущие. У меня не было сил даже на стоны. Но кто сказал, что в сердце моём не было искренней молитвы о помощи и прощении? И утешение было получено, как всегда неожиданно. — Неужели ты так ничему и не научилась? — прошептал внезапно мне на ухо нежный переливчатый, вековечный голос. Я оглянулась и в зеркале моих глаз отразилось сияние жемчужного венца на высокой причёске. Темный мягкий локон коснулся моей щеки, когда нежданная гостья склонилась надо мной и осторожно погладила меня тёплой мягкой ладонью. — Гнев — мужское свойство. Он позволяет осваивать новые территории. Сильнейшие могут справиться с его последствиями. Неужели ты настолько не доверяешь тому, кого любишь? Неужели не веришь… в себя? — прошелестела она. — Гаури, — я почувствовала, как слёзы заструились по моему лицу. Горячие слёзы, обжигающие слёзы… Прекрасная гостья аккуратно обняла меня за плечи, и я замочила ткань её воздушного сари своими бурными эмоциями. Тонкие пальцы легко взъерошили мои волосы. — Это ничего, это правильно, — промолвила она, — слёзы смывают всё, что было в нас ненужного, нечистого. Разрешённая печаль накрыла с головой, горечь выплёскивалась из меня. И каждая горсть её, покидающая сердце, делала его легче. — Когда выбивают подпорки, — продолжала шептать ласково дева, и тихий голос её растекался внутри тела моего, наполняя его неведомой и непонятной лёгкостью, клонившей меня в сон, – когда ломают подпорки — плотина рушится. Разве ты не знала этого? Надобно следить за подпорками и обновлять их по необходимости, либо разбирать завал пока он не обрушился. Ты не сумела — не кори себя. Самообвинения разрушительны и творческой, созидательной энергии не несут. Тебе придется приложить немало сил, чтобы все сложилось так, как следует. — А как следует? Гаури усмехнулась. — Не понимаешь? — Нет. — Вспомни разговор, которого ты была участником. Совсем не так давно это было, кстати. Помнишь, когда впервые тебе сказали, что с Майклом неладно, несмотря на весь внешний лоск и спокойствие? — Я… я не помню, — промямлила я и тут же подумала: нет, неправда помню и еще как! В моих ушах зазвучал голос Грэйс. Теперь он казался мне очень и очень усталым. И горечь сочилась сквозь него, как виноградный сок сквозь тряпку. Голос Грэйс говорил со мною так ясно, так понятно, что мне стало удивительно почему я не поняла ничего раньше. — Видишь, —улыбнулась гостья, — всё становится в разы проще, когда понимаешь с чего начать и что делать дальше. Оглядываясь, я видела, как растворяется её милый облик, слышала, как затихает её голос, оставляя мне покой, но не надежду. Надежду я должна была найти сама, своими силами. На следующий день после ссоры Майкл не пришёл, чтобы отредактировать суточные записи видео с камер, как он делал это регулярно. Я и не ожидала этого, а потому не удивилась и не обиделась. Дом жил привычными шумами и заботами. Я прислушивалась к нему и чувствовала радость, когда понимала, что наша размолвка с Майклом серьёзного влияния на привычное течение жизни не оказала. Однако во мне жил смутный страх, что эффект может быть просто отложен. Я совершенно не испытывала голода, а потому причин спускаться на кухню у меня не было, чему я была несказанно рада. Покой — вот, что было нужно нам обоим сейчас. Так я рассудила. Встреча так быстро, спустя несколько часов после ссоры, не привела бы к примирению, поскольку гнев ещё не ушёл. Теперь он наверняка подпитывался сожалениями о сказанных словах и даже если я буду убеждать, что не обижена — Майкл этому не поверит. Не поверит ещё и потому, что я, проговаривая слова, буду не совсем искренна и честна. Обида во мне всё же была. Это были эмоции, которым тоже нужно было время, чтобы рассеяться. День прошёл мирно. Дети после уроков долго играли в холле, а потом, пользуясь тёплой погодой, бегали в парке. Майкла не было видно, но время от времени я слышала его голос. Он говорил с Джермейном, поднимаясь по лестнице. Я мечтала, что они выйдут на балкон, но надеждам не суждено было осуществиться. Я хотела слушать его голос дольше, чтобы понять, что скрывается в его сердце. Однако мудрая жизнь устроила всё так, как нужно. За весь день мы не виделись даже мельком. И если для меня Майкл существовал не только в воспоминаниях, я всё же слышала его голос, то я для него словно бы исчезла совсем. Ни стены, ни воздух не передавали ему сигналов о том, что я здесь, я существую и думаю о нём. Я сделала всё для того, чтобы стать невидимкой. Время от времени я чувствовала досаду и совершенно детскую обиду на Майкла за то, что он ни единым действием не попытался разрушить мою рукотворную невидимость. Неведомая часть меня желала, чтобы он сам пришёл и извинился, чтобы он разрешил кризис наших отношений. Утро я встретила на берегу, где ко мне и пришло твёрдое решение: выяснить судьбу как бы мне ни было страшно или стыдно. Стыд и страх теперь не сочетались с моей решимостью быть максимально полезной любимому человеку на его пути. Голод всё же выгнал меня из комнаты. К моему великому счастью, я встретила только Сару. Накануне вечером она заходила ко мне. Чай и овсяное печенье напомнили мне о том, что мир не замкнулся на моих отношениях с Майклом. Были и другие люди, которые помнили обо мне, любили меня и беспокоились обо мне, и чьим отношением я дорожила. Я устыдилась и постаралась развеять её тревогу. И теперь она встретила меня с улыбкой. После обеда Латиф повёз Грэйс и детей на экскурсию. Учительница уехала в город, поскольку следующий день для неё был выходным. Сара вместе с Диего отправились за покупками на предстоящую неделю. Джермейна не было слышно с утра. В доме наступила тишина. Пришло моё время. Прокравшись мышкой по лестнице и холлу, я осторожно заглянула в приоткрытую дверь библиотеки. Майкл был там. Присевши на стол, разглядывал что-то за окном. Зоркий влюблённый взгляд тут же отметил и сохранил в глубине памяти и горестно опущенные уголки губ, и поникшую голову, общую бледность и несчастливость, проступавшую во всей фигуре, поскольку Майкл был уверен, что его никто не видит. Не могу сказать, что не испытала мимолётной радости при взгляде на картину немой горечи, которая предстала перед моими глазами. Но то была моя нехорошая, тёмная сторона, и я довольно быстро пристыдила себя и выгнала из души злорадство, которое попыталось заползти туда. — Майкл, я... мы можем переговорить? — Я слушаю, — не поднимая голову, тихо ответил он. Плечи его слегка напряглись, он как будто немного сжался, свернулся. Выражение лица я не видела, мне показалось, что он нахмурился. Было это недовольство предстоящим разговором или он чувствовал отвращение ко мне — не знаю. Мой мозг отказывался строить догадки. — Майкл, я думала над тем, что произошло. Ты был прав. Я понимаю тебя. Мне лучше уйти. Я, как мне кажется, не оправдала доверия, да и никогда не была его достойна. Наверное, так будет лучше. Я говорила, и мне самой было неприятно слышать свой дрожащий блеклый голос. Мне было противно от тех слов, которые произносили мои губы. В следующий же миг, как они покидали гортань, мне хотелось схватить их и растереть в пыль, чтобы и память о них исчезла. Я не понимала, как я могла произносить именно такие слова и так строить предложения, если несколько минут назад в своей комнате я думала иначе и иначе планировала эту встречу. Я хотела сказать что-то другое, что-то спокойное, уверенное, утешающее и его, и себя. Я хотела предложить что-то, какой-то потрясающий выход, план, который решит всё и всем поможет, и всё уладит. Лёгким тёплым ветерком он гулял по моим губам и вызывал на них улыбку. Ещё совсем недавно, несколько минут назад… Но не теперь. Я с ужасом глянула на Майкла: понял ли он, что я говорю? Жестокая реальность, хихикнув, закивала уродливой головой: понял. Слишком хорошо понял! — Ты ничего не хочешь мне сказать? Оправдаться? Объяснить? — не глядя на меня, спросил Майкл хрипловатым, чуть севшим голосом. Где-то хлопнула дверь, мы оба синхронно вздрогнули, и на мгновение наши взгляды пересеклись, чтобы тут же спрятаться за разглядыванием окружающей обстановки. Это ложная надежда на то, что кто-нибудь или что-нибудь помешает случиться тому, что случиться должно, мелькнула и пропала. Действительность была безжалостна к ней. Помедлив, Майкл уточнил: — Совсем? В прошлый раз, ночью, когда не было ничего и никого, кроме меня и его, сплетённых в единый кокон из обиды и недоверия, страха и чувства вины, когда он просил меня оправдаться, в его голосе были мольба и желание всё понять и всё простить. Он был готов к этому. То же я слышала и теперь. Однако сейчас в его голосе звучала и нескрываемая горечь, и сожаление, и недоверие, но надежды в нём уже не было. А ещё услышала я неприязнь и неприятие самого моего существования в этом доме, в этом городе, и на всей этой планете. И его голос, такой богатый на оттенки, заявил мне, что мне не рады. Он больше не был верен мне. Так мне показалось. И мне совсем не пришло в голову, что, возможно, я не то слышу… Слишком явственно звучало в голосе Майкла то… что звучало. Ведь я могла оценить только его голос. Я не видела его лица и разговаривала с его спиной. Едва я вошла, он моментально подскочил и отошёл к окну, словно старался быть от меня как можно дальше. В моей голове мелькнула мысль: не убежать ли? И где-то далеко-далеко отметилось отсутствие ковра, который всегда укрывал пол библиотеки. Во всяком случае, до сих пор я ни разу не видела пол настолько обнажённым. Некстати проявился иррациональный страх подскользнуться при следующем же шаге. Странно, правда? Сожалеть о ковре в то время, когда решается судьба. Я покачала головой: — Мне кажется, что это не имеет смысла. Раймона сказала правду: я действительно какое-то время передавала сведения о твоей жизни в ФБР. После того, как судебное разбирательство завершилось, запросов больше не поступало. Из Бахрейна я ничего никому не посылала. Последние слова я проговорила еле слышно, как будто не хотела, чтобы их услышали, словно стыдилась самой возможности оправдаться даже таким неявным способом. — И ты не хочешь ничего сказать в свое оправдание? — снова спросил он, не оборачиваясь, упорно разглядывая что-то за окном, то ли он не хотел смотреть на меня, то ли желал скрыть что-то, что невольно выражало его лицо. — Я не могу поверить, что ты… что тебя просто купили. У меня не укладывается это в голове. — Майкл обнял себя за плечи, судорожно вцепился в рукава мягкого худи, прикрывавшего его тело. Он упрямо склонил голову и мне позволено было смотреть на его профиль и в полной мере оценить твёрдо сжавшиеся губы, и фантазировать на основании увиденного сколько душе угодно, поскольку казалось, что он всё сказал и больше ни слова не произнесёт. Однако он всё же заговорил: — Я смотрю на тебя, — Майкл вынужденно бросил быстрый взгляд в мою сторону, словно боялся, что его уличат в обмане, когда услышат произнесённые слова, — я смотрю на тебя, — повторил он, словно забыв, что только что произносил эту фразу; закашлялся на последнем слове; победив кашель, продолжил говорить голосом более высоким, чем раньше, как-то даже визгливо и немного неприятно; продолжил говорить коротко и отрывисто, словно не мог решиться на длинные фразы или попросту не желал говорить со мной, но был вынужден обстоятельствами. — Я смотрю на Раймону и не знаю, чему верить: своим глазам, тому, что говорит Раймона, или тому, о чем молчишь ты. — Майкл окинул меня косым взглядом и вновь направил его за окно. По такому быстрому взгляду я не сумела ничего прочесть, однако мне показалось, что он очень хочет смотреть на меня прямо, честно и открыто, но почему-то не может решиться. — Я навел справки: ничего из того, что говорит Раймона, не подтвердилось. Нигде, ни единого намека. Если бы не твои слова, не твой голос. Он слишком правдив. Но ты ничего не хочешь объяснить. Я невольно перевела дух: хотя бы за что-то я могу быть благодарна Брайану, даже если теперь это неважно. — Мои слова и объяснения не изменят самого факта доносов, — негромко и старательно-спокойно проговорила я. — Это было, и мои оправдания — просто жалкие попытки обелить себя. Рано или поздно все вышло бы наружу всё равно. Я была осведомителем и ничто этого не изменит. Мне очень жаль, что ты узнал об этом так… так грубо и резко. Тут мои силы внезапно кончились. Я не ожидала, что это произойдёт так быстро. Я чувствовала, как дрожат мои ноги и подгибаются коленки, и старалась придумать, как бы побыстрее уйти отсюда, чтобы не упасть в обморок прямо здесь, у его ног. Почему-то такая мысль привела меня в неописуемый ужас. — Жаль? Тебе жаль? Это всё, что ты можешь сказать? — Майкл развернулся ко мне так стремительно, что мне показалось будто воздух вокруг него взвихрился и, преодолев расстояние между нами за доли секунды, чувствительно толкнул меня в грудь. Я невольно попятилась. Майкл заметил это, нахмурился и обнял себя ещё крепче, словно боялся сбежать из себя под влиянием гнева или каких-либо других сильных эмоций. — Я поверил… — Майкл вдруг осёкся и, закусив губу, смолк. — Ладно, я признаю, я виноват сам. Вопрос решён. Он отвернулся. Поглядев несколько секунд на его спину, я повернулась и пошла, поскольку просто не знала, как ещё прекратить мучительный разговор, который требовал продолжения, но и лишал дара речи. Сорвавшись с места, Майкл стремительно кинулся следом. Рухнул на колени, скользнул и, обхватив меня руками, прижался ко мне. Он прижался ко мне так сильно и так внезапно, что я едва не упала. Мигом заметив, что я теряю равновесие, он вскочил и удержал меня за талию. И тут же отпустил, словно обжёгся, отступил на шаг и спрятал руки за спину. И только смотрел, смотрел пристально и неотрывно. От этого взгляда у меня моментально пересохло в горле. Слёз не было, но выражение его глаз и лица было таким, словно он плакал навзрыд. Мне даже почудились всхлипывания, хотя Майкл стоял явно спокойно и бездвижно, что было странно для него вообще и тем более в тот период. Он приказал себе не двигаться и не двигался. Тело умерло — жили только глаза. Черты лица вмиг заострились, кожа приобрела сероватый оттенок, так, вероятно, выглядит истлевающие от времени кости трупа. Сквозь кожу на висках и открытой видимой части шеи проступила мелкая сеточка воспалённых и набухших капилляров. На лбу появилась испарина. Губы враз пересохли и сморщились, словно урюк. Я потеряла дар речи, наблюдая мгновенные изменения его внешности. — Мойра, — Майкл прервал наконец могильную тишину, — не уходи… Звуки его голоса повисли на моих плечах и потянули вниз, на пол. Я не могла противиться. За секунду эти звуки стреножили меня так крепко, отняли все мысли и желания и оставили пустоту. Всё, что я мыслила себе, на что надеялась и чего хотела добиться растаяло дымкой. — Не уходи, пожалуйста, — еле слышно повторил он, уткнувшись мне в плечо крепко до боли. Мне показалось, что он хочет просочиться сквозь меня. Мои руки осторожно прикоснулась к нему в ответ. Они тряслись так, словно до этого много часов таскали тяжести. Я поспешно убрала их и сжала ладони. Ногти впились в кожу. — Я смешон и жалок, верно? — вздрогнув, слабо проговорил Майкл, не поднимая головы. — Нет, нет… не смешной, нет, ты никогда не будешь жалким в моих глазах, — поспешно ответила я, не понимая, что я должна сказать или сделать. Майкл льнул ко мне, обвивал меня руками-ветвями. С каждым движением они росли, удлинялись, становились тоньше; становились ломкими и слабыми: сожми чуть крепче и рассыпятся в труху. Метаморфоза представилась страшной до колик в животе. Майкл казался и сломленным, нуждающимся в моей помощи и внимании и одновременно он был, словно могучий столетний дуб, цеплявшийся за землю многовековыми толстенными корнями и потому в помощи не нуждавшийся вовсе. Я никак не могла сообразить, что же делать мне сейчас. — Ты можешь сказать или сделать что-то смешное, но ты никогда не будешь смешон. Майкл глухо то ли хмыкнул, то ли всхлипнул мне в плечо. — Чего ты боишься? Ведь это всего лишь я… — пролепетала я. Он поднял голову и секунду смотрел на меня, потом горько улыбнулся, погладил меня по голове своей большой, просто какой-то нескончаемой ладонью и осторожно поцеловал в нос: — Маленькая добрая мышка. Это всего лишь ты… — Он вздохнул так тяжко, словно держал на плечах земной шар. — Я люблю тебя, мышка. Он всё ещё был бледнее обычного, но серость схлынула с лица, и местами проступили яркие красные пятна. Майкл хмурился, его губы шевелились, словно вели неслышный диалог где-то там, глубоко внутри. — Знаешь, — он завозился, пристраивая меня удобнее в своих объятиях, — знаешь, у тебя интересный голос, — по мере того, как он говорил, голос его становился ниже и мягче, но звучнее и сильнее. Он всё ещё говорил короткими фразами: — Я обратил внимание на голос в первую очередь. Ты же понимаешь: я живу звуками. Твой голос, он низковат для твоего облика, он звучит немного хрипловато. И, когда я тебя узнал, меня поразил твой голос. Он напомнил мне голос одного очень дорогого мне человека. Как-то он сказал мне… Да, это был Фред Астер. Знаешь, он говорил со мной совсем другим голосом… для публики и песен он приберегал другой. Ты слушаешь меня? Или спишь? — отстранившись, Майкл заглянул в мои глаза. Честно говоря, чувствовала я себя слегка осоловевшей от перемен, свалившихся внезапно на мою голову: вот только что всё было ледяно́ и неизбежно, без возможности что-то поправить, а вот уже ледяная корка тает и растворяется и намеченное ранним утром сбывается словно само собой. Моя бедная голова неспособна была переварить все эти изменения так быстро. По всей видимости, у Майкла это получилось проще и быстрее. Он тихо хмыкнул и продолжил: — Как-то раз он обнял меня за плечи, некрепко обнял, он был уже слаб в то время, это было незадолго до его смерти… Он был уже очень стар, так вот, он обнял меня за плечи и сказал: «Малыш, ты можешь каяться на весь свет, ты можешь признаваться в самых ужасных грехах, публика простит тебя и поймёт, но она никогда не простит тебя, если в её глазах ты будешь смешон и жалок. Это случается с артистом, когда он теряет веру. Он пытается вернуть её, но ничего не выходит, и в этот момент артист становится жалок. Публика чувствует это всегда и держит в запасе гнилые помидоры. Не дай Бог, малыш, оказаться облитым томатным соком, не дай Бог!» И от этих слов и голоса, которым они были произнесены, моё сердце ухнуло к центру земли. Но не от счастья, как можно было бы представить, как, не скрою, хотела бы и я сама, а от невыносимой боли, которая прозвучала в нём. Черная тоска повисла вокруг нас непрозрачным покрывалом. Она давила на плечи и грудь, не давала вздохнуть. И в этот миг я стояла на краю его бездны вместе с ним и заглядывала в её манящие страшные глубины, обещающие вечный покой. — Я понимаю его. Майкл произнёс эти слова едва слышно, как будто рядом с нами просто нечто всколыхнуло воздух. Тут весь он словно надломился, и, хотя мы сидели на полу, у меня создалось полное и настоящее ощущение, что Майкл снова упал на колени потому, что уже не мог стоять, а не потому, что надеялся что-то вымолить. Он снова прижался ко мне, сильно прижался, как будто схватился за единственную возможность, чтобы не раствориться в безвременном и беззвучном ничто, так, как, вероятно, хватается утопающий за подвернувшуюся ему под руку щепку в попытке спасти свою жизнь и в этот последний миг надеясь изо всех сил, что спасение ещё возможно, а может, и не надеясь вовсе — просто по привычке что-то делать. — Мойра, помоги мне… пожалуйста, — тихо-тихо обронил Майкл, и тут все его страхи, вся боль, которую он терпел, вылились на меня мощным потоком и едва не погребли под собой. Майкл поделился со мной всем ужасом своего нынешнего существования, всем мраком, который царил в его мыслях и душе; чувством безысходности, томившем его так долго, что он не мог больше сопротивляться, а только лишь покорно и почти добровольно идти по дороге к уготованному концу. Я сидела напротив него на полу, гладила его лицо, смотрела в глаза и слушала, слушала, слушала, впитывая в себя все чувства, которыми он, наконец, решился поделиться со мной. Я хотела облегчить его ношу, взять на себя хотя бы часть её, чтобы он мог поднять голову и посмотреть вокруг, и увидеть, что жизнь все-таки продолжается. Продолжается несмотря ни на что. — Мойра, мне плохо, я почти не сплю. Терплю постоянные боли… У меня болит все: руки, ноги, голова. Спина болит так, что я не могу ни лежать, ни сидеть, а сейчас… скоро… уже и ходить. Он внезапно сдернул с одной ноги носок, и я увидела перебинтованный голеностоп. Я даже не подозревала, что он бинтует себе ноги и не могла понять для чего. — Танцоры туго бинтуют ноги, чтобы укрепить сустав. Во время танца он подвергается большой нагрузке, — пояснил он, заметив мое недоумение, — но я сейчас не об этом… Он сморщился и зашипел едва слышно, медленно разматывая тряпицу, и я ещё раз лишилась дара речи: вся кожа стопы и сустава была покрыта мелкими воспаленными трещинами. Ещё немного и они окрасятся кровью. Капельки её набухали на глазах под иссушенной желтоватой кожей, и ранки, мелкие трещинки от этого казались ещё больше, крупнее. — Майкл, — вскрикнула я в ужасе, — почему ты молчал? Да как ты мог… как же ты ходишь? Он отшатнулся, глаза его округлились, в них мелькнул испуг, сменивший отчаяние и безысходность, царившие мгновение назад. Губы его задрожали в попытке что-то сказать, но слов не было. Майкл резко отодвинулся от меня, помогая себе руками, и поспешно закрыл лицо ладонями: то ли испугался всплеска моих эмоций, то ли застыдился самого факта своих жалоб, которые вывалил на меня так внезапно. Я постаралась взять себя в руки. — Ты что-то принимаешь? Не отнимая рук от лица, он едва заметно кивнул. — Что? Покажи мне… Он медленно поднялся и, прихрамывая, в одном носке, поплелся на второй этаж к своей комнате. Я двинулась следом. Одним движением Майкл высыпал всё. На шелковом голубом покрывале рассыпался внушительный запас, призванный сделать его счастливым и спокойным, отвратив его сознание от болей, которые он испытывал постоянно. Пока мы все почивали на лаврах, уверенные, что все кончилось, Майкл травил себя, чтобы протянуть ещё день, после которого, как он, вероятно, надеялся, может все измениться. Я ни минуты не сомневалась в том, что употребление такого количества обезболивающих не было его желанием. Я верила, что это была необходимость, с которой он не мог справиться! Но количество лекарств подкосило меня. Я сползла на пол и сидела некоторое время без сил, озирая эти залежи. Я даже не подозревала о том, что все это было в его багаже. Да и откуда я могла знать! Я же не рылась в его вещах! Майкл некоторое время смотрел на меня, на мой открытый в немом вопросе рот, на глаза, которые, вероятно, были с блюдце величиной. Повернувшись спиной, сел с другой стороны кровати на пол. Кровать была так высока, что я едва видела над ней его кучерявую макушку, потом и она пропала, и я услышала тяжелый вздох. Я ползком обогнула кровать. Он сидел, подтянув колени к груди и уткнув в них лицо. Все его тело била мелкая дрожь. Волосы, выбившиеся из хвостика, покрывалом скрывали его лицо от меня. Я придвинулась ближе и села рядом, осторожно прикоснулась к нему. Внезапно развернувшись, он обхватил меня своими огромными руками и уткнулся мне в плечо. — Я не могу больше, Мойра, — захлебываясь воздухом зачастил он. Он дрожал так сильно, что иногда не мог выговорить слова, то и дело прерывающиеся лязгом зубов. — Не могу! Каждый раз нужно все больше, чтобы уснуть, чтобы успокоиться и не думать… ни о чем. Я так боюсь потерять их … Принса, и Пэрис, и малыша. Каждый раз я боюсь не проснуться, боюсь не увидеть их. Мой сон превратился в кошмар, мой день — кошмар уже много времени. Я отдыхаю только с ними, но каждый раз чувствую, что у меня все меньше и меньше сил и ничего не могу сделать. Моя жизнь — сплошной страх. Если я не выпью таблетки, я не усну, а значит, у меня не будет сил даже просто ходить… Мойра … ты веришь мне? Я … я не хочу… я просто не могу… Сейчас все даже хуже, чем… чем было тогда. Хотя, кажется, что всё сейчас хорошо и спокойно. Но… иногда, спустя некоторое время после приёма я даже не могу вспомнить, где я был или как очутился там, где обнаружил себя, открыв глаза… Иногда мне нужно некоторое время для того, чтобы просто вспомнить, кто я… Горькие признания срывались с его губ одно за другим и паника пробралась в моё сердце. Временами в его глазах сквозило безумие, он так сильно сжимал мои плечи, что мне было больно. В следующую секунду, он прикрывал глаза, глубоко вздыхал и на меня смотрел прежний Майкл — страшно напуганный, больной и несчастный, но прежний. — Господи, Майкл, откуда у тебя их столько? Где ты их все взял? — я стала перебирать пластиковые пузырьки и блистеры. — Теперь это неважно, — он задыхался, — помоги мне, Мойра. Пока у меня ещё есть силы сопротивляться, нужно прекратить это, но сам я не могу. У меня больше нет воли. Нет воли! Я держусь только на упрямстве… Он выкрикнул последние слова мне в лицо, оттолкнул меня и, мигом забравшись на кровать, улегся сверху на гору таблеток. В этот момент он до ужаса напоминал большого паука. Оглушенная и ошарашенная, я сидела на полу, отброшенная его рукой, и смотрела как невероятный человек обнимает свои таблетки и прячет в них лицо. В его позе были и жадность, и страсть, и страх потерять сокровище, но ещё больше мне сказал его взгляд, когда обратив в мою сторону свои удивительные глаза, он посмотрел мне прямо в сердце и губы его сами сложились в безмолвную фразу: «Помоги…» Такого Майкла я никогда не видела. Я встала с трудом — он толкнул меня довольно сильно, я чувствительно ударилась, упав на пол, — присела на кровать, пыталась думать о чем-то, искать выход. Но в первые минуты после демонстрации, устроенной Майклом, я просто потерялась. Ни одна мысль не возникала в моей голове — ни одна хоть немного стоящая или оформленная. От бессилия, я заплакала. Мне было жаль его. Невыносимо, нечеловечески жаль… Так мы и сидели: он на своих таблетках, содрогаясь от сухих бесслёзных рыданий, я — рядом, пытаясь утешить его и утишить такие явные страдания неуклюжими поглаживаниями по плечам и спине. Дополнительным источником муки стала для меня обнаруженная в этот момент тесных объятий и касаний чудовищная худоба Майкла. Однако, время шло и наступил момент утереть слёзы и подумать, что же делать дальше. Он смотрел на меня с надеждой. Я хотела оправдать эту надежду. В конце концов, ради этого я и жила. И мысль, которая проклюнулась во мне на берегу залива минувшей ночью, наконец проявилась и завладела мною полностью. Для реализации сколь угодно замечательного плана нужны были помощники и, что немаловажно, деньги. Я пришла к Джермейну и рассказала свою мысль. — Ты с ума сошла! — еле слышно выдохнул он, глядя на меня круглыми от ужаса и изумления глазами. В целом его реакция была понятна, а попытки убедить меня отказаться от плана имели под собой основание. Он был прав: всё это было слишком сложно осуществить. — Ты, ей богу, сдурела! — повторял он то и дело во время длительных переговоров со всеми так или иначе заинтересованными лицами. Во время видеосвязи с семьёй разразился настоящий скандал. Все кричали, перебивая друг друга и не слушая никаких доводов. Все сошлись на том, что я желаю смерти Майклу. Однако всё решил сам Майкл. Во всё время семейного скандала он сидел тихонько в стороне, словно это и не о нём говорили вовсе. Почти час длилось обсуждение с воплями и слезами, настоящими и показными. Он встал. Все внезапно затихли, словно Майкл своим движением просто вывернул регулятор громкости на ноль. — Я поеду с ней, — сказал он просто и вышел, осторожно притворив за собой дверь. За спиной он оставил гробовую тишину… И мы направились в Непал.