Тень

      Небо хмурилось, буря наступала, порывы ветра гнали волны на песчаный берег.       Я очнулась в воде. Лежала навзничь, смотрела на густеющее в предгрозовом затишьи небо, пыталась сообразить границу между тем, что было, и тем, что стало. Не могла понять, когда в моём настоящем успела раствориться фигура моего наставника и помощника, его светлый лик и ласковая, понимающая улыбка. Сквозь предгрозовую муть всё ещё проступал блеск его глаз, и понимающий и прощающий взгляд их провожал меня, отсрочивая время самостоятельности.       Вот только что, прямо вот тут, он был, сидел и смотрел на меня, и говорил, и голос его сами́м своим волшебным звучанием находил и ставил на место все кусочки паззла, которые я не могла обнаружить, а у него это получилось легко, играючи.       Вмиг замёрзнув без мягкого цветочного покрывала, бывшего на моих плечах всего секунду назад и теперь исчезнувшего вместе с тем, кто накрыл меня им, я карабкалась на берег, хотя не так уж далёк и высок он был, напротив, песчаное, ласковое взморье было здесь пологим и доступным, но мне казалось, что взбираюсь я на него, словно на неприступную каменистую кручу: долго и с неимоверным количеством усилий.       Выбралась.       Встряхнулась, пытаясь высохнуть. Напрасная попытка, забравшая силы, которые копились для того, чтобы добраться до своей комнаты. Ноги, весом по двадцать фунтов каждая, выбирались из песка с трудом, словно корни многовекового дерева, здорового и сильного, крепившегося к земле насмерть, но они всё же поднимались и шли, повинуясь повелительному окрику и хлёстким болезненным ударам мокрых ладоней по бёдрам: шлёп, шлёп, топ, топ… и снова, и снова.              Тень, значит…       Я снова услышала слова и теперь они приобретали тот действительный смысл, который вкладывал в них говоривший.               — Соединившись, они сотворят драгоценный камень немыслимой красоты, если…              — Что, если? — я спросила едва слышно, не решаясь громким голосом нарушить величественную тишину, установившуюся вокруг и прислушивающуюся к нашему разговору.              — Если соединятся, — ответил он и, сложив ладони вместе, уронил в мои руки шар, сотканный из света. Шар мигом растворился в руках, проникая в кожу, и они вдруг, как и я сама, засияли ослепительным светом так, что мне пришлось прикрыть глаза. Смотреть на это сияние не было сил.              Кто или что было тем шаром, что, проникнув в кожу, пронизал всё моё существо, освещал его сиянием, на которое было больно смотреть? И кому предназначалось сказанное тогда мне или нам? И следом же услужливая память подкинула воспоминание о разговоре с матерью. Я до сих пор не могла решить: действительным он был и настоящим или всего лишь морок, обманка. Но теперь он как нельзя лучше описывал то, что я узнала, подтверждал открывшееся знание.               — Ты рисовала очень много, — продолжила мама задумчиво, — это правда. И твои рисунки никогда не бывали безликими. Я хочу сказать — у них всегда было лицо, но ты рисовала так, чтобы его не было видно. Ни глаз, ни губ, ни носа, никаких других особенностей, которые говорили бы о том, что ты рисуешь конкретного человека. Ты рисовала силуэты, но если говорить честно, то они мало отличались от любых других силуэтов и единственное, что можно было сказать о них: эта фигура — мужская. Ты рисовала кудрявую голову, но мало ли кудрявых людей живёт на планете? О том, кого рисовала, знала только ты. Ты всегда была скрытницей и большим мистификатором. С раннего детства.              И мама, конечно, была права: о моей нужде, о потребности знала только я, и любовь родилась, действительно, раньше. Ещё раньше, чем случилось моё появление на свет. И если Майкл носил в себе частицу Шивы, то я… кем была я? Я вздрогнула и замедлилась на секунду, когда передо мною вдруг нарисовался в воздухе образ. Жемчужный венец, несмотря на отсутствие солнца, сверкнул мне в глаза, заставив зажмуриться на мгновение; тёмные глаза на весёлом смуглом лице кокетливо подмигнули, а губы, подведённые кармином, изогнула лукавая усмешка. Всё было совсем так, как тогда, в ванной комнате, когда внезапно проснулась и забурлила моя чувственность и моё-не моё отражение подмигнуло мне из зеркала.       Остановившись, я пыталась выровнять дыхание и вытеснить из головы все образы и понимания, чтобы не сойти с ума от враз открывшегося и по́нятого.              Чёрным ходом я пробралась в хозяйственную часть дома и из неё попала в прачечную комнату. Необходимо было раздобыть большое полотенце или простынь — что-нибудь, чтобы высушит себя. Вытирая волосы, мельком глянула на маленькие часы, пристроенные на полке, где стояли разные баночки и плошки со всякими стиральными принадлежностями. Ночь ползла черепахой, едва добравшись до одиннадцати. Я отсутствовала не более часа.       Меня занесло на кухню, хотя туда я не собиралась вовсе. Сейчас я думаю, что в тот момент я находилась в совершеннейшей прострации после откровений, случившихся со мной на берегу, с отключённым разумом и сознанием, которые благополучно покинули меня, едва я вынырнула из моря и выбралась на берег, вместе с фантастической усталостью, физической и душевной, опустившейся на меня тогда же, — несмотря на всё вышесказанное что-то во мне всё же стояло на страже, безмолвно и неявно оценивая обстановку вокруг меня, отмечая запахи и звуки, и оно же — это самое нечто, — прекрасно осознавая мою тоску и жажду, отследив и отметив всё, что возможно, отправило меня туда, где я могла утолить жажду и избавиться от тоски.       Майкл, сидевший на кухне за столом, привстал от изумления и, по всей видимости, лишился дара речи, обнаружив меня в проёме двери. Я же, увидев его внезапно, топталась на пороге, не имея сил для того, чтобы решиться и выбрать, наконец, остаться или уйти.       — Что вы здесь делаете? — брякнула я первое, что пришло в голову.       — Живу я… тут… вот, — ответил Майкл, видимо, тоже то, что первое пришло ему в голову.       Он осторожно, как-то даже особенно тщательно уселся обратно и уставился в столешницу. Хороший повод, чтобы повернуться и уйти без объяснений, но я не смогла оставить его за спиной. Майкл едва заметно усмехнулся в стакан с соком, стоявший перед ним, метнул на меня взгляд и вновь утопил его в стакане.       — Ты решила искупаться в такую погоду?       — Нет.       — Дождя пока нет, — он, вытянув шею, глянул через стеклянную дверь на улицу, — пока нет, — поправился Майкл, — а ты вымокла, из чего я могу сделать только один вывод…       Он примолк, явно ожидая моих объясняющих слов, однако сказать мне было нечего. Не стоило открывать раньше времени правду о моих путешествиях, более того, у меня не было уверенности, что такое время вообще наступит. Не хотелось говорить о тоске, о жажде его присутствия в поле моего зрения, как можно дольше и как можно чаще, не хотелось говорить о детской обиде тем, что не видела я Майкла так долго, не чувствовала рядом так много, как хотела. Сейчас я была усталой и немой, словно рыба, нуждалась и в нём, в Майкле, и в то же время мне нужен был долгий отдых от него.       Мне следовало извиниться и направиться спать, однако Майкл был здесь, и я, как было уже сказано раньше, не могла уйти, а потому, передвигаясь мелкими шажками и боком, я пробралась к столу и уселась напротив.       Надо отметить, что Майкл не прилагал никаких усилий, чтобы удержать меня. Бесследно миновали те времена, когда я понимала, что нужна ему, что он хочет видеть меня и говорить со мной, теперь же, если такие желания у него были, то Майкл скрыл их за плотным пологом. Но я сама была готова отдать последние силы ради того, чтобы быть здесь. Я была готова отодвинуть вопросы и ответы на неопределённый срок для того, чтобы вновь почувствовать свои руки в его пальцах, а его губы на своём лице. В тот момент было совсем не важно, что я делаю, зачем я здесь и на этой земле, и нужна ли ему. Главным было моё чувство, моя тоска и его ответ, нужный именно сейчас.       — Я соскучилась, — обронила я и протянула руки, чтобы Майкл взял их, наконец.       Я высказала то, что теснилось в моём сердце. Сейчас я чувствовала приливы особенной благодарной преданности и нежности. Преданности, которая готовила меня ко всему: к любым приобретениям или потерям; нежности, которая готовила к любым свершениям.       На лице Майкла молнией сверкнуло изумление, сменившееся яркой улыбкой, которую в иные времена и в иных состояниях я могла бы назвать самодовольной и торжествующей. Но где они были — те времена? От них теперь и тумана не осталось!       С особенной осторожностью Майкл обнял мои пальцы своими ладонями, аккуратно подтянул их к губам и поцеловал:       — Я всё же надеюсь, что ты не будешь бродить так близко к воде. По крайней мере, если меня не будет рядом… Договорились?       — Вы давно вернулись?       — Полчаса… может, чуть больше. Вечер был очень насыщенным, трудно успокоиться вот так, сразу.       — Как прошли переговоры?       — Всё в порядке, договорились. Джермейн был прав, когда советовал именно такой состав. На самом деле в моих обстоятельствах особого выбора нет, и часто нужно брать то, что дают. Знакомства моего брата выручают меня… и чем дальше, тем всё больше.       Последние слова Майкл произнёс словно бы вдогон. Они как будто вырвались без его разрешения и желания, и интонации голоса во время произнесения этих слов мне не очень понравились. Майкл словно сожалел, что вынужден зависеть от брата.       — Вы не хотите, чтобы вам помогали?       — Почему же, — Майкл пожал плечами и откинулся на спинку стула, вытянул свои длинные ноги под столом так далеко, что они чувствительно ткнули мои, — оу! Извини! — он с смешком отодвинул свои ноги немного в сторону, но не раньше, чем аккуратно огладил щиколотку моей ноги своими ступнями. Я сдержалась с большим трудом, чтобы не взвизгнуть, но вздрогнула чувствительно: я нашла его в домашней одежде, но совершенно не ожидала, что он будет босиком! Майкл же в ответ на мою реакцию задрал нос к потолку, видимо, выискивая там тему для разговора. Когда он опустил взгляд, лицо его имело выражение самое невинное и незамутнённое никакими переживаниями. Я спряталась за стаканом с водой, который налила прежде, чем вступить в беседу.       — Я не против помощи, — продолжил он, как ни в чём не бывало, — теоретически, но чаще всего тем, кто помогал, что-то нужно было от меня взамен. Всегда. Ну, или почти всегда, — поспешно поправился Майкл, видимо прочитав в моём ответном взгляде нечто такое, что его немного обеспокоило, — да, всё же нечестно будет утверждать, что не случалось в моей жизни бескорыстной помощи… Однако чаще всего было именно так, и я отвык доверять. Теперь даже в помощи моего собственного брата я вижу подвох. Печально, не находишь? Осталось сесть и завыть, проклиная свою горькую участь…       Я буркнула что-то невразумительное, что-то среднее между несогласием и жалостью. Майкл, запрокинув голову рассмеялся.       — Я надеялся, что ты меня пожалеешь, — проговорил он сквозь смешки.       — А вы нуждаетесь? — кажется, недоверчивости в моём голосе было больше, чем я хотела.       — Очень! — насмешливо ответил Майкл и, пропустив мимо ушей моё недоверчивое хмыканье, добавил уже серьёзнее и тише: — Не в жалости, конечно… в понимании, возможно… в чём-то, что определяет двоих, как людей родных и близких…       На его губах трепетало одно слово, которое объясняется и определяется всеми теми словами, что он сказал раньше, но он так и не произнёс его.       Майкл замолчал внезапно, а мне почему-то стало холодно.       — Простите меня, — проговорила я только, чтобы не молчать.       — За что?       — Кажется я вела себя как капризный и истеричный ребёнок.       — Когда? — Майкл удивился настолько явно, что я пожалела, что вновь обращаю его внимание на ситуацию, о которой он забыл, а, возможно, и помнить не хотел.       — Ну, — я замялась, подбирая слова, — недавно, когда… когда мы… были… были в вашей комнате…       — А! — он коварно усмехнулся. — Ты хочешь сказать: в одной постели? — уточнил он, разглядывая меня в упор и ожидая моего смущения, что, конечно же, случилось! Управлять покраснением своего лица я не умела: — Ты так думаешь?.. Хорошо, я тебя прощаю, — сжалившись, он отвёл взгляд от моих щёк и неожиданно тепло и ласково улыбнулся, словно ему на ум пришло нечто приятное и особенное. Он снова посмотрел на меня, но уже иначе:       — Хотя ничего такого уж страшного не произошло. Даже если назвать это истерикой, то это не первая женская истерика, с которой я столкнулся. Во всяком случае, она не заставила меня относиться к тебе хуже или думать что-то такое… нехорошее. А ты, наверняка, вообразила себе что-нибудь этакое? — насмешливо уточнил он.       — А первая… когда была? — спросила я, пропуская мимо ушей его последний вопрос.       — Первая? Не скажу, что вообще первая, но первая, которая произвела на меня абсолютно… м-м… потрясительное впечатление… потрясительное потому, что на первый взгляд оснований совсем не было… очевидных оснований… точнее, я их не видел и не понимал, что к чему… это была Лиз.       — Какая Лиз?       — Элизабет Тейлор.       — Не может быть… вы меня разыгрываете…       — Почему не может?.. Лиз, во-первых, человек, и уже поэтому способна испытывать разные эмоции и проявлять их, а если учесть то, что она женщина, и женщина очень страстная и эмоциональная…       — Она выглядит спокойной и мудрой.       — Она и есть такая, и вместе с тем… капризная и своенравная, как ребёнок. На том мы с ней и сошлись.       — В смысле?       — В смысле… мы с ней оба… в некоторых проявлениях… сущие дети. Не веришь? Подумай сама: разве может один… взрослый… человек подарить другому… взрослому человеку слона? Даже если этот последний… взрослый человек как-то обмолвился в частном разговоре, что вот, мол, хорошо бы…       — Да, наверное, но этот подарок… удивительный.       — Вот именно! Его можно назвать удивительным, эпатирующим, непрактичным… каким угодно, но его нельзя отметить, как поступок взрослого ответственного человека. При этом — заметь! — я не хочу сказать, что взрослое — это унылое, скучное и обыденное. Взрослое — это прежде всего ответственное. Ты не согласна? Слон — крупное, дикое животное и держать его в частном зоопарке не лучшая идея. Вообще… я теперь думаю… все зоопарки не лучшая идея.       — Но они дают возможность увидеть то, что в других случаях недоступно.       — Да… это так. Просто я иногда чувствовал себя таким вот животным, потому и отношение к животному в клетке у меня такое… особое отношение.       — Это — гуманизация…       — Да. Наверное. Я проецирую свои ощущения и мысли на животных. Но разве это не способ приблизиться к животному миру и научиться его уважать? Его и его права.       — Вы говорили о Элизабет Тэйлор…       — Лиз, — Майкл мечтательно улыбнулся, — я её очень люблю. Такого удивительного человека я больше не встречал.       «А я?» — мелькнула в моей голове совершенно детская мысль. И мне совсем не нужно было озвучивать её.       — Ты — совсем другое, — тихо ответил Майкл на незаданный вопрос.       Он посмотрел на меня, и я поразилась тому, что увидела в его глазах: в них мелькнул и пропал… страх. В следующее мгновение ничего такого уже не было.       — Она в самом деле удивительный человек: добрый, внимательный, ласковый, понимающий. Сколько моих откровений она выдержала — не счесть. Из чего только не вытаскивала… У неё всегда находилось доброе слово. Она… в некотором смысле она выполняла роль освежающего душа в знойный день или… или такой лёгкий хлыст, который приводит в чувство сонную и обленившуюся лошадь. Лиз всегда удавалось меня встряхнуть. Но однажды она привела меня в такое замешательство… Я просто не знал, что делать, честное слово. Конечно, я имел дело с истериками… Всегда чувствовал себя неловко и не знал, что с этим делать, но это было всё же где-то в стороне от меня и сильно не задевало. Но тут… — Майкл пожал плечами, — Лиз — она словно часть меня, и её истерика потрясла меня и обездвижила так, словно мои собственные ноги отказались идти туда, куда я хотел. Я потому и сказал о потрясительном впечатлении. Я попросил её разделить со мной обязанности какого-то светского приёма… так вот… она сказала, что не может появиться там без какого-то украшения. Я сказал: нет проблем. Но то ли невнимательно искал, то ли был чем-то занят, одним словом, не нашёл того, чего она хотела… А она, надо сказать, весьма точно описала желаемое. Ну, и вот… она устроила мне истерику. Это меня невероятно потрясло, я чуть было не свалился с температурой. Первый раз со мной такое случилось…       — И чем закончилось?       — А! Я нашёл то, что она хотела… Светский приём состоялся. Я не мог не пойти на него поскольку для меня его и устраивали. Было бы невежливо. А потому едва в лепёшку не расшибся, выполняя желание Лиз. Даже с моими возможностями тогда это было непросто…       — Наверное, можно было бы пригласить кого-нибудь другого?       — Наверное, можно было… Но я же тебе не просто так сказал о том, что временами мы с Лиз очень похожи на своенравных, капризных, а иногда и недобрых детей. Со мной на приёме должна была быть она — и точка! Теперь уже не помню подробностей почему, но было так…       Помолчали.       — Мойра!       — Да?       Через несколько секунд ожидания я услышала тихое:       — Если уж говорить о прощении, то и мне есть за что… Есть то, что сидит во мне занозой… то, что нуждается, чтобы его я высказал.       Он едва ли не носом уткнулся в свой стакан и совершенно занавесился волосами, так, что я совсем перестала видеть его лицо.       Теперь, после стольких открытий и откровений, я вдруг иначе увидела его и себя рядом с ним. И беспокойство Грейс и Джермейна, которым они поделились со мной накануне, способствовало этому не меньше, а в чём-то и больше. То, что раньше виделось, отмечалось, но никак не толковалось, приняло вдруг трагический облик. Чудовищная, болезненная худоба Майкла, которая казалась просто следствием систематического нарушения режима, открылась с иной стороны. Ещё день назад как-то не приходило в голову то, что с момента изуверства, названного справедливым судом над закоренелым извращенцем, и с момента развенчания этой, так называемой, справедливости миновало уже много времени, и свежие впечатления уже должны были бы если не изгнать, не скрыть собою минувшие испытания, то хотя бы отодвинуть их дальше, а, значит, вернуть надежду, но её не было ни в выражении лица, ни в глазах, ни в речах — Майкл был спокоен и только. Сейчас мне пришло в голову, что это спокойствие слишком похоже на омертвение. Его манера то и дело прикусывать губу даже тогда, когда он не бывал задумчив или вынужден делать какой-то выбор, укоренившаяся незаметно и проявлявшаяся почти всегда, говорила скорее о постоянном нервном напряжении, а вовсе не о временном замешательстве.       Его частое уединение в комнате, которое мною привычно объяснялось желанием временного одиночества — оно время от времени приходило и ко мне, и я думала, что именно поэтому я его понимаю и могу объяснить, — это уединение на самом деле было попыткой сохранить остаток сил, а вовсе не желанием набрать их, накопить побольше. Черты его лица, заострившиеся теперь, в момент, когда он пытался нырнуть в откровение, сказали мне больше, чем я видела во всё предшествующее время. Как же обманывала меня раньше его резвость, его насмешливость, его самоуверенность! И теперь, глядя на его лицо, я подсчитывала время, которое мне осталось, и с ужасом понимала, насколько его мало.       — Кажется, я боюсь, — сказал Майкл так, словно продолжил разговор, прерванный минуту назад по причине какой-нибудь мелкой и неважной, а вот теперь всё разрешилось и он, наконец, смог ответить мне на вопрос.       — Ты — удивительная! Я не могу описать… не хватает слов… удивление, нежность, страсть, возбуждение… оно неизбежно, когда ты так близко с тем, кто нравится… когда много дней вокруг туман, ничего не видно… — скороговоркой забормотал он, — вдруг возникает что-то, то ли видение, мираж, то ли что-то стоящее… и уже не хочешь бросить всё и признаться во всём, поскольку ранняя вина теряет смысл, рассыпается. Появляется нечто ещё более тайное, необычное и чувствуешь вдруг, внезапно стыд, такой сильный, невыносимый стыд от того, что не чувствовал этого раньше, а только лишь боялся и ненавидел…       Создавалось впечатление, что говорит он это не мне, а самому себе. Беседует сам с собой, поскольку уже и не помнит, что я тут. На миг я почувствовала себя лишней, но лишь на миг. В другую минуту стало очевидно, что он говорил со мной, мне и для меня.       — Когда стучишься всё время в запертые двери, возникает ощущение, что все вокруг правы, а ты — нет. И вдруг встречаешь человека, который самим своим существованием говорит тебе: не слушай их, они не видят то, что видишь ты. Пойдём со мной и забудь о шуме…       Едва ли не впервые Майкл захотел впустить меня в свой мир, который носил с собой вот уже несколько лет, носил с того самого момента, как столкнулся с чудовищным одиночеством. Столкнулся с одиночеством, причина которого была не столько в его уникальности, таланте, сколько в том, что он раз за разом, вольно или невольно, вынужден был обвинять себя в том, что их имеет — уникальность и талант. Он искал причины этой вины в своих мыслях, поведении, в том, что он говорил или делал, и я видела теперь слишком ясно то, что он был готов поверить в то, что виновен. И виновен в том, что было частью его души и неизменным качеством сердца: Майкл готов был поверить в то, что его открытость и любовь, его вера и надежда есть величайшее преступление перед Богом и людьми, и готов был отречься и от себя, и от Него, вынуждавшего его вставать и идти, несмотря ни на что, так же, как и сам Он вставал и шёл по дороге, которая оказалась дорогой Голгофы. Тот — мог, тот был человеком, а этот… Этот тоже был человеком и тоже мог, мог невообразимо много, однако знаков, которые говорили бы ему, что идёт он верно, было всё меньше и меньше, и уверенности в своих силах и своём праве петь то, чем болит душа — тоже. А потом явилась я и добавила потрясений.       — Нравится, да… не совсем верное слово… не могу назвать страстью, поскольку страсть отдана другому… но никогда не было таких чувств, таких ощущений, таких желаний…       Здесь и сейчас Майкл просил помощи и теперь куда более отчётливо и явно, а, может быть, я просто стала внимательнее, вооружившись знаниями, которые пришли ко мне в последний момент и едва не опоздали. Да! Они едва не запоздали.       — Но ведь могло быть и так, что я была бы не против…       — Могло, — покорно согласился он. — Только, я думаю, ты и представить себе не можешь насколько грубым и безжалостным может стать мужчина, доведенный до точки кипения.       — Значит, всё же я виновата…       — Нет, — он откликнулся мгновенно и в голосе его прозвучала такая скорбь и усталость, что я моментально простила ему все, что ещё оставалось простить. Он переплел свои пальцы с моими. — Любя так, как любишь ты, невозможно быть виновной, по крайней мере в тех поступках и словах, которые диктует любовь... такая любовь...       — Неужели это так заметно?       Он молча кивнул и посмотрел на меня. В его взгляде было столько нежности и безмолвного восхищения, что я едва не заплакала, совсем не к месту и не вовремя. Такой мелочной показалась я себе со своими недавними обидами!       — Я не слишком внимательный, наверное, поэтому нечасто вижу её в твоих глазах, но когда вижу... мне становится больно и страшно...       — Почему?       — Мне кажется, что рядом со мной не человек, а дух... и я думаю... я думаю, что не смогу, не сумею... не способен удержать такой дар... и хочу сбежать подальше, но все равно один конец: лечу обратно, словно мотылёк на свечку... оттого и злюсь, и бешусь до кровавых соплей... пытаюсь освободиться, но... проходит время... трезвею и понимаю, что... что никакой свободы мне не нужно...       Майкл подтянул ближе к себе мою руку и стал осторожно перебирать пальцы, прикасаясь губами к самым кончикам. Время остановилось, и я почувствовала знакомое покалывание по позвоночнику. Зачем-то мелькнула мысль о том, что я давно не делала маникюр. Мелькнула и пропала.              — Я очень хочу, чтобы наш первый раз запомнился надолго, но совсем не так… Понимаешь? — добавил он тихо и уверенно.       Теперь Майкл смотрел неотрывно. В глубине его глаз таилась тоска, заметная даже при таком слабом освещении, какое было на кухне:       — Я хочу, чтобы ты помнила только нежность, чтобы и спустя много лет ты не пожалела о том, что дождалась меня и подарила себя мне, — проникновенно произнёс он, вглядываясь во что-то в глубине моих глаз. — Я хочу, чтобы ты почувствовала моё восхищение, мою радость от того, что ты здесь, со мной и во мне. Я хочу подарить тебе грёзы, которые невозможно забыть и которые ты не захотела бы покинуть. Я хочу, чтобы ты почувствовала мою любовь так, как чувствую и вижу её я, — последние слова он произнёс совсем тихо, практически одними губами, желая передать их ритмом своего сердца, едва слышным дыханием, мерцанием глаз.       Я молчала, заворожённая его голосом и взглядом, ловя себя на сильном и непреодолимом желании тут же броситься в его объятия и согласиться со всем и на всё.       — Я иногда просто теряюсь, не знаю, что мне сделать, чтобы это будущее стало возможным, — добавил он сокрушенно.       Он замолчал, но волшебство не рассеялось. Свет как будто даже стал приглушённее, ночь глубже и таинственнее.       — Слишком много думать вредно. Нужно просто любить, — ляпнула я.       — Нет, ты всё-таки сведёшь меня с ума! — в голосе Майкла послышалось весёлое изумление.       Чтобы прервать поток ненужных объяснений, я протянула руку и прикоснулась к его лицу. Майкл тут же перехватил её и поцеловал мою ладошку, потом, завладев другой моей рукой и сложив их вместе, он обнял их своими большими ладонями, прислонился к ним щекой и закрыл глаза. На лице его, как изображение на негативе, проявилось блаженство. Однако в следующую минуту всё переменилось.       — Я готов был изнасиловать тебя, — с сожалением произнёс он, отстранившись и словно испытывая омерзение при виде моих пальцев в своих руках. Необъяснимая, животная агрессия внезапно сменила легкое чувственное возбуждение на его лице. При этих словах его взгляд стал злым. Мне даже показалось, что сейчас он просто сломает мои пальцы — так больно он сжал их, но в следующую секунду Майкл оттолкнул мою руку.       — Я иногда чувствую такую злобу… ничего не могу с этим сделать, потому и боюсь, — он посмотрел на меня и виновато улыбнулся; посмотрел, словно из дальней дали за мгновение до того, как собирался покинуть этот мир и меня в нём. Я спешила удержать его, ухватить если не за сердце, то хотя бы за кончик пальца, а потом уж всё! Дальше я смогу и успею! Главное удержать рядом здесь и сейчас…       — Я знаю, — ответила я и в ту же минуту испугалась: действительно ли произнесла эти слова вслух.       Я должна была сказать их и, наконец, успокоить его, и произнести второй раз, если вдруг первый был всего лишь эхом в моей голове.       — Знаешь? — переспросил он, словно даже и не удивился. Сказал так — для поддержания беседы. — Откуда?       — Я вас люблю, — просто ответила я.       Он усмехнулся. Нежно тронул пальцами мою щёку, осторожно очертил скулы, мягко коснулся губ. Глаза его подернулись влажной темной пеленой и засветились:       — Поразительно, какое впечатление могут произвести всего лишь три слова. Знаешь ли, как долго я жду их?       Кажется, я уцепилась, запрыгнула в последний вагон! Я почувствовала, что краснею.       — Простите.       Майкл рассмеялся тихо-тихо, на грани слуха:       — Это слово я слышу чаще всего. Неужели ты правда, совершенно искренна, когда произносишь его? И ты ни капельки, ну даже ни на вот столько не лукавишь?       Он продемонстрировал мне микроскопическое расстояние между большим и указательным пальцем своей левой руки.       Я качнула головой.       — То есть ты правда веришь в то, что ты всегда виновата?       — Но ведь это мои слова вызывают ту или иную реакцию в том, кто их слышит. Значит, это я не учла чего-то, не подумала о чём-то, что вогнало того, кто меня слушает, в раздражение.       — А если то, что ты сказала, погрузило того, кто тебя слушает, в блаженство, — это тоже заставляет тебя просить прощения? Разговор с тобой, знаешь ли, не всегда приводит к раздражению, иногда это форменное удовольствие. Например, смотреть, как ты краснеешь совершенно на пустом месте, — он опять коротко рассмеялся, но уже немного громче и явно веселее, и, вскочив, потянул меня за собой: — Пошли, тучка, самое время поделиться с тобой моими планами, к которым ты имеешь самое непосредственное отношение.              Его слова огорошили меня и почти обездвижили. Майклу пришлось почти тащить меня из кухни. Минуя холл, мы очутились в библиотеке. Вспыхнул свет, ослепив меня на мгновение. Рука-ведунья оставила меня и исчезла, голос Майкла зазвучал в стороне. Когда глаза мои привыкли к свету (в библиотеке он был значительно ярче, чем в кухне, а в холле и вовсе стояла темень) я обнаружила Майкла рядом с большим столом, который волшебно преобразился за то время, пока меня здесь не было.       Обычно он был завален книгами, альбомами репродукций карандашами всевозможных цветов и размеров и разной степени заточки, где-то сбоку сиротливо ютился ноутбук, рискуя при любом неловком движении вокруг стола упасть и утерять товарный вид. Теперь всё, что занимало стол, было беспорядочной кучей свалено на пол. Идеально вычищенный накануне ковёр усеивали клочки бумажек, ручки, карандаши. Всю поверхность стола занимал большой расправленный лист чертёжной бумаги, прижатый по углам какими-то предметами.       — Вот, смотри, — Майкл лихорадочно сдвинул письменный прибор, стоявший прямо посередине чертежа, изображённого на бумаге.       — Что это?       Мне показалось, что этот простой вопрос поставил Майкла в тупик. Он как будто растерял весь задор, который пригнал его сюда и побудил показать мне нечто, что было очень важно для него. Он явно хотел услышать моё мнение, увидеть мою реакцию, но словно вдруг испугался чего-то. Засунув руки в карманы, он несколько минут раскачивался с пятки на носок и продолжил говорить, но уже тише и спокойнее, как-то даже безразличнее, но в том, как то и дело он кусал губы, было заметно, что волнение никуда не ушло. Оно было вот тут, рядом, и всё так же мучило его. Бросая на меня взгляды, он объяснял назначение линий и форм, рассказывал свои планы и ждал, ждал моего отклика. Ожидание просто висело в воздухе и было ощутимо, словно дым.       — Это чертёж… я заказал его не так давно… как только… как только возникла эта идея. Я хочу иметь свой дом. У меня он был, но теперь… Я думал, что больше такого желания у меня не возникнет, но недавно я побывал в месте… в таком месте, которое позва́ло меня. Оно позва́ло меня, понимаешь? Я не мог не откликнуться, — он растерянно замолчал на мгновение и робко, нерешительно продолжил: — Я надеялся, что ты… что и ты будешь там вместе с нами… со мной.       — В качестве кого?..       — Моей жены.       Я молчала. Майкл засунул руки в карманы ещё глубже, так, словно и сам хотел скрыться в них с головой. Кусая губы, он стоял и смотрел куда угодно, но только не на меня. Преграда в виде стола с разложенными архитектурными чертежами почти физически мешала мне, но я всё же заставила его посмотреть на меня и теперь уже не позволила отвернуться и оторвать взгляд. Теперь роли переменились — я управляла его взглядом, так же, как раньше он неоднократно проделывал это со мной. Не могу сказать, что не испытывала удовольствия, наблюдая его растерянность и робость. Этот демон, я думаю, живёт практически в каждой женщине. Демон, который принуждает нас хотя бы на миг взять верх, почувствовать свою власть. Но присутствие его было недолгим. Едва я снова услышала голос Майкла — теперь озабоченно-усталый, приправленный какими-то трагическими нотами; нотами, которые указывали на потерю всякой надежды, даже самой крошечной и незначительной — я вмиг устыдилась.       — Ты не хочешь?       В его интонации не было вопроса, и привычный страх вытолкнул ответ раньше, чем я сообразила его.       — Хочу. Но я также хочу, чтобы всё было сделано по правилам.       Майкл слегка отстранился, на лице его проявилось изумление, быстро сменившееся весёлым пониманием:       — В моей смерти прошу винить… — со смешком обронил он.       Приблизившись ко мне на расстояние вытянутой руки, Майкл сделал всё по правилам.