«…он ощущал её энергию, как будто близ него появился мощный новый очаг излучения. Это была не энергия интеллекта, но и не чисто чувственная, это была энергия духа… почти опасного, почти неистового, почти бессознательного». Айрис Мердок «Генри и Катон»
Продолжение этого дня и окончание его было спокойным и тихим. Мне показалось, что наша совместная ночёвка с Майклом осталась незамеченной никем. Я занималась привычными делами и спустилась вниз, на кухню, когда там уже никого из семьи не было. Несмотря на то, что ничего не случилось, мне было неловко, словно я совершила что-то непотребное. Вообще ситуация, к возникновению которой и я приложила руку (я признаю́ это), нервировала меня довольно сильно. С одной стороны, я прекрасно понимала, что любовь, подобную моей, нельзя скрыть и подавить — тут мама была абсолютно права. То, что я любила до потери последних остатков разума, было для меня столь же очевидно, как и то, что солнце встаёт по утрам. С другой стороны, внутри меня жила уверенность, которая до сих пор не давала мне упасть под влиянием разных «подарков» от моего не очень крепкого и устойчивого характера. Уверенность эта заключалась в том, что моё присутствие здесь и сейчас имеет целью вовсе не достижение любовного согласия и примирения. Задача была совсем другая, но способов решения её у меня не было, и помочь мне никто не мог. Майкл в качестве помощника не годился, поскольку сам был беспомощен, сам не знал, как выбраться из ямы, в которую угодил, и нуждался в проводнике не меньше меня. А если учесть, что помощь нужна человеку, который сам, по воле неких мистических сил, явился спасительной соломинкой для него, то задача становилась и вовсе невыполнимой. Во мне жили и ветвились мамины надежды и наставления. Они соединялись с мистическими откровениями, с которыми я встретилась не так давно и которым поверила сразу и безоговорочно, и вместе они были значительно крепче и росли, и развивались активнее, и осваивали новые территории моего сердца и души настойчивее, чем то, что считается основой всей нашей жизни, к чему стремятся все и, конечно же, тянулась я. Я говорю о привычном и понятном нам всем чувстве — о любви. Надежды, напутствия и ожидания временами столь причудливо переплетались во мне, превращались в несуразный коктейль, который при первой попытке пригубить его мог вызвать отвращение и неприязнь в том, кто решился бы это сделать. Этот коктейль давал толчок к таким мыслям и поступкам, с которыми в обычном, спокойном состоянии невозможно было мириться. Столь невообразимая смесь представляла меня даже и в моих собственных глазах эгоистичной и непоследовательной истеричкой, неприспособленной и неготовой к взрослой жизни и к взрослым, осознанным решениям и поступкам. Однако именно они, эти мысли, эти наставления и духовные переживания, и уверенности, составляли каркас, на котором я строила свои собственные надежды на будущее. И это было реальностью, а не жгучая страсть, время от времени топившая разум в чувственных желаниях. Беда была в том, что я не могла ничего объяснить толком, не могла и выбрать верную линию поведения, поскольку даже не знала, какой она должна быть, эта линия, и что конкретно нуждается в объяснении. Когда рождается гусеница, о чём она думает, если предположить, что этому существу вообще доступно думать, размышлять или ожидать чего-то? Наверное, она надеется прожить некоторый отрезок времени, а потом что-то совершить, и это свершённое (как она, вероятно, могла бы подумать) вмиг превратит её в бабочку, но лишь в том случае превратит, если свершится, ну, или она сама совершит. А если это событие не наступает, что должна переживать гусеница? Прошли все сроки, у всех вокруг уже давно дивные крылья и свобода, о которой мечталось, а она, маленький червячок, всё так же неповоротлива, неуместна и никчёмна… Совет двигаться навстречу судьбоносному событию, а возможно и создать его собственными руками-лапками, не годится. Гусеница вряд ли знает, что именно должно произойти. Какое событие толкнёт и запустит механизм формирования кокона, после чего, собственно, она и получит вожделенную пару дивных крыльев. Я и была той самой гусеницей, которая ждала какое-то событие, образ которого был крепко-накрепко впечатан в память, но до поры невидим и нечёток. И образ этот никак и ничем не был связан с любовью, которую диктует обычное человеческое желание, физические потребности, то, что начинается и заканчивается прикосновениями, поцелуями… сексом. Но что делать, если ты заточен под конкретные события, для конкретной нужды, а всё остальное в твоём подсознании неважно, ненужно, и только мешает? То, что переживала я, было любовью, но любовью суровой, лишённой каких бы то ни было чувственных надежд, более того, эти надежды казались осквернением самой идеи любви жертвенной, не уничтожающей, но по свершении своём поднимающей тебя и того, кого прихватишь, на неизмеримую заоблачную высоту. И только потом, когда наступят сроки, и будет сделано то, что до́лжно, для чего, собственно, ты и есть на этой земле, в этой точке пространства и времени, только потом, такая любовь может отойти в сторону и позволить уставшим душе и сердцу желанный отдых; отдых, который выразится в тех самых простеньких, обыденных позывах: прикосновениях, поцелуях и прочем. Если бы только с самого начала всё было проще… Но оно таковым не было! Если бы можно было отвернуться от моментов мистических озарений, магических внушений и доверия к ним. Абсолютного доверия, которое сводит на нет все доводы рассудка, все знания современного человека. Всё это слетает, счищается вмиг, как только он — человек — взглянет в сторону непознанного. В сторону того, что не поддаётся объяснению и, как следствие, признанию. Рациональность и призрачная объективность лишает его права на существование. Я хотела бы выскочить из своего мохнатого тельца, да только нельзя нарушить установленный порядок, как бы ни призывали к тому собственные желания и то, что вижу и слышу вокруг. Такую гусеницу стоит пожалеть, не находите? Прошло несколько дней. После совместной ночёвки Майкл был приветлив и мягок, ни разу ничем не показал, что недоволен случившимся или тем, что я наговорила ему в то утро, но вечерние появления его в моей комнате закончились, прошли бесследно, так, словно их и не было. Наши встречи теперь проходили в присутствии других людей и исключительно по делу или по поводу. Ни разу во все те дни мне не удалось застать его в одиночестве. Но обиды не было, поскольку, во-первых, у меня самой было много разных мыслей и переживаний, с которыми нужно было разобраться, а во-вторых, он… Майкл как будто затаился, выжидая. Чего? Не знаю. Я приглядывалась к нему, и каждый раз у меня возникало стойкое впечатление, что его нужно оставить в покое. Насколько? Я надеялась, что он даст понять. Обращение его было милым и дружелюбным, но лишённым каких бы то ни было намёков. Всё стало так, словно никакой любви не было. Разговаривая со мной, он выглядел задумчивым и отрешённым. За обедом, участвуя в общем разговоре, казалось, был где-то ещё, откликаясь задумчивостью или лёгкой улыбкой не столько на замечания, звучавшие за столом, сколько на то, что слышал только он. В один из дней mon prince уехал на финансовую встречу в неформальной обстановке, прихватив с собой для компании Раймону, примчавшуюся на щелчок пальцев с другого края земли, и парочку личных юристов, которых пришлось убеждать некоторое время. Встречу мы готовили вместе с Джермейном, однако старший брат на неё не пошёл, заметив, что «две звезды рядом — не есть хорошо, ибо собеседники ослепнут». За что получил от Майкла недовольное фырканье и тычок в бок. Осталось непонятным к чему относилось недовольство: к оспариванию статуса единственной звезды на прилегающей территории или предстоявшему разговору один на один с чужими людьми без братской поддержки. Однако Джермейн лишь посмеивался, подначивая брата за обедом при каждом удобном случае. Несмотря на все подначки, Майкл остался в хорошем настроении. Расчёсанный, уложенный, подкрашенный и наглаженный, он явился ко мне перед самым выходом. Впервые за столько дней я была с ним один на один! Мне не удалось скрыть радость, да я и не хотела этого, поскольку очень скучала по его присутствию. Майкл повертелся перед зеркалом несколько минут, стряхивая с блестящего костюма несуществующие пылинки, сказал несколько каких-то фраз, которые я не запомнила, и подарил мне поцелуй, от которого и спустя пару часов у меня тряслись коленки. — Проводи меня, — попросил он. Джермейн, выглянув из библиотеки, когда мы проходили по холлу, пожелал удачи: — Надеюсь, твоя участь будет к тебе благосклонна. Майкл порозовел и ответил на эту обычную фразу смущённым хмыканьем, из чего можно было сделать вывод, что это пожелание было не таким простым, как казалось на первый взгляд, и скрывало в себе какой-то смысл, в который братья были посвящены, а я нет. Любопытство зашевелилось во мне и едва не вылетело вопросом: о какой участи идёт речь, но Майкл крепко схватил меня за руку и решительно потянул к выходу, пресекая таким образом любые звуковые проявления любопытства. Я проводила его до машины, получила от Латифа успокаивающий знак, что всё под контролем и всё будет хорошо, и долго ещё наблюдала, как оседает пыль на дороге, которой касались колёса его машины. В отсутствии хозяина жизнь в доме шла своим чередом. Поздним вечером я спустилась на кухню за привычным стаканом воды и обнаружила там мирную картину. Грэйс и Джермейн сидели за столом друг напротив друга с чашками чая, цветочный аромат которого распространялся на весь холл. — Привет, привет! — Джермейн широко улыбнулся. В морщинках, собравшихся у его глаз, запрыгали многочисленные смешинки: — Садись с нами. Беседа текла плавно и лениво, лёгкий смех разбавлял её ничуть не реже тёплого уютного молчания. Я уверена: каждый из нас чувствовал покой и умиротворение, спустившееся на дом в это вечер. Ни для кого из сидевших за столом не были тайной наши отношения с Майклом, а потому они оба с большим удовольствием то и дело вгоняли меня в краску прозрачными намёками и тонкими вопросами, и смеялись, наблюдая за моим смущением, которым я очень хотела управлять, но никак не могла научиться. — В последнее время он явно расслабился, — подмигнув мне, рассмеялся Джермейн, — похоже возвращается привычная лёгкость. — Боже упаси! — Грэйс притворно схватилась за голову. — Конец спокойной жизни. — Учитывая сложившиеся обстоятельства — это просто манна небесная, — обронил Джермейн и, словно испугавшись сказанного, поспешил спрятаться за чашкой с чаем. Они переглянулись, и по их лицам пробежала горькая усмешка. — Боюсь, что это ненадолго, — вздохнув, откликнулась Грэйс, — учитывая… учитывая сложившиеся обстоятельства. — Я тоже тут, — тихо заметила я, переводя взгляд с одного на другую, — о чём вы говорите? — О проблемах, о чём же ещё, — неохотно ответил Джермейн. Атмосфера в кухне моментально изменилась. Окружающий воздух вдруг вздыбился грозно, собрался над головами, угрожая в мгновение ока обрушить свою мощь на всё вокруг, и на всех. — Вы… вы говорите о таблетках? — я робко попыталась прояснить их слова. Джермейн поморщился: — Не совсем, — переглянувшись с Грэйс, осторожно ответил он, — дело не только и не столько в таблетках. Это он уже проходил… Он помолчал и, видимо решившись, посмотрел на меня пристально и серьёзно: — Мы, — Джермейн кивнул в сторону Грэйс, — давно хотели поговорить с тобой, но всё никак не могли найти повод. Грэйс молча потупила глаза, разглядывая опустевшую чашку из-под чая. — Что-то случилось? Беспокойство настигало меня грозовым шквалом. — Нет. Дело в другом. В том, что… Случилось, но случилось давно, и сейчас мы имеем последствия. И таблетки, на самом деле, не самое страшное. Ты — это невероятное чудо, которое подкинула ему и всем нам жизнь. Джермейн говорил медленно, подбирая слова, но смысл того, что он говорил всё ещё оставался мне непонятен. — Он влюблён, как мальчишка, правда… Я уже давно не видел его таким счастливым. Несмотря на всё… на всё, что пришлось пережить, он не теряет надежды. Однако любая надежда она… понимаешь… — он замолк накрепко, то ли не умея подобрать слова, то ли ещё по какой-то причине. — Не понимаю, — ответила я. Сумрачная решимость собралась комом где-то на уровне плеч, внезапным появлением своим сгибая меня в униженном поклоне. Мелькнула и растворилась мысль: не тут ли крылось событие, которое, наконец, позволит гусенице закружить в коконе? Страшно закололо в спине. И в следующее мгновение у меня создалось полное физическое ощущение, как сквозь кости лопаток, словно росток через земельную преграду, выстрелили и внезапно развернулись за моей спиной два огромных крыла. Отдача была такой сильной, что я едва не ткнулась носом в чашку. Ощущение было настолько явным, действительным и настоящим, что я немедленно оглянулась и испытала моментальное разочарование, не увидев крылья там, где они должны были быть. Мои собеседники продолжали молча думать о чём-то, разглядывая чашки перед собой. — Мы думаем, — внезапно прервала затянувшееся молчание Грэйс, — мы думаем, что у Майкла классическая депрессия в своей самой тяжелой форме. Он… молодцом держится, но, словно… словно дитя малое, отрицает необходимость помощи. Считает, что справится со всем сам. Особенно теперь, когда у него появилась ты, — она ласково улыбнулась. — И ты — это действительно хорошо, да вот только мало. Он не хочет обращаться к врачу, скорее всего потому, что никому не верит и боится. Плюс ко всему, учитывая его историю болезни, не всякие таблетки ему можно прописать, а лечение такой формы — это не только психотерапия, но и медикаменты. И он, наверняка, боится вновь попасть в зависимость. — Но, может быть, эту проблему удалось бы как-нибудь решить, — подхватил Джермейн, — если бы он так упорно не сопротивлялся лечению. — Чего вы хотите от меня?.. — Ничего, Мойра… Совсем ничего. Просто люби его, пожалуйста. А там… будь, что будет. Грэйс говорила тихо и спокойно, рисуя на столе пальцем замысловатые линии: — Хорошо бы… хорошо бы ещё какое-нибудь чудо… Неужели у Бога нет больше ничего в запасе? — она глянула на меня и усмехнулась, затем перевела взгляд на Джермейна. Они встретились глазами и мне показалось, что эти двое знают что-то, к чему мне нет доступа. Я пережила моментальный укол ревности и какой-то детской обиды. — Думаю, здесь помогло бы полное перерождение на… буквально на клеточном уровне. Само движение атомов в клетках взять бы и развернуть, заставить их двигаться в другом направлении, — тихо закончила Грейс. Сколько ещё открытий мне предстояло?***
Я помню: то был длинный осенний день. Не столько жаркий, сколько душный. Влажный жар струился с неба на землю. Дети, набегавшись вволю, улеглись спать едва ли не с курами. Днем мы устроили им экскурсию в Национальный парк, и весь ужин они наперебой рассказывали о том, что видели и что им понравилось особенно, и почему. Бланкет заснул прямо за столом, Принс и Пэрис крепились некоторое время, но вскоре и они забрались в кровати и мгновенно уснули. Братья пропадали где-то целый день. В последний раз я видела их накануне перед отъездом на встречу. Майкл вернулся поздно, а утром я его уже не застала. К вечеру воспоминания о поцелуях и прикосновениях, которые мы дарили друг другу, собрались где-то на уровне горла и временами мне казалось, что я задыхаюсь, но, возможно, то был просто густой, предгрозовой воздух, проникавший ко мне сквозь полуоткрытое окно. На небе наливалась грозовой силой туча. Она надвигалась, грозная и неумолимая, наплывала, стирая бледно-голубой цвет неба. Сырость и серость спустились в парк. Кустарник тревожно шумел, трава пригнулась в ожидании. Не имея сил и дальше терпеть тяжесть и неопределённость, которую почему-то внушала мне окружающая обстановка и притихший, затаившийся дом, я спустилась вниз и вышла в парк. Стало легче. Прохладный ветер порывами стелился по земле, расчёсывая упругими пальцами траву и кустарники, и они поднимались, стряхивая с себя жар и многодневную пыль, густо темнели в сумерках, завлекали, таинственно чернея в обрамлении света, проникавшего ещё от горизонта по водяной поверхности залива. Я выбежала на песчаный берег и влажный солёный ветер растрепал мои волосы… … я бежала по плотному и мокрому песку, почему-то не оставляя следов. Я бежала следом за ускользающей волной. Я пыталась догнать её, чтобы умыться. Мне казалось, что это очень важно и нужно сделать именно сейчас, но отлив забирал у меня эту возможность, а я сердилась и напрягала последние силы. Однако весёлый смех, прозвучавший откуда-то из-за спины и сбоку, мигом растворил злость… — Куда ты бежишь, глупая, вода скоро вернётся! Тонкие сильные пальцы обхватили мой локоть. — Мне нужно умыться, — я упрямо вырывалась из крепкого захвата. — Вода сейчас вернётся и здесь на этом месте накроет тебя с головой. Ты хочешь утонуть? — Нет! — Пойдём, дитя. Он вывел меня на берег и усадил на поваленное дерево, и укрыл покрывалом из мелких белоснежных цветов. — Обсыхай! Ты совершенно вымокла. И осторожно опустился рядом. На песок. Так мы и сидели какое-то время пока солнце не скрылось за краем моря, а лебеди, закончив свою возню в кустах не примостились у наших ног. И мне было хорошо и спокойно, и совсем не хотелось просыпаться. — Ну, и зачем ты полезла туда? — насмешливо спросил он и поднял ко мне лицо своё. И знакомые глаза снова заглянули в моё сердце, а губы изогнула привычная улыбка. И снова, в который уж раз я поразилась небывалому, невероятному сходству двух лиц. Они были похожи, как два брата-близнеца. Но лицо Майкла всё же отличалось. Оно только надеялось принять вид, который сейчас был перед моими глазами. А я надеялась, что когда-нибудь и Майкл будет таким. Я очень хотела помочь ему в этом, и сейчас сильнее, чем когда бы то ни было. Именно сейчас, когда лик могучего божества и вершителя вселенной был перед моими глазами близко, так близко, что лишь руку протяни — и сможешь коснуться точёных скул, мягких губ, длинных, пушистых ресниц. Лик, вновь внезапно явившийся мне, пришедший, как обычно, в самый нужный час, был мягок и приветлив; взгляд нежен, улыбка ласкова и немного насмешлива, но насмешливость эта была не от самоуверенности и пустого, ничем не подтверждённого самодовольства. Она была отражением силы и знаний, которыми дышало всё лицо, вся фигура, сидевшего здесь и сейчас у моих ног. В моём сердце зашевелилось воспоминание и сжало его болезненным спазмом, таким сильным, что казалось: ещё чуть-чуть сильнее и кровь капнет на песок. Разочарование и горечь изменили Майкла, сделали черты его лица бедными, невзрачными и маловыразительными, застыли в них серыми, бетонными, грубыми изваяниями, перекрыли ход всему, что было в нём нежного, чистого и мягкого, тому, что отличало его от других, что привлекало своим сиянием одних, и тем же и отталкивало других — тех, кто считал его лживым, скверным и ненастоящим. Я очень хотела, чтобы всё изменилось, но по-прежнему не понимала, что должна для этого сделать. — Ты плачешь. Почему? — Я не знаю, что мне делать… — Так ли?.. Я кивнула. — Но ведь тебе была оказана помощь, не так ли? Было рассказано и показано всё, что возможно и даже больше. — Было, — тяжёлый ком воздуха, прокатившись от лёгких по гортани, покинул меня. Следующий раз вдохнуть уже было легче. — Разве что-то осталось ещё непонятным? Я снова кивнула. — Что же? — Я не знаю, что делать, — повторила я снова, — не могу догадаться… Чего ждать? — Разве нужно чего-то ждать? — абсолютно искренне удивился он. — Кто тебе это сказал? Глянув на него, я увидела изумление в выражении лица и почувствовала себя маленькой и глупой. В самом деле, с чего я решила, что должна чего-то ждать? Огнём смущения запылало моё лицо. — Видимо, мы все неверно передали тебе наши желания… — Нет, это я, наверное, слишком глупа. — Никогда не говори о себе таких вещей и ни за кем не повторяй. Никогда! — в голосе визави послышался отдалённый гул, словно гроза собиралась где-то в горах. — Это слова, которые диктует гордыня. Она мешает видеть свой путь ясно, а место, назначенное тебе от рождения, и вовсе остаётся сокрыто до конца дней, благодаря ей. И мыкается душа веками, полагая, что исполняет урок, и злится, и бесится, когда её возвращают вновь и вновь к тому же порогу, к той же дороге, которую она не видит на самом деле, а потому — не проходит. Мне показалось, что сказал он это словно и не мне вовсе, а ответил на какую-то внутреннюю боль свою, возможно настолько давнюю, что и память о ней быльём поросла, а вот он помнил почему-то. Помолчав немного, он улыбнулся светло: — Спрашивай. — Мама учила меня, готовила, — забормотала я смущённой скороговоркой, — она говорила, что я должна помочь, спасти от чего-то… Но от чего? Что должно случиться? Чего я жду? — А ты не думала, что это уже случилось? А спасение — оно вот тут, вокруг и рядом. Я уставилась на него, открыв рот. — Закрой рот, муха залетит, — услышала я знакомые слова, произнесённые настолько знакомым голосом, что невольно обернулась, отыскивая Майкла поблизости, изумляясь тому, что не заметила его появления. — Его здесь нет, — усмехнулся мой собеседник. — Он никогда не был здесь? — Был, но не совсем здесь. Скажем так, он был со мной, но немного в другом измерении, в том, которое доступно ему. — И он видел… вас? Говорил с вами? Мой собеседник только усмехнулся в ответ. Поражённая тем, что узнала, я уставилась на воду в пруду. — О чём спрашивал он?.. — О том только ему знать полагается. — Простите… Я услышала, как мой собеседник тихо вздохнул: — Дитя, ты хотела что-то узнать — спрашивай. Наше свидание имеет границы во времени. Вопрос уже давно был готов. Он был готов ещё в прошлый раз. — Скажите мне, что значит «тень»? Почему я постоянно слышу это слово? Несколько минут он молчал, пристально вглядываясь в моё лицо. — Каждый человек рождается с большим набором возможностей. Возможности или вероятности почти ничем не ограничены в момент рождения, но потом в игру вступают иные силы. Человек получает тело и его возможности ограничиваются его психикой, физиологией и прочим. Но память о миге, в котором он мог всё, остаётся с ним навсегда. Иногда человек испытывает что-то вроде чувства невозвратной потери, но это чувство быстро проходит, забивается другими, более яркими переживаниями. Человеческая психика очень гибкая и до последнего оберегает своего хозяина от того, что может загнать его в тоскливую ловушку, ловушку, из которой не будет выхода. — Какую ловушку? — Знание о том, что он мог быть другим, но не стал. Однако это знание сидит глубоко внутри, оно никуда не девается, оно просто не осознаётся. И время от времени человек чувствует печаль или тоску. И тогда он выходит на поиски. Поиски себя самого, но такого каким он мог бы быть, если бы обстоятельства сложились иначе. Встречая одних, он испытывает неприязнь и даже отвращение, а возможно и ненависть. Это происходит потому, что новообретённый знакомец несёт те черты характера, которые человек ни за что не хотел бы иметь и развить в себе теперь, когда он сознателен, но ведь и эта вероятность когда-то была у него. Он отрицает такую возможность, отворачивается от неё, бежит прочь. И чем дальше, тем ему легче. Он делает свой выбор — он идет дальше. Он ищет снова, и снова, и снова. И вот через тысячу встреч он находит человека, в котором узнаёт те черты, которые всегда хотел бы иметь, но к которым также оказался неприспособлен в своё время. Он видит тот характер, о котором мечтал по ночам, во сне, и забывал, просыпаясь, но образ-то всё равно оставался. Его нельзя было стереть и забыть. Так и появляется в его жизни человек-тень, тот кем стать мечтается, но никак не получается. — Почему? Почему не получается? — Потому что любое изменение… изменение, которое делает тебя лучше, чем ты есть, требует очень больших усилий. — Майкл — моя тень? — Я сказал бы, что вы оба — тени друг друга. Удивительная ситуация, которая случилась без какого-либо вмешательства со стороны. — А любовь? — Любовь в таких случаях наиболее вероятное продолжение знакомства, — усмехнулся он. — Ты нашла его вовремя, именно тогда, когда нужно. Ты сделаешь его мягким и чувствительным. Он снова сможет болеть душой, а значит сумеет творить. Сможет создать нечто ещё более грандиозное. Ты сорвёшь с него каменную шкуру, в которую он сам себя запрятал, очистишь и освободишь его. В свою очередь он покажет тебе, как это: падать и вставать, и идти дальше, несмотря ни на что. Вы нужны друг другу, но не как две половинки, составляющие одно целое, но как самостоятельные сущности, которые могут и сумеют поделиться своей силой и принять помощь. Каждый из вас — тень другого. Каждый является тем, чего хотелось бы достичь другому, но до сих пор не было возможности, понимаешь? Ты вернёшь ему глубину, которую он растерял. Он высох и обмелел, как речка под палящими лучами солнца. Ты дашь ему прохладу и защитишь от зноя. В свою очередь, ты варишься в маленьком котелке, в котором намешано столько, что и в век не разобрать. Он подарит тебе масштаб, и ты, наконец, сможешь разложить всё по полочкам, и больше не будет необходимости тесниться и жаться по углам. Больше не будет страха сделать не то и не так, поскольку для всего будет место, и будет его столько, сколько потребуется. Вы нужны друг другу, как Луна и Солнце, чьё своевременное путешествие создаёт ритм всего, что есть на земле. Подумай об этом. И хватит уже цепляться за мелочи. Живи и люби, как можешь и умеешь.