Хочется лёгкого, светлого, нежного, раннего, хрупкого и пустопорожнего, и безрассудного, и безмятежного, напрочь забытого и невозможного. Хочется рухнуть в траву не помятую, в небо уставить глаза завидущие. И окунуться в цветочные запахи, и без конца обожать всё живущее.
Эльдар Рязанов
***
Было уже довольно поздно, когда я услышала деликатный стук в дверь, и этот звук заставил сжаться моё сердце от какого-то непонятного страха. Первым моим желанием было вскочить и закрыть дверь на замок, первой мыслью — сожаление о том, что я не сделала этого раньше. Майкл был моим боссом и мог появиться или вызвать меня, когда потребуется. За готовность быть ему полезной в любое время, кроме законных часов отдыха, я получала зарплату. И сейчас мой испуг был вызван не его приходом вообще, а тем, что он пришёл по вполне конкретному поводу. Я не знала каким будет наш разговор, но чувствовала, что он хочет извиниться. Во всяком случае всё, что я знала о Майкле, говорило в пользу такого предположения. — У тебя есть ещё что-нибудь? — спросил он, когда слова были сказаны, а мороженое съедено. Мы сидели на полу в полумраке. Безоконная комната слабо освещалась парой работающих мониторов и бледными лучами, проникавшими сквозь открытую дверь из спальни. В моей голове весенним ручейком журчали слова, которые я только что услышала; слова, которые произносились тихим, спокойным голосом, звучавшим ласково и дружелюбно; произносились голосом, оттенкам которого моё воображение придавало особенные смыслы; смыслы, которых там могло и не быть, но мне очень хотелось их услышать. И я их слышала! Слышала и смаковала, словно чудесный плод, оттого и не сразу обратила внимание на вопрос. — Что? Видимо мой отклик прозвучал резче, чем мне хотелось, или по какой-то другой причине, но ответное пояснение Майкла звучало робко и просительно. — Ну… я так понимаю — это не единственный твой рисунок… если можно… Не было смысла отпираться. Да и приятно мне было, что уж там говорить! У меня в ушах звучал его голос и восхищение в нём было искренним и неподдельным. Знаешь, меня довольно часто изображают. Фотографии, карикатуры — чего только нет! Но ни разу я не видел настолько деликатного подхода, бережного и осторожного. Правда, правда! (смех и далее уже серьёзно) Я действительно так думаю. Мне очень понравился твой рисунок, в нём есть настроение. Только знаешь… когда я смотрю в зеркало, я этого не вижу. И если, глядя на многочисленные свои фотографии, я частенько испытываю злость или неприязнь, то здесь чувствую сожаление. Почему? Потому что хочу и не могу увидеть себя таким. Впервые я сожалею о своём любопытстве. (вздох) Мелькнула мысль: я могу привлечь его чем-то ещё, стать ему ближе, интереснее… Разве можно было упускать такой шанс? Я принесла папку и прежде, чем сесть рядом, включила свет. Протянула ему рисунки, испытав мимолетный страх: в голове прозвучал ехидный голос, уничижительно охарактеризовав моё поведение. Только вот к чему относилась эта насмешка — к моим надеждам произвести впечатление вообще или попыткам обратить на себя внимание таким «непрофессиональным» способом — было непонятно. Я постаралась взять верх над внутренним скептиком, использовав основательный аргумент в виде отсутствия у меня прелестных физических форм, на которых благосклонно останавливается мужской взгляд, а значит, нужно искать возможности. Скептик на время замолк. Майкл погрузился в разглядывание набросков. На одних листах он задерживался дольше, иные просматривал бегло, тут же откладывал в сторону и брал другие. Я поразилась тому, что рисунков у меня так много. Зарисовывая по памяти то, что видела, или то, что проявлялось в моём воображении, я складывала рисунки в папку и чаще всего забывала о них или теряла к ним интерес. Я убирала рисунки, как убирают надоевшую вещь. Отдав бумаге то, что меня волновало, я чувствовала себя свободной, и мне не хотелось возвращаться. Я помнила: где-то там должна быть зарисовка маленькой щенной дворняжки, раздавленной машиной; там же, в глубине, лежал набросок, где принц обнимал принцессу, удерживая руками на краю каменистой пропасти. От больших, по виду, крепких рук веяло надёжностью и спокойствием. Я смотрела на профиль мужчины, который склонился над моей памятью и чувствами, и пыталась прочитать его мысли. Но лицо его было непроницаемо. О чём он думал, глядя на мои рисунки? Он, знакомый с таким количеством художественных шедевров, что мне и не снилось; он — сам пробовавший себя в рисунке и добившийся определённых успехов; он — имевший, по моему убеждению, врождённое чувство прекрасного. О чём он мог думать, разглядывая неумелые, непрофессиональные картинки? Я устыдилась своей недавней уверенности в том, что рисую неплохо. Внезапно Майкл нахмурился и напрягся всем телом. Мертвенная бледность разлилась по его лицу, глаза замерли в одной точке. Он склонился над рисунком так резко, словно его дёрнули за ошейник. Испугавшись, я перевела взгляд с него на рисунок, который он держал в руках. По моему мнению в рисунке не было ничего, что могло вызвать такую реакцию. Набросок изображал две мужские фигуры, сидевшие у костра. Костёр был разведён на берегу пруда, ровная гладь которого ловила блики заходившего солнца. Один из мужчин — могучий и широкоплечий — сидел на поваленном дереве, и у ног его теснилась пара лебедей. В нём слишком явны были черты моего мистического знакомца: и тигриная шкура, свободно опоясывавшая атлетическое тело, и густые, длинные волосы, напоминавшие растрёпанную бурей тучу. И сам профиль его — тонконосый и широкоскулый, с большими выразительными глазами, цвет которых я не могла передать, потому что в руках у меня был простой карандаш, однако верно наложенные тени делали их бездонными. Всё было узнаваемо для того, кто видел этого человека. Я гордилась тем, что мне удалось передать величественность его и одновременно простоту и дружелюбие. Мне казалось, что я сделала это хорошо. Вторая фигура на картине была изображена сидящей на земле, покрытой мелкими белыми цветочками. Мужчина сидел, опершись о ствол того же поваленного дерева, и глядел прямо перед собой. Картинка представлялась настолько живой, что, казалось, сейчас собеседники глянут друг на друга и рассмеются чему-то, о чём говорили минуту назад. Набросок был выполнен мягкой штриховкой. В нём не было ни одной яркой, резкой линии, всё было просто, буднично и понятно — два друга проводят уик-энд за городом, на природе и наслаждаются беседой, вкусным ужином и тем, что видят вокруг. И вместе с тем казалось, что изображённое на ней имеет какой-то иной смысл, незаметный с первого взгляда. — Кто это? — голос Майкла звучал тихо, хрипло. На лбу появилась испарина. — Где ты это видела? Сама придумала? — глухо и напористо обратился он ко мне. Я потеряла дар речи. — Да… нет… не совсем. Это мой сон. — Сон?! — Ну, да. А в чём дело? Что-то не так? Майкл продолжал пристально рассматривать рисунок, поворачивая его и так, и этак. Разглядывал его то под одним углом, то под другим, бормотал что-то, из чего я могла разобрать только отдельные слова. Самообладание возвращалось к нему. — Кто это? — снова спросил Майкл, но уже более спокойно. Он выглядел так, словно пережил большое потрясение, однако сумел с ним справиться и теперь искал силы, чтобы жить дальше. Моему изумлению не было предела! Я даже не сразу нашла слова, чтобы ответить, но он сам ответил себе. — Это — Шива… Определённо. — задумчиво проговорил он, не отрывая взгляда от поразившего его изображения. — Совсем такой… совсем, как я думал… как я видел. Но откуда… Он глянул на меня глазами-шилами, в которых не было привычной ласки, а только напор и гневная страсть, причины которой я не понимала. Я не могла сообразить, чем я его рассердила, если несколько минут назад всё было так хорошо! И все эти минуты я сидела тихонько рядом и молчала. — И это ты видела во сне? Я молча кивнула и отвела взгляд в сторону. Я просто не могла смотреть на него! Взгляд его прожигал насквозь! — Прямо вот так… вот в такой композиции? Я опять молча кивнула. — А это кто? — продолжая допрашивать меня, Майкл ткнул пальцем в фигуру, которая сидела на земле. Этот набросок родился, едва мы переехали в Бахрейн. Где-то в конце июня или начале июля, я проснулась среди ночи с твёрдой уверенностью, что если я тут же не зарисую то, что приснилось, меня замучают сожаления. Картина в голове была настолько яркой и живой, что мне не составило труда быстро набросать контуры и в течении нескольких дней закончить набросок. Это случилось до ошеломительных открытий, которые произошли в конце лета и продолжались в осенние месяцы. В тот момент, когда создавался рисунок, мне и в голову не приходило, что у изображаемых фигур могут быть прообразы. Я просто рисовала двух друзей, отдыхающих на берегу озера. И у меня не возникало никаких сомнений в том, как я должна их изобразить. Только теперь, спустя много времени, я смотрела на рисунок и понимала, что образ одного из них был слишком похож на Майкла. Я не могу сказать, что конкретно было похоже: фигура, профиль или взметнувшиеся от порыва ветра волосы. Похожи были не отдельные фрагменты, а весь образ целиком. Прикусив губу, я подумала, что, кажется, боялась не за тот рисунок, но совершенно не понимала, что в этом наброске вызвало такую необычную реакцию. Ведь он уже видел другой мой рисунок и давно обо всём догадался. Не мог не догадаться! С того рисунка моя любовь прямо прыгала в глаза смотрящему — не обманешься. Не дождавшись от меня ответа (я просто не знала, что отвечать!) Майкл аккуратно, с какой-то особенной тщательностью сложил листы в папку, посидел немного. Молчание затягивалось, становилось неуютным, напористым и наглым, залезало в душу, в сердце, провоцируя на ненужные и неважные слова. Майкл встал, тяжело опираясь. Встал так, словно поднимал непосильную ношу. Мне показалось, что он и смотреть в мою сторону не хочет, настолько ему неприятен весь мой вид. Вид простоватый и совсем неяркий. А потому я сидела, притаившись мышкой, опасаясь смотреть на него прямо. Только быстрые взгляды искоса позволяли мне видеть и оценивать то, что происходило. Он пошёл к двери, и мне вдруг показалось, что от того места, где мы сидели, до двери многие и многие километры. Она словно отъехала в дальнюю даль. Майкл всё шёл и шёл к ней, а я всё ждала и ждала, когда он до неё дойдёт и скроется в проёме, и чувствовала, как что-то толкает меня в спину, понуждая вскочить, догнать его и выяснить в чём дело. Но я упрямо сидела, провожая взглядом любимого человека, который сейчас как-то особенно сильно сутулился. Начавшись со страхами, этот вечер грозился закончиться слёзным водопадом. Майкл в конце концов дошёл до двери, остановился, ковырнул пальцем облицовку. Я подняла голову, ожидая неприязненных слов. — Я хотел сказать тебе… я люблю тебя, знаешь? — Нет. Большим восклицательный знаком надо мной повисла неловкость. Она заключалась не в правдивости моего ответа, а в неожиданности его вопроса. Вопрос застал меня врасплох и стремление скрыться и убежать сыграли свою роль. — Это… это для тебя новость, — сказал он, явно стараясь скрыть волнение и говорить беспечно. Или это я пыталась приписать ему свои собственные ощущения? — Да. Краткие вопросы, краткие ответы и наэлектризовавшийся воздух между нами. Мне казалось: достаточно малой искры и всё вокруг взлетит на воздух в страшном взрыве. Мы внезапно волшебным образом оказались так близко друг к другу, что стало тесно и невозможно дышать. — Это неприятная для тебя новость? — он оглянулся и посмотрел мне прямо в глаза. Лицо его было непроницаемо. — Не… не знаю. Теперь, вспоминая тот давний разговор, я улыбаюсь. Он кажется мне беседой двух подростков, только-только ступающих на путь познания и построения взаимоотношений, подростков взволнованных и удивлённых — то, что открывалось перед ними, было столь внезапно и оглушительно, а они пока не знали, что с этим делать, но изо всех сил пытались показать себя взрослыми, знающими, а потому и не удивляющимися ничему. Майкл кивнул сам себе и, развернувшись, вышел. Сейчас я понимаю, что шёл он к лестнице подозрительно медленно, и чтобы замедлить своё движение, касался рукой предметов, мимо которых проходил, исследовал неровности стены и перил. Он надеялся на то, что я одумаюсь, возьму себя в руки и как-то отвечу на его слова. Конечно, он желал услышать определённый ответ. Правды ради стоит сказать, что я и сама хотела произнести ожидаемые им слова. Но я на самом деле была удивлена и ошеломлена тем, что признание произошло так просто, неожиданно и обыденно. Он сказал о своей любви так, словно это что-то само собой разумеющееся и очевидное. И пусть я к тому времени начала подозревать правду, но подозрение — это не уверенность. Первые его слова, даже намёк, разлившийся в воздухе, когда звуки ещё не были произнесены, заставили меня искать убежища. Краткий диалог потребовал взять себя в руки. А уход Майкла подействовал, как холодный душ. Я выбежала следом и с облегчением увидела, что он стоит у лестницы. Стоит спиной ко мне и ждёт… На звук моих шагов он медленно оглянулся. Какое счастье, что в тот момент, переполненная чувствами, я была неспособна оценить выражение лица! В противном случае, спустя уже полчаса и духа моего не было бы ни в его доме, ни в жизни. Его лицо выражало насмешливую самоуверенность и снисходительность. Будь я спокойном состоянии, способная оценивать, я бы просто не дала ему шанса выразить то, что на самом деле скрывало его сердце. Скрывало ровно так же, как и моё. Повернувшись ко мне теперь уже всем телом, он стоял и молча смотрел на меня, а я вдруг забыла все слова: — Майкл, я… я хотела сказать, что… что мне было приятно узнать, что… — я глянула ему в лицо и похолодела. Мне показалось, что он смотрит на меня сурово и осуждающе. Я отшатнулась и почувствовала, как слёзы, мячиком, брошенным неуверенной рукой, подкатились к горлу. Майкл поймал меня, не дав сбежать, подхватил подмышки, принуждая обхватить его руками и ногами, и понёс обратно в комнату. Повертев головой, проворчал что-то об отсутствии порядка и мест для отдыха, прошёл в мою комнату и, одним движением освободив бюро от предметов, которые были расставлены на нём, усадил меня. Опёрся ладонями о столешницу, отрезая все пути к отступлению. — Попалась! — Я никуда не убегала, — мой голос прозвучал так обиженно, что мне самой стало смешно. — Убегала. Ещё как! Убегала и пряталась, и добавила мне немало седых волос, — он выразительно дёрнул себя за тёмную прядку из растрепавшейся причёски. — Почему? — я так удивилась, что забыла обидеться. — Потому что все твои уловки и увёртки я не мог объяснить себе. Я думал, что так может выражаться только неприязнь. Временами, — он помедлил и осторожно погладил меня по плечам, — иногда мне казалось, что я видел что-то другое, но впечатление быстро проходило. Я не могу упомнить всех способов, которые я использовал, чтобы выяснить правду… Он пытался что-то выяснить? В самом деле? Степень моей глухоты и слепоты поразила даже меня! — Иногда ты смотрела на меня так, что я совершенно терялся в своих предположениях. — Разве кто-то может узнать вас и не влюбиться? — Мне нужен не кто-то, мне нужна ты… Дыхание перехватывает от таких слов, не так ли? Майкл произнёс их обычным голосом без всяких придыханий и замираний. Я уже слышала такие слова от других. Правда, смысл, который вкладывали те, другие, в такое простое сочетание слов, был несколько иным и двигали ими иные желания и помыслы, которые, в свою очередь, раскрывались позже. Возможно, и Майкл имел ввиду нечто другое, не то, что я слышала или хотела услышать. В другом человеке всегда ведь остаётся территория, скрытая от нашего взгляда. Но всё же как отличалось впечатление от этих слов, когда их произнёс любимый голос! Не было нужды в многозначительных паузах, взглядах, каких-то особенных словах. В тысячный раз мне пришло в голову: у меня не было ни единого шанса, чтобы остаться равнодушной. Я уткнулась носом ему в плечо и вдохнула его запах, почувствовала, как он обнимает меня в ответ, обнимает так, как будто он один имеет на это право и не собирается ни с кем делиться им. И мне совсем не хотелось сопротивляться такому напору, напротив, покориться и раствориться в нём и его желаниях, забыв о себе, чувствуя его счастье, ощущая его нежность, понимая, что только этого и не хватало мне в моей маленькой и неустроенной до сих пор жизни. В конце концов, не для этого ли я здесь? Самодовольный смешок разбавил тишину. На лице Майкла отразилась уверенность в собственном превосходстве, когда он обнял ладонями моё лицо, вглядываясь в глаза. И мне захотелось щёлкнуть его по носу, чтобы сбить самодовольство, но мне было слишком хорошо, чтобы указывать ему на его несовершенства. Тем более, что это несовершенство не так давно я стала воспринимать, как приправу к основному блюду. Без него еда кажется пресной и невкусной. — Может быть, ты скажешь мне, зачем ты меня вернула, — спросил он тихо и затаился, продолжая пристально разглядывать меня. До сих пор, когда он смотрит на меня так, мне кажется, что весь мир вокруг пропадает, существуют только его глаза, которые смотрят на меня то изучающе, то насмешливо, то с нежностью, то с грустью или отчаянием. Мне всегда было сложно выдержать его взгляд. — Всё же и так понятно… — Э-э, нет, — он лукаво прищурился, — я имею право знать. Я же был честным с тобой, — он прикусил нижнюю губу, и этот механический, неосознаваемый им жест вместе с его голосом, улыбкой, взглядом, с самим его присутствием так близко, на расстоянии вдоха, сделал невозможным этот самый вдох моей грудью. Я почувствовала, как от его дыхания заволновалась прядка волос у моей щеки. Чтобы перевести дух, я слегка отстранилась. Он рассмеялся, уткнувшись в моё плечо, потом снова посмотрел, склонив голову, как будто усмехаясь. А может быть это мне только показалось… «Сколько можно! Поцелуй же ты меня, в конце концов!» Он мигом откликнулся на мелькнувшую мысль, словно услышал её, остановил взгляд на моих губах: — Можно? — Майкл явно старался подпустить робости в своём голосе, но блеск в глазах выдавал с головой. Он был уверен в положительном ответе. — А как же никаких романов на рабочем месте? — я выпалила первые слова, которые пришли мне в голову, как будто старалась отдалить, отодвинуть желанное и неизбежное. И только спустя несколько секунд поняла, что выдала себя с головой. Отшатнувшись, Майкл изумлённо посмотрел на меня, бросил быстрый взгляд в сторону приоткрытого окна; запрокинув голову, рассмеялся звонко и заразительно: — Я так и знал! — слова еле пробивались сквозь его хохот. Отсмеявшись, он повторил: — Я так и знал! Ах ты… варнавка, — ущипнув за обе щеки, он чмокнул меня в нос и, опершись ладонями о столешницу, снова принялся пристально рассматривать моё лицо искрящимся взглядом. — Тебе не говорили, что подслушивать нехорошо? — дождавшись пока мои щёки запылают ярче костра от его взгляда, нравоучительно спросил он. И серьёзный тон вопроса никак не вязался с весельем, которое пронизывало всю его фигуру и отражалось на лице и в глазах ослепительным блеском, от которого у меня перехватило дыхание. — А вам не говорили, что громко разговаривать опасно? — передразнила я его. В ответ на мой вопрос он только усмехнулся. Усмехнулся весело и ярко и в то же время обречённо и грустно, и что-то начало ворочаться у меня где-то глубоко-глубоко внутри. Чтобы не выпустить это «что-то» раньше времени, я поспешно поинтересовалась: — А что такое… «варнавка»? — Что? — удивлённо переспросил Майкл, вынужденный отвлечься от разглядывания моего лица. — Вы назвали меня варнавкой… Что значит это слово? — А… н-не знаю, — он слегка нахмурился и смущённо пожал плечами, — как-то само пришло. Он всматривался в мои глаза, словно старался разглядеть мои мысли. Очарованная его пристальным взглядом, я потянулась навстречу. — Так… можно? — снова спросил он. И голос его звучал едва слышно. Теперь усмехнулась я. Прошлый поцелуйный опыт с моим участием мог вызвать у него определённый страх. Но здесь и сейчас я была намерена ответить ему. И я была уверена, что, наконец, испытаю то, о чём мечтала уже давно. Его левая рука по-хозяйски устроилась на моём затылке, лишая меня возможности отстраниться, как будто личная гарантия того, что я не убегу. Майкл держал меня крепко, пресекая все проявления неуверенности и страха с моей стороны. И это правильно, потому что я в первый момент испытывала желание скрыться, словно боялась чего-то. Наверное, и в самом деле боялась. Боялась определённости, отсутствия дальнейшего выбора. Как будто этот поцелуй мог отсечь все другие пути моей жизни, как грань, переступив через которую и приняв её данность, я уже не буду прежней. Глупость? Конечно глупость! Поцелуй — проявление надежды и желания, и только! Но для меня он рубеж. Рубеж желанный, но страшный своей неизбежностью. Начавшись медленно и сторожко, поцелуй менял свою окраску, становился увереннее, настойчивее. Его губы стали твёрже. Руки обнимали и прижимали меня крепче. Каждое мелкое движение, порыв, вдох и выдох служили и выражением его желания, и подтверждением его права быть и оставаться здесь, и делать со мной всё, что придёт в голову, без сомнений и колебаний. Своим поцелуем он словно впечатывал в меня своё имя, своё право, подчинял мои мысли. Следом за его уверенностью меня накрыла вязкая сизая пелена желания. Я ещё успела заметить и осознать, как правая рука Майкла скользнула по моему телу, задевая напрягшуюся грудь; осторожно, словно спрашивая разрешения, сжала и медленно огладила её сквозь ткань рубашки. Медленная и неуверенная в начале ласка отдалась болезненно-сладкой судорогой в спине, стала смелее и напористей, а рубашка оказалась расстёгнутой, неведомо, как и когда. И мне хотелось, хотелось впустить…