Назначь мне свидание у тех, у ворот, где в доме детство беззаботно живет; Встреть на краю земли, там, где на пристань прибывают корабли… Ты же волшебник — я это знаю. Научи снова верить в мечты и свободно летать с помощью волшебной пыльцы…
Alexa Corsellie
***
— Я не сильно помешаю, если побуду здесь немного? — Где? — задала я довольно глупый вопрос. — Ну, — Майкл окинул взглядом комнату и нерешительно пояснил, — здесь. — заторопился, словно хотел предварить все мои последующие вопросы и возмущения и ответить на всё и сразу: — Понимаешь, Принс, Пэрис и Бланкет прилетят сегодня, я не могу найти себе места, ожидая их. Голос его звучал виновато, и просительные нотки то и дело просачивались сквозь мягкий и ровный тон. Словно неаккуратные затяжки на ровном шёлковом полотне, они цеплялись, прикасаясь, и эта шершавость заставляла обращать внимание на мелкие оттенки, слышать их, понимать и оценивать. Голосом Майкл мог передать то, на что пока не решались слова или действия. Обращение его ко мне в такие минуты было по детски открытым и искренним. Казалось, Майкл в этот момент совершенно не помнил о том, что эта комната, так же, как и все другие, — его дом, и он здесь хозяин, а спрашивать разрешение на присутствие в том или ином помещении впору мне. Я кивнула, пытаясь побыстрее придумать, как объяснить то, что делаю: Майкл застал меня за интернет-поиском, я не успела убрать картинки, открытые в рабочем окне компьютера. — Что ты делаешь? — Мониторю интернет. — На предмет чего? — На предмет сплетен, — вырвалось у меня прежде, чем я смогла осознать, что скажу. — Каких? — он так удивился, что перестал шуршать попкорном, который принёс с собой. Длинные пальцы обнимали узкий, высокий, ярко разрисованный бумажный стаканчик. — Ну, — я замялась, не зная, как безопаснее и проще разрулить создавшуюся ситуацию, — о вас публикуют много заметок… разных… сообщений. — И часто встречаются? — спокойно поинтересовался он. Определённо он совершенно точно понял о каких именно «сообщениях» говорила я. Обернувшись, я посмотрела на него настолько бесстрашно, насколько могло позволить моё испуганно сжавшееся сердце. На первый взгляд казалось, что он был в благодушном настроении и начальственного разноса мне ожидать не стоило. Я до сих пор не могла понять почему Раймона так предостерегала меня от того, чтобы Майкл ненароком не увидел что-либо о себе в интернете или прессе. Неужели она была свидетелем неадекватной реакции? Мне ни с чем таким сталкиваться не приходилось. Я кивнула. — И что ты делаешь потом, — продолжал он допрашивать меня, — ну, после того как обнаружишь что-то… м-м… нехорошее? — Отправляю ссылку Раймоне, она разбирается дальше. Кажется, мне не следовало этого говорить, но очень неприятно было делать что-то за спиной Майкла. Выслушав меня, он нахмурился: — А тебе не кажется, что это мне следует решать: разбираться с чем-либо дальше или оставить все как есть? Не понимаю, каким образом этому человеку удавалось совершенно незаметно изменить атмосферу в помещении? Он продолжал жевать свой попкорн и вовсе не сверлил меня взглядом, как, бывало, если ему случалось разозлиться. Голос Майкла не изменился. Разве что стал чуть-чуть прохладнее, словно легкий ветерок, который время от времени задувает с моря ранним утром. Вроде бы и не холодно и в то же время зябко. А вокруг словно потемнело и что-то тяжкое нависло над моей головой. Я повернулась к нему лицом и, глядя в глаза, честно сказала: — Я тоже так думаю, Майкл, но на работу меня принимала Раймона. Конечно, моим боссом являетесь вы, но непосредственно подчиняюсь я всё же ей и выполняю её указания. Майкл не сводил с меня взгляда, и я чувствовала себя кроликом перед удавом. — Ты боишься меня? — внезапно спросил он. — Немного, — я пожала плечами. — Почему? — Наверное… наверное потому, что знаю… что поступаю не очень хорошо, скрывая какие-то моменты от… от вас. Особенно, если вспомнить слова о… о доверии. Что такое? Отчего голос мой вдруг задрожал и прервался? Я опустила голову — мне стало стыдно. Хотя с чего бы? Ведь я выполняла свою работу. Однако сейчас под его красноречивым грустным взглядом я вдруг особенно остро почувствовала, как сильно эта работа смахивает на полицейский досмотр. Майкл отставил бумажное ведёрко, придвинул стул и, усевшись напротив, взял мои руки в свои ладони. Я и не заметила, что, объясняясь, так сильно терла их одну о другую, что стало больно. — Мойра, — он поцеловал сначала одну мою руку, потом другую, помолчал немного, разглядывая их. На губах его мелькнула улыбка. Было в этой улыбке что-то такое, что заставило меня покраснеть, то ли от стыда, то ли от удовольствия. Не разберёшь. Мне всегда неописуемо нравилось, когда Майкл держал меня за руки, осторожно поглаживал их, словно втирал невидимую субстанцию. После таких манипуляций мне хотелось положить руки себе под щёку и заснуть сладким сном младенца. — Мойра, — он посмотрел на меня и вздохнул. На лице его проявилось горестно-озадаченное выражение. — Почему они делают это? — Что? — Почему все пытаются меня контролировать? Я могу понять, когда это делает моя семья. У них, в конце концов, есть хоть какое-то право. Но когда так делают служащие, которым я плачу… Меня это ставит в тупик. Я чувствую себя таким глупым, не способным свести два и два. — Наверное, они хотят обеспечить стабильное будущее. — Будущее? — с недоумением переспросил он. — Какое будущее? Кому? — Я думаю, что так они надеются сохранить ваше душевное равновесие, чтобы… Что? Склонив голову, он внимательно разглядывал меня, и вид у него был такой, словно он еле сдерживается, чтобы не рассмеяться. — Когда ты пытаешься что-то объяснить, — Майкл замолк на секунду, продолжая меня разглядывать, — особенно если это «что-то» никоим образом не должно быть по́нято тем, кому ты это объясняешь, — он сдержанно хмыкнул, — так вот, когда случается вся эта штука, у тебя… — он быстро облизнул верхнюю губу и, видимо не выдержав, рассмеялся, — кончик носа у тебя дёргается, — наконец, пояснил он. — Вообще, — продолжил он весело-доверительным тоном, — по тому, как ведёт себя кончик твоего носа, можно многое понять о том, что тебя в данный момент задевает или интересует. — Каким образом? — сердито поинтересовалась я и потрогала свой нос. Ничего необычного — нос, как нос. А Майкл сидел напротив и сверкал всеми своими белоснежными зубами и совсем не спешил разъяснить то, что сказал. — Но всё же не нужно больше так делать, — сказал он, наконец. Лицо его приобрело ласково-серьёзное выражение, и он крепче сжал мои руки в своих ладонях. Помолчав немного, добавил: — Я вполне себе крепок и пара-тройка сплетен не повергнут меня в пучину невыразимой печали. Его насмешливость подняла мне настроение. — Ох, Майкл, боюсь, что их не пара-тройка. Несмотря на то, что вас нет на горизонте, новости возникают, как по мановению волшебной палочки. Я иногда просто теряюсь откуда, из какой черной дыры выползают все эти слухи? Я не говорю обо всех невероятных, очевидно лживых новостях, которые худо-бедно можно вычислить. Но ведь многое похоже на правду, и так извращено, что концов не найти. Откуда это всё? Выслушав мою жаркую тираду, он цокнул языком: — Меня другое интересует: как долго будет «вы»? После всего… — Майкл красноречиво замолчал. Он намеренно вгонял меня в краску, пользуясь ситуацией tête-à-tête, вызывал такие далёкие и такие близкие картины совместного времяпрепровождения, вспомнив которые, мне захотелось засмеяться и заплакать одновременно. — Ну, ладно, ладно, — и смех его прошуршал ласковым летним дождичком, — не нужно так сильно гореть — я не ношу огнетушителя в кармане. «Вы» так «вы» и закончим на этом. Он протянул руку и осторожно погладил меня по щеке: — Когда я ещё был совсем маленький и ничего не понимал в этом бизнесе, — негромко заговорил он, — я помню, Берри… Гордон Берри — владелец Motown Records, — пояснил он, — так вот, Берри говорил, что с помощью невероятных слухов и небылиц можно заставить публику говорить о тебе, сделать так, чтобы ты был на виду. Слухами можно управлять, направляя туда, куда нужно, словно освещение. С ними можно играть. Важно только не выпускать их из-под контроля, не перегнуть палку. Тогда они вызовут интерес и внимание к тебе. А дальше твоя популярность будет уже зависеть от тебя. Слухи, конечно, собирают всяких темных личностей и могут породить другие слухи, еще более чудовищные и невероятные, но в то время, когда творили Пятерка Джексонов, прессу гораздо легче было контролировать. Во всяком случае, Берри это удавалось. А может быть, тогда репортеры не были так помешаны на получении прибыли любым путём. Газеты — это ведь тоже бизнес, и конкуренция в нём не меньше, чем в шоу-бизнесе. Я пытался повлиять как-то на этот процесс, но, видимо, он зашёл уже слишком далеко. Он сидел напротив и гладил мои руки. Взгляд его был направлен в сторону и словно бы внутрь себя, как будто Майкл планировал разглядеть наночастицу, составляющую самую суть его. Его, того, кто сидел сейчас передо мной и боролся со своими собственными воспоминаниями. Каким бы ни было впечатление от приходивших на память картин в то время, когда они запомнились, теперь они были присыпаны пеплом сгоревшей наивной веры. — Я спрашивал: «Почему вы верите этим людям, — задумчиво продолжил Майкл, — почему вы верите тем, кто что-то говорит обо мне и не верите тому, что по этому же поводу говорю я?» Мне отвечали: «Но ведь эти люди вас знают, они работают с вами или на вас, они убирают ваши комнаты, моют вашу посуду и делают массу вещей за вас. Они хорошо знакомы с вами». Замечаешь? — он вопросительно глянул на меня и слегка улыбнулся. — Мой вопрос остается без ответа. Я честно заявляю — это белое. И даже мои поклонники часто говорят мне в ответ: «Майкл, мы вас обожаем, но здесь вы лукавите. Это не может быть белое, это серое». Я спрашиваю: «Почему вы так думаете?» Мне отвечают: «А как мы еще должны думать? У нас есть жизненный опыт, информация из надёжных источников и собственные глаза. Это, определённо, серое. Но мы вас всё равно любим несмотря на то, что вы часто лукавите в своих интервью». — в голосе Майкла проступило недоумённое раздражение, теперь он не отводил взгляда от моего лица. — Представляешь? Мне открытым текстом говорят — ты врёшь, но мы тебя любим! Мне приятно, конечно, что меня любят, но долгое время мне хотелось, чтобы мне ещё и верили. В конце концов я устал и теперь совсем ничего не говорю, поскольку, что бы я не сказал, этому всё равно не поверят. Когда я… когда вышел этот фильм — это был удар, мне нужно было время, чтобы оправиться. Всё вышло из-под контроля раньше, ещё… Давай не будем сейчас об этом, — внезапно прервал он себя. В комнате установилось гнетущее молчание. Майкл явно погрузился в какие-то мысли, характер которых четко не определялся. Да и не могла я ни о чём думать, пока он держал мои руки в своих, гладил, плёл из моих пальцев косичку. Казалось, он получал от этого такое же удовольствие, как и я. Дыхание его понемногу выравнивалось. — Как твоя рука? — неожиданно спросил он. — А… Да, в порядке. Спасибо. — За что спасибо? — в привычной слегка насмешливой манере спросил он. — Мне кажется, я вижу, как чей-то маленький носик начинает вытягиваться и скоро чья-то голова не сможет носить такой длинный нос. Неудержимое желание оправдаться заставило меня спорить: — Ничего подобного! — Мойра, ты работаешь левой рукой, хотя ты — правша. Почему? Он уставился на меня так, словно наперёд знал всё, что я отвечу. — Врач сказал, что это… какое-то сложное название, — сдалась я. — Всё срослось хорошо, там в другом дело. — В чём? — Рука плохо слушается пока. — Почему? — он, словно нетерпеливый водитель всё жал и жал педаль скорости, желая поскорее заглянуть за поворот, за который я пускать его не хотела. Какое ему дело, в конце концов? С компьютерной мышью я справляюсь одинаково хорошо и правой и левой рукой. Однако, глянув на него, я поняла, что он вытрясет из меня правду в любом случае. Я перестала сопротивляться. — Врач объяснил, что нервный импульс, который посылает мозг, запаздывает иногда. Потому рука, кисть руки, пальцы не всегда слушаются сразу. Иногда я могу взять ручку правой рукой сразу, а иногда ручка выпадает из пальцев. Как-то так. — С этим можно что-то сделать? — Это не мешает мне жить, — пожав плечами, как можно более безразлично проговорила я, — по крайней мере — пока. — Мойра, я тебя спросил: с этим можно что-нибудь сделать? — Физиотерапия, таблетки, — опустив голову, тихо обронила я, хорошенько не понимая нравится мне его настойчивость или нет. — И ты, разумеется, ничего этого не делаешь… — Ко мне приходит тренер, — я протестующе выпятила подбородок. — Причём тут тренер! — досадливо поморщился он. Погрустнев, Майкл отпустил мои руки и встал, отодвинул стул на место: — Если ты не хочешь заниматься своим здоровьем, то я им займусь. И не спорь! — его палец легонько ткнул меня в нос. Прихватив ведёрко с попкорном, Майкл направился в сторону моей комнаты: — Не против, если я загляну и посмотрю, как живут обычные люди? — спросил он невозмутимо. Краем уха я слушала, как Майкл хозяйничал в моей комнате. Собственно, я ничего не имела против, поскольку ничего сокровенного и тайного не содержалась в моих шкафчиках для одежды и выдвижных ящичках письменного и туалетного столика. Ну, а то, что он увидит моё нижнее бельё, то так ему и надо! Я буду рада смутить его хотя бы так! Такие вот приятные мысли посещали мою голову пока я щёлкала клавишами и одним ухом прислушивалась к звукам за стеной. Что он мог так долго там рассматривать? И тут меня словно окатило ледяной водой… Я сорвалась с места, не обратив внимание на грохот отлетевшего стула: — Майкл! Я обнаружила его присевшим на край кровати. Выдвижной ящик из-под кровати был приоткрыт… — Майкл, не трогай! Нет! Отдай! Однако метр семьдесят пять значительно выше, чем метр пятьдесят пять, и сколько бы я не прыгала, достать свою вещь я не могла. Особенно если метр семьдесят пять поднял свои руки с обнаруженным предметом высоко над головой и едва ли не встал на цыпочки. Возможно, Майкл обратил бы внимание на моё беспокойство и отдал мне то, что я с такой страстью пыталась выхватить из его рук. Но он решил, что все это игра, а потому отдавать ничего не собирался. Ведь я сама не так давно беспечно заявила, что он может рыться везде и всюду, где только заблагорассудится. Этот злодей вертелся волчком, спасая свою добычу, хихикал и обещал вскрыть, наконец, все мои тайны. Я выдохлась и с отчаяньем смотрела, как он разглядывает моё сокровище. Моя беспечность сыграла со мной злую шутку. У меня была тайна, которой я не хотела делиться ни с кем. Майкл держал в руках папку с моими рисунками. Формат А3, А4 карандаш, тушь, перо — так, наброски, десятки набросков: головы, кисти рук, глаза, губы, сюжеты. Некоторые ещё из моей прошлой жизни, какие-то были нарисованы не так давно. И один законченный рисунок… Под страхом смертной казни я не показала бы его никому, тем более — ему. Это было глубоко личное, тайное, сокровенное и интимное; то, что принадлежало моему внутреннему я — тихому, осторожному, впечатлительному и ранимому. Не так давно в моём воображении родился рисунок, который я осторожно и аккуратно перенесла на бумагу. Никто не имел права взламывать этот сейф. Майкл не услышал моей мольбы, не понял её или не захотел понять. Осознание беспомощности и неизбежности того, что он теперь увидит моё сердце, препарированным тонкими, чёрными, неумелыми линиями, лишило меня сил. Сделать больше для защиты своей территории я не могла. Чувствуя себя совершенно несчастной, я попятилась, и пятилась до тех пор, пока не уперлась в твёрдую поверхность стены, показавшейся мне ледяной. Я закрыла лицо руками и сползла по стене на пол. От невероятного эмоционального потрясения я не могла даже заплакать. Я слышала, как шуршат листы, перебираемые тонкими пальцами, и совершенно точно ощутила тот момент, когда взгляд Майкла обнаружил рисунок, который я хотела и не могла скрыть от него. Тот самый рисунок… Я обнаружила в себе страсть к рисованию лет в девять. Бабушка к тому времени уже не радовала моё воображение историями. Она стала забываться и путать даты, места и людей. Лежа на узенькой детской кроватке, она все больше усыхала и молчала, и я не решалась отвлечь её от дум или от того, что она видела, рассматривая потолок комнаты. Однажды на тумбочке, где теснились пузырьки с бабушкиными лекарствами, я увидела листы бумаги и карандаш с ластиком. Сейчас я понимаю, что это была предусмотрительность моей матери. Зная, что большую часть своего времени я провожу в комнате бабушки, где мне часто нечем заняться, кроме чтения, она придумала мне занятие. Но в то время меня не удивило такое соседство — бумага для рисования и лекарства. Первые мои рисунки были слабыми и неумелыми. Домики с кривыми стенами падали на бок; деревья с непропорционально огромным стволом и корнями тянулись слабыми тоненькими веточками к далёкому яркому солнцу. Солнце всегда было далеко, небо си́не, а деревья никак не могли дотянуться до звёзд. В школе я записалась в кружок рисования. Штриховки, заливки, отмывки завладели моим вниманием совершенно, часто в ущерб другим предметам. И главное: меня покорила Её величество таинственная, несравненная, великолепная, точная, не спускающая ошибок и охотно дарующая провал — тушь. Хобби коллекционировать перьевые ручки пришло вслед за этим странным и нелепым увлечением рисованием. Почему нелепым? Потому что таланта особого у меня не было и «с лёту» ничего не получалось. Тушь сопротивлялась мне совершенно как живая, словно я вершила насилие над её природой. Наверное, это так и было. Линии велись дрожащей рукой и оттого часто петляли, неуверенно елозили по листу; жиденький едва окрашенный раствор мигом впитывался в бумагу, не желая проявлять образы, роившиеся в моей голове. Однажды учитель — маленький и круглый, словно колобок, что не мешало ему быть мастером на мой детский вкус — положил пухлую руку мне на плечо и, склонившись, к уху осторожно прошептал: — Мисс Сайленс, мне очень жаль, но похоже, что рисование — это не ваше. Я посмотрела на него, как на инопланетянина. Мой мозг не желал мириться с таким приговором; моё сердце рвалось, пытаясь согласиться с мнением светила школьного уровня: — Вы так думаете? — спросила я, изо всех сил пытаясь изобразить голосом возмущение, а на самом деле блея, словно ягнёнок. Учитель сокрушённо кивнул. Я встала, собрала свои рисовальные принадлежности и ушла, осторожно прикрыв за собой дверь. Мой расстроенный вид ничуть не огорчил мать: — А ты начни с карандаша, — просто сказала она, и пачки бумаги для рисования прочно обосновались на моём маленьком письменном столе, за которым я делала уроки, читала или шила. Мама приобрела мне много книг по технике рисунка. Раньше я проводила всё своё свободное время у бабушки — теперь у меня появился свой сказочный мир. Мир, который на первых порах не желал покоряться. Но ведь я любила приключения, приобщившись к ним едва ли не с пелёнок, а упорство — обязательная часть хорошего приключения. Во время болезни рисование стало моим убежищем от кошмара настоящего. Я далеко не сразу поняла, что моя болезнь — тяжёлая штука. Силы покидали меня постепенно. Чем меньше оставалось сил, чем больше усилий я вынуждена была тратить на самые простые действия, тем сильнее было моё стремление убежать. Сначала я рисовала сидя, когда больше не могла сидеть — лёжа. Тишина обрушилась на меня и заставила сгорбиться ещё сильнее. — Да, — потрясённо выдохнул Майкл, — я и подумать не мог, что выгляжу таким… так монументально. Он подобрал верное слово. Несмотря на всю простоту и безыскусность рисунка, элементарность линий и теней, фигура, изображённая на нем, выглядела монолитом, словно высеченная из большого куска мрамора. Я услышала шуршание листов бумаги, осторожно укладываемых в папку, тихое движение. Две ладони обняли мою голову, мягкие губы невесомо коснулись моих волос. Тихое «прости» достигло моего сознания, когда шаги Майкла уже стихли на лестнице. Я все сидела и сидела, чувствуя себя невероятно старой, усталой и опустошенной. Нет, я не обижалась на Майкла. Он всегда вел себя, как любопытный ребёнок, и шарил по всем шкафам и полкам. Не для того, чтобы унести что-то. Желание узнать, как у других, двигало им в его исследованиях. Книги не давали ответа, как живут обычные люди вокруг. То, о чём он читал, это был всё же вымысел, когда дело касалось художественной литературы, или относительный вымысел, если речь шла об истории или жизнеописаниях. Неуёмное любопытство, которое он прихватил с собой из детства, порой оборачивалось неловкими моментами для тех, в чью жизнь он влезал таким вот своеобразным образом. Хотя он всегда спрашивал разрешения, чтобы удовлетворить своё любопытство, и никто не решался отказать ему. Не знаю почему. Он был настолько искренним и дружелюбным, что никто не ожидал подвоха. Его и не было стараниями Майкла, подвох и неловкость устраивали мы сами. Я потеряла счёт времени. Всё сидела на полу, не шевелясь. Я слышала, как прибыли путешественники, и дом опять наполнился привычными шумами, и тепло проникло в моё сердце. Я не спустилась к обеду. Эмоциональная встряска была слишком сильной, и я устроила себе выходной от всех обитателей дома. Я не сердилась — просто никого не хотела видеть. Не было причин ожидать кого-нибудь в ближайшее время. Горничная убирала вчера, а Майкл, я надеялась, был все же достаточно чутким и внимательным, чтобы понять, что что-то пошло не так, и сегодня визит следует отложить. Я только не учла того, что он был не из тех, кто пускал все на самотек, если дело касалось важных для него людей. Правда, у меня всё же не было полной уверенности в том, что я могу что-то значить для него. Майкл действительно уловил, что для меня в произошедшем скрывалось нечто очень серьёзное; он понял, что стал невольной причиной обиды с моей стороны и, конечно же, захотел выяснить в чём дело и, если возможно загладить вину. Если бы я вышла к обеду, это было бы сигналом, что буря произошла в стакане воды и серьёзных последствий не оставила. Но я не появилась! Лучшего способа, чтобы обратить внимание к своей персоне я не могла бы отыскать, если бы думала целый год. Но поняла всё это я значительно позже. Такое вот невольно устроенное мною уравнение привело ко мне сначала Принса. Принс пришёл и принёс шоколадку. Посидел немного, мы поговорили. Из всех маленьких обитателей семьи он был самым спокойным и, пожалуй, мягким. Он очень походил на Майкла. Отличительной особенностью этого ребёнка, как и его отца, была феноменальная отзывчивость и эмпатия. Пожалуй, из всех детей он нравился мне больше всего и с ним мне всегда было проще. Он так же, как и я, интересовался компьютерами и программированием. Кроме того, тогда ему было уже восемь лет — возраст вполне сознательного и ответственного мужчины. После него появилась Пэрис. Ласковая девочка прямо с порога поинтересовалась почему я не была за обедом. Я спросила: кто её послал. Она ответила, что им всем меня не хватало, и повар направил её ко мне, чтобы узнать: не желает ли мисс Мойра чего-нибудь. И если желает, то он это тут же организует, потому что нехорошо пропускать обед. Я обняла Пэрис и попросила передать повару благодарность за внимание. После визита Пэрис, вопросы «в чём дело?» и «что же будет?» решились сами собой. Если посещение Принса оставляло хоть какой-нибудь простор для размышлений, то Пэрис своим появлением подготовила меня к решающему разговору… Майкл появился под вечер и принёс мороженое.