И душа, словно льдина, отчалит В дрейф по старым дворам и по кухням, К тем, с которыми в самом начале Мы не знали, что тронется лёд. И на мелкие зайчики солнца Разобьются все наши печали, И с добрейшей улыбкой японца Круглолицее лето придёт! Когда на сердце покоя нету, Когда оно промозглым днём чего-то ждёт — Крепитесь, люди, скоро лето, К нам наше лето обязательно придёт!
Олег Митяев
***
Ночь пришла. Ночь прошла. Пришёл день. В моей палате замелькали люди-тени. Я смотрела на них и не видела никого; слушала, не слыша; отвечала на вопросы, не понимая их темы и смысла. Сосредоточившись на внутренней точке, самом центре себя — явном источнике всех моих мыслей, надежд, разочарований и отрицаний, я вела мучительную борьбу; участвовала в войне, которая была проигрышной уже в момент зарождения. Однако кто обращает внимание на такие мелочи? Я воевала с собой и действительностью, пытаясь убедить себя в том, что она возможна, и одновременно в том, что её не может быть; старалась убедить действительность в её невозможности, фантастичности и нереальности, а потому встретила утро полусонной, не выспавшейся и усталой. Лежала, уставившись в потолок, прижимала к груди книгу и обдумывала своё открытие. Легко поверив в него ночью, я засомневалась в нём при свете дня. Однако когда в коридорах послышались шаги персонала, я заметалась, не зная, куда спрятать книгу, не из-за страха, что её увидят вообще, а из боязни, что её увидят именно сегодня. Как будто таким образом открытие, которое сделала я, будет замарано чужими взглядами, опорочено недобрыми ухмылками и догадками и тем будет подтверждена его нереальность. Словно сам по себе взгляд в сторону книги, брошенный человеком незнакомым ни со мной, ни с Майклом в той мере, которая соответствует близким отношениям добрых друзей, уже сам взгляд этот позволит им догадаться обо всём, но догадаться извращённо, неверно. И это-то и станет точкой в моих размышлениях — бесславным финалом эфемерных надежд, родившихся в глухой полночный час. В конце концов я сунула книгу под подушку и всё время вздрагивала, когда медицинский персонал наклонялся ко мне или подходил ближе для какой-нибудь процедуры. Я улыбалась всем, согласно кивала на предположения о хорошем самочувствии, стараясь скрыть лихорадочное возбуждение и взвинченность. Я хотела как можно скорее остаться одна, чтобы уж совсем не отвлекаться на посторонние шумы и действия, и попытаться ещё раз всё обдумать, хорошенько взвесить, и меня невероятно злило то, что окружающие, как я думала, этого не понимают. Конечно, медицинский персонал просто делал свою работу, да и длилось это не так уж долго если разложить на минуты. Однако оправдания не приходят в голову, когда чего-то ждёшь так нетерпеливо. Когда, наконец, все ушли, я испытала огромную радость, заполнившую меня до макушки! Вернувшись к своим размышлениям, которые, казалось, покинула всего-то минуту назад, я вдруг поняла, что не могу пробиться ни к мыслям, ни к чувствам, ни к памяти о событиях минувшей ночи, ни к невероятным открытиям, случившимся во время неё. Они словно растаяли. Слова, мысли — всё пропало. Эмоции погасли, как сгоревшая лампочка. Я мысленно произносила слова, которые не так давно казались мне признанием, полным особого личного смысла и фантастических надежд и… ничто не отзывалось ни в душе, ни в сердце. В это мгновение я пришла к выводу, что мне всё равно, всё — всё равно и на всё наплевать. В полном отупении я разглядывала потолок некоторое время, а потом… видимо, заснула. Между тем выздоровление шло своим чередом и наступило время, когда меня отправили домой. — Я предупредил Джермейна о том, что вам необходима реабилитация, — проговорил доктор Эйнштейн с доверительной интонацией, которую я в начале не могла себе объяснить. Поразмыслив позже, я заметила, что он называл Джермейна по имени, и это позволило мне сделать определённые выводы о их взаимоотношениях, и о том, почему я оказалась в руках именно этого доктора. Следует признать — эти руки были очень умелыми. Несмотря на свою слегка комичную внешность, доктор Эйнштейн хорошо разбирался в том, что делал. Однако сейчас мне хотелось спросить — а почему не Майкла? Ведь хозяином в доме и моим начальником был он, но, как и следовало ожидать, я не решилась заикнуться об этом, решив, что всё прояснится само собой. Вспоминая нашу последнюю встречу с Майклом и последовавшие события, я всё чаще и чаще испытывала… не обиду — нет. На что я могла обижаться, когда ни о чём не было сказано? Ведь никто лично, голосом, словами, глядя мне в глаза, ничего не обещал, а мои собственные домыслы не в счёт. В самом деле, то, что я сочла посланием себе, могло быть адресовано другому человеку и благополучно забыто в суете будней, а книга хранилась просто как сувенир, напоминавший о приятном прошлом или добрых отношениях. Мне было горько, и причина горечи была в другом. Я слишком хорошо понимала, что строила воздушные замки, что строила их на песке. Даже если признать, что песок подсыпался со стороны — это я позволила ему засы́пать меня с головой. Я снова возвращалась к самообвинениям, отрицанию и отказам. Как мало мне нужно было тогда! Только улыбка, только взгляд, только слово, но их-то я и боялась, совершенно неуверенная в себе и своём сердце. Я любила слишком сильно и иногда в моей голове возникала мысль, что уже не важно, как относится ко мне Майкл. Я, я сама уже не могла относиться к нему иначе, а броситься ему на шею — тем более. Это противоречило моим убеждениям о том, как я должна вести себя с любимым мужчиной. Я хотела, чтобы Майкл присвоил меня. Мне хотелось быть похищенной и порабощённой. Я хотела, чтобы он меня завоевал. Не там и тогда, когда я была маленькой, и по сути, видела в нем отца, а потому любовь, возникшая в то время, была безусловна. Я хотела, чтобы он завоевал меня здесь и сейчас. Добиться этого было проблематично. Не потому, что Майкл не способен был на это, или я не могла донести до него эту мысль, а потому, что я не могла обнулить свои чувства. Я не могла сделать так, чтобы их словно бы и не было до того момента, как я появилась в окружении Майкла. — Я предложил Джермейну пригласить для вас тренера, — между тем продолжал врач, — вам необходимо разрабатывать руку. Перелом ключицы — серьёзный перелом. У вас, конечно, всё хорошо заживает. Недели через две, возможно, через три мы снимем повязки, но вы и тогда поберегитесь, хорошо? Это касается и вашего сотрясения. Сейчас можно сказать, что оно прошло почти без последствий, но мало ли… За мной прислали почти президентский лимузин, начищенный до блеска. Столь же начищенными и напомаженными были Латиф и Омар, стоявшие у машины с потешной торжественностью и мрачной уверенностью в своей способности выполнить порученное даже ценой своей жизни. Я опешила, когда вышла на крыльцо лечебного центра, сопровождаемая доктором и медицинской сестрой, которая несла следом мои немногочисленные пожитки, и увидела чёрные отутюженные костюмы и белоснежные рубашки. Помедлив, с удивлением посмотрела в суровые лица приехавшей охраны, оглянулась на доктора Эйнштейна, на лице которого забавно топорщились усы то ли от недоумения, то ли ещё от чего-то. Латиф решительно забрал у сестры сумку, а Омар почтительно распахнул дверцу машины. Мне ничего не оставалось, как молча сесть в салон. Рядом на сидении пристроилась моя сумка, в которую я тут же вцепилась, как в единственную реальную вещь в окружавшем мире. Всё остальное как-то было слишком фантастично. Осторожно развернувшись, Омар вывел автомобиль на улицу, и мой секундомер начал отсчитывать минуты в обратном порядке до часа икс. Пока мы ехали по городу и по мосту я пришла к выводу, что Майкла я увидеть хочу, но стоило машине притормозить на повороте к дому, как моё мнение сменилось на диаметрально противоположное. Ухватившись за сумку с вещами, я пыталась спрятаться за ней, с ужасом ожидая неминуемой встречи. Что я скажу? Как посмотрю?.. Книга, завернутая во множество тряпиц, лежала на самом дне сумки, но мне казалось, что она сияет оттуда ярче солнца и видна всем. Я прижала сумку к себе, желая укрыть, спрятать этот свет от чужих глаз; уткнулась в мягкую кожу лицом, зажмурилась и затаила дыхание, словно это могло замедлить движение автомобиля и отдалить или вовсе отменить то, чего я так боялась и так хотела… Насмелившись наконец, я выглянула в окно машины и испытала мгновенное разочарование, когда заметила, как из дома вышли Сара и Диего. Горничная и повар! И больше никого… Слёзы навернулись на глаза при воспоминании о глупостях, которые крутились в голове, пока мы ехали домой. «О чём ты думала, на что надеялась? — мелькнула мысль. — Ты думала, что человек, которому ты, как тебе показалось, понравилась, выскочит навстречу с распростёртыми объятиями? Что бы ты там себе не навыдумывала, книга была всего лишь книгой и никаких признаний! Тебе всё привиделось, Золушка великовозрастная. Сначала найди фею, тыкву и хрустальные туфельки, а потом уж мечтай о принце!» «А как же платье?»— ехидно поинтересовался кто-то внутри меня. «Можно и без…» — отрезал кто-то другой. Пока происходил этот внутренний диалог, я пыталась взять себя в руки и чувствовала, что не получается, что я готова разреветься совершенно неприлично. Терапия в форме мысленного одёргивания действовала слабо, но я всё же смогла вылезти из машины и приветствовать сослуживцев. Они так явно были рады видеть меня, что мне стало неловко: ведь во всё то время, пока я находилась в больнице, я ни разу о них не вспомнила, ни разу не поинтересовалась их жизнью и заботами. Я мысленно пообещала себе наверстать упущенное в ближайшее время. Мигель улыбался во все тридцать три зуба и говорил что-то весёлое и дружелюбное, Сара обнимала очень осторожно, стараясь не задеть руку на перевязи. Латиф топтался за моей спиной с сумкой в руках. Я согрелась в лучах радости, которые дарили мне они и немного успокоилась, а слёзы… что ж, они были вполне понятны и объяснимы при столь эмоциональной встрече! В доме царила тишина. Не было нужды спрашивать о чём-то, и так было понятно, что детей в доме нет, а, возможно, и их отца. Я стоически выдержала это открытие, даже не всхлипнув. Меня проводили в комнату и оставили в одиночестве… Вечером, спустившись к ужину, я встретилась с Джермейном. Он был ласков и внимателен настолько, насколько он вообще мог быть внимателен. Непринуждённый разговор затянулся, и в конце концов я задала вопрос, который крутился в моей голове с момента приезда, наряду с другим, куда более важным, на озвучивание которого у меня всё также не хватало смелости. — Грэйс? — переспросил Джермейн, наливая себе вино. Он откинулся на спинку стула и немного отпил из бокала, почему-то удивлённо глянул на вино, покачал головой. На секунду мне показалось, что он забыл обо мне и моём вопросе. Однако он быстро отвлёкся от разглядывания бокала и обернулся ко мне: — С ней всё в порядке. Конечно, требуется небольшая реабилитация, но уже сейчас она в порядке и рвётся исполнять свои обязанности. — А где она? В больнице? — В больнице? Ну что ты! Уже дня два, как дома. Он словно нарочно испытывал моё терпение!.. — Нет, с этим вином определённо что-то не так, — задумчиво проговорил Джермейн, забыв обо мне и совершенно не подозревая о моём нетерпении. — А где она сейчас? — не выдержала я, красноречиво оглянувшись. — А! — Джермейн удивлённо глянул на меня: — Тебе не сказали? Они уехали ещё утром. — Они?.. — Ну, да, они: Грэйс, Майкл и дети. «Сбежал!» –жалобно захныкало Сердце. «Дура!» — презрительно хмыкнул Разум. — И далеко уехали? — я совершенно не понимаю как, но у меня получилось задать вопрос достаточно спокойно. Во всяком случае так мне показалось. Однако Джермейн почему-то бросил на меня внимательный взгляд. Наклонился вперёд и, опершись локтями о столешницу, как-то особенно мягко ответил: — Во Францию. Майкл давно обещал детям экскурсию в Диснейленд. — Надолго? Джермейн пожал плечами: — Не думаю, — медленно и серьёзно ответил он; окинул взглядом стол и, избегая смотреть на меня, добавил, — во всяком случае никаких распоряжений по поводу дома он не оставил. Все, кто здесь работает, продолжают привычные дела. Я не могла посмотреть Джермейну прямо в лицо от мимолётного ощущения неловкости. Интонации его голоса, вдруг изменившиеся с поверхностно насмешливых на тёплые и дружелюбные; его слова — он явно подбирал их и то, как он старался от меня скрыть свои усилия в этом направлении; его взгляд, в котором в какой-то момент появилось понимание, — всё говорило о том, что если для него и не очевиден мой тайный интерес, то он о нём догадывается. В этот миг я почувствовала к нему такое расположение, что захотела прижаться к его груди и расплакаться на его плече. Разумеется, ничего такого не произошло. Посидев немного, мы разошлись каждый в свою сторону. Возвращение оказалось не таким радостным, как я надеялась.***
Потянулись часы, минуты, секунды. День сменил ночь, ночь пришла на смену дню. Работать в полную силу я пока не могла, меня всё ещё пошатывало из стороны в сторону — последствия сотрясения давали о себе знать. Чтобы чем-то занять себя, я, вспомнив о поручении Майкла, начала поиски необходимого оборудования для установки секретного видеонаблюдения. У меня появился личный тренер, с которым я договорилась о тренировках для руки, как только доктор разрешит снять повязки. Меня очень беспокоила слабая подвижность пальцев, но я надеялась, что упорные тренировки вернут гибкость кисти. Сейчас же, когда я пыталась взять в руки карандаш, я не могла удержать его, не говоря уж о том, чтобы провести простейшую линию. Я старалась стойко перенести это открытие и найти надежду. Получалось плохо. Изнывая от нетерпения по поводу своей дальнейшей судьбы, я, наплевав на осторожность, задала прямой вопрос Саре. — Не собирается возвращаться?.. — она удивилась так искренне, что сомнений в правдивости её слов у меня даже не возникло. — Я об этом ничего не знаю, — разговаривая со мной, она убирала гардеробную, — во всяком случае, мистер Джексон мне об этом ничего не говорил и ничего не передавал. Когда они уезжали на мой вопрос о том, когда семья вернётся, он, конечно, ответил уклончиво, но ведь он часто говорит неопределённо. Но вот его нет уже несколько дней, а распоряжений о том, чтобы освободить дом, пока не поступало. И все работают здесь по-прежнему. Я думаю, если бы он хотел уехать отсюда насовсем, он бы как-нибудь сообщил об этом. — А через кого? — Через мистера Джермейна. — Как связаться? — спешащий куда-то Джермейн разговаривал со мной на ходу. — Я думаю, через Раймону… — А зачем тебе с ним связываться? — подозрительно прищурилась Раймона. Выслушав мои пояснения по поводу поручения, спокойно сказала: — С ним всегда было сложно связаться, ты же знаешь. Сейчас он в Ирландии. — В Ирландии?! — я не смогла сдержать изумления. — Он же во Франции. — Ну, да, он там был, я сама заказывала билеты, — невозмутимо ответила Раймона. — Не знаю, зачем его понесло на зелёный остров, но он, когда просил меня подготовить ему там приём, был как-то странно возбуждён, — она понизила голос до доверительного шёпота, — я даже хотела спросить тебя: не знаешь ли ты чего-нибудь от нашего таинственного босса. Ты же ведь там, рядом. — Откуда мне знать? Я две недели провалялась в больнице. И там мне было совсем не до него, — слукавила я. Раймона несколько минут буравила меня подозрительным взглядом с экрана компьютера, но видимо так и не нашла ничего на моём лице. — Мало ли, — протянула она и, разочарованно вздохнув, добавила, — может быть раньше что-нибудь говорил. И тут во мне возникло какое-то слабое подозрение. Оно было настолько неясным, нечётким и удивительным, что я сразу не обратила на него внимания. — Словом, сейчас он там и о его дальнейших планах мне ничего не известно, — деловито продолжила Раймона. — Если смогу до него дозвониться, передам ему, что ты хотела о чем-то с ним посоветоваться, идёт? «Нет!» — в первый момент хотела воскликнуть я, но промолчала. Любовь не так-то просто победить. Вечером, завернувшись в ночную рубашку, я вернулась к разговору с Раймоной. Стараясь припомнить его в мельчайших подробностях, я всё искала ответ на вопрос: что так обеспокоило меня в ней. Это был далеко не первый и не единственный раз, когда мы говорили. До сих пор мы были в хороших отношениях. Не подруги, но знакомые, сотрудницы. Каждая из нас выполняла свою часть работы по присмотру за известной персоной; каждая выполняла то, за что нам платили. Но с недавних пор в этой работе у меня появился другой интерес, отличный от денег. Мне внезапно пришла в голову мысль, что такие интересы могут возникнуть не только у меня… Влюбившись без памяти, я узнала и ревность. Я даже не могла определить из чего у меня сложилось такое впечатление. Я почувствовала в Раймоне врага, как травоядное может почувствовать приближение хищника — всей кожей. Ничего особенного не было сказано, поведение, мимика — в рамках приличий. И лишь лёгкое трепетание ресниц моей собеседницы, надменный изгиб губ да едва заметное презрительное покашливание, словно у неё першило в горле, и она отвлекалась, чтобы отпить воды, а сама тем временем следила, следила за мной, оценивала меня! Всё это заставило меня углядеть в красивой эффектной женщине воровку, готовую посягнуть на то, что я тайно, глубоко внутри, даже не осознавая этого, давно уже считала своей собственностью. Ревность призвала на помощь хитрость: я поняла, в чём моя сила и её слабость. Я была тут, рядом, а она — там. И Раймона отлично осознавала это, и изо всех сил пыталась изменить положение вещей. Однако и я, и она знали то, насколько Майкл был упрям и редко поддавался управлению со стороны. Я в этом смысле занимала привилегированное положение поскольку находилась здесь. И в тот момент я даже не думала о самом Майкле и его желаниях. Тем вечером для меня было очевидно, что он — мой! Тем временем в дом пригласили уборщиков, что меня несказанно удивило: мне казалось, что дом содержится в образцовом порядке. Однако Сара считала иначе. И воспользовавшись отсутствием семьи (Джермейн уехал на день или два, как он сказал), она на какое-то время перевернула в доме всё вверх дном. Я спасалась в своей комнате. Здесь я могла надеяться на то, что избегу столкновений с мастерами тряпки и швабры, поскольку строго-настрого запретила подходить к двери «аппаратной». Никто и не сопротивлялся! Устроившись на кровати с какой-то книгой, я пыталась читать — не получалось, поскольку отвлекал шум уборки на втором этаже и доносившиеся из распахнутых окон комнаты голоса девушек, занимавшихся, как я поняла, мытьём стёкол. Незаметно для себя я прислушалась к их разговору. Не то, чтобы мне это очень хотелось, — они просто не оставили мне выбора, разговаривая очень громко и не принижая голос даже тогда, когда делились интимными подробностями. — …и вот, — едва сдерживая смех говорила одна, — как только он вставил мне, и я уже готовилась пережить райское наслаждение, как обещала Йоко, я и увидела этот пузырёк… Мне стало стыдно. Чтобы отрезать поток словоизвержения от своих ушей, я встала, собираясь закрыть окно, однако последовавшая реплика от девушки снизу остановила меня на полушаге. — Кстати, я видела такой пузырёк здесь. — Где? — удивилась первая — любительница острых ощущений. — В соседней комнате, под кроватью. — Ты же знаешь, чья это комната, — слегка сбавив громкость, спросила первая. — Отлично знаю, — в голосе второй девушки послышалась насмешка, — я всегда знала, что он наркоман. Меня ангельской внешностью не обманешь. И все эти судебные разборки — это не просто так. Дыма без огня не бывает. — Тише ты! — шикнула на неё подруга. — А кто услышит, — беспечно заметила вторая девушка, — хозяев нет никого, только служащие, а они, я уверена, знают куда больше, чем мы можем даже представить и, если бы не подписка о неразглашении, много интересного мы узнали бы от них! У меня подруга работает в… Девушка назвала какую-то клинику, о которой я знала только то, что она была частной и очень дорогой, поскольку мы как-то вынуждены были вызвать врача для Пэрис и Джермейн дал их телефон. Я тихонько перебралась ближе к окну. — … она говорит, — продолжала осведомлённая девушка, — две недели назад он поступил к ним еле живой, едва откачали. — Что с ним было? — с нетерпеливым любопытством поторопила подругу первая. Мне стало противно — они перебрасывались скандальными подробностями таким тоном, словно говорили не о живом человеке, а о мусоре под ногами. От отвращения к двум сплетницам, я в начале не обратила внимания на смысл произносимых ими слов. Спустя мгновение сердце сжалось от внезапного открытия: Майклу стало плохо! Ему было настолько плохо, что он попал в больницу, а я-то думала, что он просто забыл обо мне!.. Я не пыталась придумать объяснение его нездоровью, как это делали сплетницы внизу. Я не думала о причине, сосредоточившись на последствиях. Меня привёл в ужас сам факт того, что Майкл мог быть уже мёртв, если бы не оперативность медиков… Никому не пожелаю пережить такое открытие! Между тем разговор внизу продолжался: — Сказали — сердце, но я, и подруга со мной согласна, — многозначительно, слегка понизив голос, продолжила всезнайка, — так вот, мы думаем, что это передозировка. — Не может быть! Я почти увидела, как сплетницы скривились. — А что же ещё? Ему всего-то сорок с небольшим… Какое там сердце? — Сорок семь, — уточнила подруга. — Ну вот, ещё молодой, в самом соку, так сказать, — до меня донёсся скабрезный смешок, — кроме того, я же сказала, что нашла пузырёк под кроватью. — Пустой? — Нет, дурочка, в том-то и дело! Там была доза. Я тебе говорю: я знаю, как он выглядит. — Кто — он? — Ну у тебя совсем мозги отказали!.. Дальше она, видимо, шепнула что-то подруге на ухо, поскольку я ничего не услышала. Несколько минут они работали молча, видимо переваривая информацию, потом первая девушка, у неё был голос пониже, с хрипотцой, заметила: — А мне он нравится, красивый мужчина и поёт хорошо. — Что в нём может нравиться? Худой и бледный, как смерть. Да даже если предположить, что в него можно влюбиться, то с этой стороны ничего не светит. — Почему? — Он — гей. — С чего ты взяла? — Гей или педофил — всё одно, — беспечно ответила подруга. — Его оправдали… — Заплатил, кому нужно, — со знанием дела отрезала вторая. — Денег много — развлекается, как может. Девочки, мальчики… — Ты злишься потому, что он не взял тебя на работу в этот дом. — Вовсе нет, я и не хотела… Попасть сюда всё равно, что вляпаться в дерьмо: всю жизнь себе испортишь. Я больше не могла слушать их болтовню. Высунувшись в окно, я громко проговорила: — Почему же вы сейчас не отказались возиться в дерьме? Или деньги не пахнут? Девушки работали в комнате смежной с комнатой Майкла, потому я и слышала их разговор. На эту сторону выходили окна его спальни и маленькой комнатки рядом, которой он практически не пользовался. Внизу затихли. До меня донеслось еле слышное: — Подстилка! — Вам не сказали, — заявила я в ответ, — что видеокамеры в этом доме наставлены в каждом углу, и звук с них хорош, и картинка, и хозяевам не составит труда отсудить у вас пару-тройку миллионов, так что советую вам замолчать и освободить карманы от случайно попавших туда чужих вещей, — мстительно добавила я. Про воровство я ляпнула просто так, со злости, но, думаю, что не сильно ошиблась в своих предположениях. Майкл был поразительно беспечен к своим вещам и раскидывал их всюду. Это не касалось только антиквариата или его записей. Сомневаюсь, что кто-нибудь кроме Грэйс ходил и подбирал всё, что ему вздумалось оставить там и тут: на кресле, на тумбочке или на раковине в ванной комнате. И у меня были все основания подозревать, что через некоторое время на каком-нибудь подпольном аукционе выплывет его вещь. Больше снизу не донеслось ни звука. В скором времени, прихватив инвентарь, наёмники убрались восвояси. От омерзения я не находила себе места. Мне казалось, что меня вымазали в болотной жиже и нагишом прогнали сквозь улюлюкающую толпу! Я, разумеется, знала обо всех слухах и сплетнях. По распоряжению Раймоны я отслеживала все публикации во всех изданиях, которые хотя бы намёком касались Майкла, но я никогда не сталкивалась с такой ненавистью и неприязнью лицом к лицу. Здесь серость и чёрствость, злоба и зависть встали передо мной во весь рост и, ухмыляясь, ожидали, что я скажу в ответ. Они вынуждали оправдываться, хотя я была твёрдо уверена, что оправдываться не в чем. Майкл и так обнажил себя настолько, что дальше было уже некуда, но им всё было мало! Я проплакала почти до вечера. Совершенно обессилев, решила забраться под душ, чтобы смыть грязь, налипшую вместе с подслушанным разговором. Я попросилась к Саре, поскольку у меня имелась только ванна — ею воспользоваться я пока не могла из-за сломанной руки. — Конечно, — ласково ответила горничная, — плескайся сколько нужно. Я скользнула в ванную, стараясь не смотреть на Сару, надеялась, что она не заметит опухших от слёз глаз. Раздеваясь, я внезапно оглянулась — зеркало ванной комнаты отразило меня, и, словно впервые, я увидела себя со стороны. Со странным любопытством разглядывала я свое обнажённое тело, и в голове моей замерцало какое-то понимание, едва-едва проступающая мысль, вызвавшая моментально краску на лице, — это так странно рассматривать и представлять себя обнажённой в глазах другого человека, мужчины… Странно и словно… неловко, что ли, и в то же время завлекательно и приятно. Поворачиваясь, я разглядывала себя так пристально, как будто никогда не видела раньше. В голове молоточками-желаниями по струнам-нервам запрыгали слова: «Никакому воображению не угнаться за реальной наготой. Она существует лишь до тех пор, пока смотришь на нее, и страстное желание неотрывно любоваться ею становится непреодолимым. Оторви взгляд, и она исчезнет — нужно сфотографировать ее, перенести на холст. Нагота и плоть — вещи абсолютно разные. Нагота — это созданное не руками, а глазами произведение, материалом для которого служит плоть».* Кто это сказал? А! Теперь уже не важно! Красивое тело? У меня его не было… Во всяком случае не было такого, какое считается красивым большинством людей. Я подняла руки, прикасаясь к себе самыми кончиками пальцев — подушечками, затвердевшими от частых ударов по клавишам. Повернулась. Склонила голову. Маленькая грудь моментально спряталась в створках ладошек-жемчужниц, словно зверушки нырнули в норки и, уверенные в безопасности, стыдливо выглядывали затвердевшими вишнёвыми бусинками сосков в щели промеж пальцев. Глянув в глаза своему отражению, я поймала его лукавую усмешку. Оно — моё отражение — сейчас было уверенно и нахально. Я выпрямилась, провела кончиками указательных пальцев по линии бёдер. Интересно — мысль вспыхнула и погасла — на что обратит внимание он: на острые выпирающие тазовые косточки или змеиную грацию бёдер? Что привлечёт: маленькая, едва в половину его ладони, грудь или мягкие волосы и плавная линия рук? Или должно быть что-то другое? Но что? Повернувшись, я оглянулась. Белые крепкие ровные полушария без намёка складки под ними, как не изворачивайся, не наклоняйся, не могли спрятаться в моих ладонях. Руки мои были слишком малы, но возможно они спокойно и вольготно устроятся в других ладонях? И жаркая тайна настойчиво и неизбежно поманит атласными прикосновениями… Я покачалась из стороны в сторону так, словно была гибким деревцем и сейчас клонилась под напором ветра. Клонилась, гнулась, извивалась, но не ломалась! Это вызвало у моего отражения неловкую и неуверенную усмешку. Что я должна и что я могу сделать ещё? Я уже натянулась и звенела, словно тетива в ожидании лучника. Мне показалось, что мысль моя вдруг приняла телесный ощутимый облик и, скользнув вдоль позвоночника, собралась тёплым мягким комочком внизу живота. Я словно раздвинулась на ширину ванной комнаты, разбухла, как губка, впитавшая в себя неисчислимое количество воды, изнывающая и бессильная от своей наполненности. Небывалый и незнакомый жар охватил тело. Для меня, уже давно не девочки, почти не было тайн во взаимоотношениях мужчины и женщины, но такого ощущения я ни разу ещё не испытывала. Томление и ненасытный голод пронзили меня от макушки до пяток. И где, спрашивается, был он? Тот, кто сумел пробудить волну чувственного любопытства даже не присутствием своим, а одним лишь вспоминанием? Где был он, когда был так нужен?.. Я глянула прямо в зрачки своему отражению, и горькая правда уже была готова сорваться с губ, чтобы залить костёр, возможно, навсегда, но отражение вдруг стало меняться. Лицо вытянулось, обретая правильные чувственные черты, кожа меняла окраску с бледного, приближаясь к оливковому. Чувственные пухлые губы, подведённые кармином, изогнулись в ласковой улыбке. Тень от густых и длинных ресниц на мгновение упала на скулы, когда радужка глаза на минуту притушила свой блеск — отражение явно подмигнуло мне и улыбнулось шире. В голове замелькали картинки и образы, ждавшие своего часа, подбирались подгонялись под облик, явившийся мне в зеркале. Воздух покинул лёгкие, когда одна единственная картинка соединилась с отражением. На меня дохнуло вечерней влажной прохладой от пруда, в уши проник стрёкот цикад и едва различимый сквозь них плеск весла. Бледно-голубое сари, украшенное блестящей нитью, сизым облаком окутывало стройную фигуру, и жемчужный венец освещал небывалую красоту с высоты замысловатой причёски, в которую были собраны густые и длинные волосы. И белоснежные лебеди, словно рама дивной картины, провожали к берегу лёгкую лодочку. Ноги мои подломились, и я осела на пол, стараясь унять сердце, трепетавшее в груди. Прикосновение холодного кафеля к разгорячённой коже остудило жар тела. Просидев на полу не меньше десяти минут, я наконец смогла дышать и подняться на ноги. Я выскочила из ванной как ошпаренная, совершенно забыв про душ, одевшись как попало. Под удивлённым и обеспокоенным взглядом Сары пробормотала какое-то извинение и вылетела из её комнаты. — С тобой всё в порядке? — крикнула она мне вслед. — Помощь нужна? Ответа Сара не дождалась. Я взлетела по лестнице и забежала в свою комнату с такой скоростью, словно за мной гналось стадо разъярённых бизонов. Заперлась на все замки и запоры и, прислонившись к двери, показавшейся мне ледяной, постаралась успокоиться. Мне хотелось вынуть сердце из груди и сжать его в кулаке, чтобы оно не трепыхалось так сильно, не колотилось так громко и так больно о клетку рёбер. В голове молоточком простучало: — Господи, да что же это такое? Внезапная и необъяснимая ненависть толкнула меня к прикроватной тумбочке. Я схватила портрет и прошипела прямо в спокойное лицо матери, изображённое на нём. — Этого ты от меня хотела? Это тоже было твоим планом? Размахнувшись, я едва не кинула портрет в стену, но в последний момент что-то остановило мою руку. Это была едва ли не единственная её фотография. Фотография, которую она сделала, поддавшись моим уговорам. Словно в единой вспышке перед моим внутренним взором пронеслась картина, сохранённая в глубинах памяти. Это был последний мой день в колледже — я получила диплом. Мама пришла меня встретить и поздравить. Мы немного посидели в кафе и пошли домой. И вот тут-то нам и попался уличный фотограф, который делал фотографии за час. На фотографии мама была совсем как живая. В синей куртке, напоминающей покроем кимоно, шляпе, в которой была похожа на исследователя Африки, она смотрела на зрителя сквозь очки-половинки. Смотрела на меня и словно сквозь меня, и на губах её играла привычная едва заметная полуулыбка. На миг у меня защемило сердце, и я услышала себя словно со стороны, и изумилась, узнав злость и ненависть в своём голосе. Однако в тот момент не хотела раздумывать над этим и отбросила свое изумление словно ненужную изношенную вещь. Несколько минут стриптиза перед зеркалом в ванной комнате родили чудовищное чувственное возбуждение, которое не находя выхода, незаметно перетекло в злость, и эта злость требовала выхода. Мне показалось, что на несколько минут я ослепла от ярости. — Ты этого хотела? — повторила я тихо. Подпрыгнув от неожиданности, отскочила к окну, когда внезапно услышала рядом голос: — Нет, солнышко, этого я не предполагала. Мама сидела на кровати и её облик слегка мерцал в темноте ясным лунным светом. — Но я очень рада тому, что это случилось, — она ласково улыбнулась, — теперь у нас точно есть надежда. — Какая надежда, мама, о чём ты? У меня не возникало сомнений в моём безумии — я разговаривала с призраком своей матери. Я понимала, что она мертва, но говорила с ней так, словно она была жива и действительно могла ответить на мои вопросы. Я верила, что её слова были действительно её откликом на мою нужду, а не моими собственными желаниями и ожиданиями, которые были тайной даже для меня. В те дни я теряла ориентиры и находила их с такой скоростью, что от изумления и ошеломления не успевала их обдумать. Наверное, это было правильно. К чему бы я пришла, какие выводы посетили мою бедную голову и слабое неуверенное сердце, если бы я не верила почти безоговорочно тем видениям и явлениям, которые входили в мою жизнь с завидным упорством и постоянством? Ухватив меня за плечи, они порой довольно грубо толкали меня туда, куда я идти не хотела или ни за что не пошла бы по зрелом размышлении, но была должна, как я теперь понимаю. Мама не ответила, а лишь улыбнулась, и свет от её улыбки заполнил комнату. — Мама, ты видишь, что делается со мной, — я протянула к ней дрожащие руки и горючие обжигающие слёзы побежали по моему лицу, — ты видишь? Что я могу? Я ничего не могу… — Ну почему же, — с ласковым укором ответила она и притушила своё сияние. Я испуганно взглянула на неё, подумав, что она обиделась, но она лишь прикрыла глаза. — Мы же говорили с тобой уже об этом, — добавила она тихо и проникновенно. — Я понимаю, мама, я понимаю, на что ты намекаешь, но я не могу. — Почему? — Не знаю… боюсь, наверное. — Может быть, он тоже боится. У него-то больше оснований. — Чего бояться ему? Стоит щёлкнуть пальцами, и любая будет к его услугам. Раймона из кожи вон лезет, чтобы… — И как… получается у неё? — с лёгким ехидством в голосе прошелестела мама. — Вот потому-то он и боится, дурочка. Её смех звуком серебристого колокольчика разлетелся по углам. Подняв голову от подушки — она была мокрой от слёз, поскольку я лежала, уткнувшись в неё, — я заметила серебристый блик яркой луны, отражающийся в зеркале. Светлое пятно, покачавшись немного, приблизилось, и я окунулась в белое прохладное молоко сновидения, такое же ласковое и тёплое, как голос моей мамы… Она пришла в самый глухой час. Час, когда прошлое миновало, а будущее не наступило. В эти минуты была только она. Смешавшись с тенью, скрывавшей всё, скользнула и уверенно устроилась сверху. Едва заметно повела плечами и лёгкое одеяние, опав с тихим шорохом, оставило обнажённое тело бесстыдным лунным лучам. Собственно, в лунном свете не было никакой необходимости, он был лишним, добавляя к сиявшей коже мертвенный оттенок. Она сверкала сама по себе, ярче луны. Да, что там! Казалось, даже ярче солнца! Он зажмурился не в силах выносить ослепительное сияние. Слегка сжав бедра, она попросила внимания и тут же получила его, но, как будто испугалась и отпрянула. Однако право и сила теперь принадлежали другой стороне. Она сама добровольно отдала их, появившись здесь. Он мечтал о ней постоянно, и желание броситься на поиски своей мечты иногда было непреодолимо, но и страх получить в ответ неприязнь и насмешку тоже был. В такие минуты он старался сравнить и понять: какое из этих чувств сильнее и выбрать, наконец, линию поведения. Но все попытки осмыслить шли прахом едва рядом появлялась она. Так и теперь. Ошмётки разумных мыслей и предостережений плескались где-то на самом краю его сознания. Здесь и сейчас балом правило желание. Он перехватил её руки, крепко прижал к своей груди хрупкие, тоненькие запястья, не позволяя ни единого движения, и тут же слегка ослабил хватку, испугавшись, что причинил ей боль, осторожно поцеловал их, словно желая выпросить прощения за грубость и силу. Однако она только тихо и переливчато рассмеялась, словно он поступил именно так, как она хотела, к чему и вела. Уверенностью и силой повеяло от неё. И он перестал сопротивляться, тем более что силы были явно не равны. Он не мог противиться двоим: себе и ей. Маленькие почти детские грудки коснулись обнажённой груди плененного её смелостью и решительностью. Твёрдая бусинка соска скользнула по его губам, потерлась о кончик носа. Она снова тихо рассмеялась, довольная тем, что шалость удалась. Попыталась ускользнуть, но его ладони перехватили за плечи кокетку и насмешницу резче и сильнее, чем было можно для того, чтобы не напугать и не выгнать. Однако здесь и сейчас он больше не думал об этом. Он притянул её к себе ближе, теснее, так тесно, словно хотел просочиться сквозь неё. И она поняла, поняла и приняла свой плен так же легко и просто, как и вошла в его комнату, в его мир и в его жизнь. Она вздохнула и наклонилась, и водопад густых шелковых волос обрушился на его лицо. Утопая в ромашковом запахе, разум отступал, не решаясь ни на слово предостережений. Позже они лежали, нежась в объятиях густой южной ночи, вдыхая аромат цветущих олеандров. — Ты не передумал? — перевернувшись на живот, она сложила руки перед собой и склонила на них голову. — Нет, — он покачал головой и не смог победить желание провести рукой по плавным изгибам дивного тела, дарившего наслаждение одним своим присутствием. — Я помогу тебе, можно? В её голосе послышалась робость, незнакомая раньше. Он удивился. Окинул взглядом женщину, лежавшую рядом, так, словно оценивал и прикидывал что-то. Он не мог отказаться от предложенной помощи — слишком серьёзное дело замысливалось, но и втягивать её не очень хотел. Однако желание иметь рядом дорогое существо перевесило. Приподнявшись на локте, с лёгкой улыбкой предложил: — Ну, что же, Дочь царя Гор, — он забавно почесал кончик носа, — давай сыграем в игру. Если та, кого я захочу назвать «тучкой», окажется тобой, то ты проиграла. — И каким будет наказание, — лукаво прищурившись спросила она. Кончик маленького розового язычка вынырнул, облизал нижнюю губу и спрятался так быстро, словно его и не было. Приснилось. Само пребывание рядом с ней всегда чудилось сном. Удивительным, сладким и таким коротким сном. Он склонился и осторожно коснулся мягких влажных губ, не желая здесь и сейчас сопротивляться древнему обращению женщины к мужчине…***
Всё это было «хорошо и хорошо весьма!»** Опять цитата вспыхнула в моей голове и снова я не знала откуда эти слова. Не знала или не могла вспомнить, что, по сути, было одно и тоже. Дивное утро сменило в свою очередь сказочную ночь. Плескаясь в волнах ласковых, нежных сновидений, я совершенно не торопилась выбираться на берег. Мне было неописуемо хорошо. В кои-то веки совершенно не беспокоило плечо, и бедная ушибленная голова не взывала о помощи. Я была дома, я была счастлива уже тем, что нахожусь в стенах, хозяином которых, хотя и временным, был любимый мужчина. Пусть здесь и сейчас его не было в доме. Я усмехнулась недоверию, скользнувшему в мыслях. Недоверие это поселилось во мне сразу же, как только я узнала, что они уехали. Мои глаза и мой слух говорили о том, что это правда, но разве мне было дело до того, что они твердили? Я воображала, сидя в кухне за ужином, я тосковала, ведя рукой по стенам, когда шла к себе или спускалась за книгой, чтобы скоротать бессонную, как мне казалось тогда, ночь. Сейчас книга лежала на полу рядом с кроватью, сиротливая и позабытая, отодвинутая в сторону более сильными и куда более яркими переживаниями, которые подарил сон и с которыми явно не могла спорить она. Я совершенно не торопилась в то утро, то и дело улыбалась чему-то не совсем понятному, но очень приятному, разливавшему тягучее удовольствие по всему телу. Бродила от кровати к рабочему столу, от стола к зеркалу, едва не забыла одеться и причесаться прежде, чем спуститься к завтраку. Хотя какой там завтрак — время было самое обеденное! Прихватив посудину с остатками вечернего чая, я направилась вон из комнаты. И вот тут мне следовало бы в лучших традициях женских любовных романов написать: «Я открыла дверь и изумлённое, и испуганное «Ах!» заглушило звук разбившейся об пол чашки». На самом деле чашка могла звучать так громко, как ей было угодно, потому как ничто не посмело заглушить звук её падения, кроме ироничной реплики: — Дорогая, если ты так активно будешь колотить стаканы, я разорюсь на одной посуде. И тёмные глаза моей мечты, насмешливо мерцая, проводили до пола несчастную чашку — жертву моего испуга.