Тень

      

где-то, когда-то...

             Вечер был ласковый и тихий. Солнце величаво уплывало за горизонт. Блики его малиновой усмешки играли в догонялки с мелкой рябью на зеркальной глади пруда. Ветер прогуливался по земле, слегка тревожа мелкие листочки и травинки. Лебеди, копошившиеся в кустах и беспокойно рыскавшие по пруду весь день, успокоились теперь и примостились у ног, спрятав голову под крыло.       Гостьи ушли: сначала одна, которую призвала реальность; потом другая — эта просто устала. Аджа качнул головой, вспоминая, и отблески лукавой солнечной усмешки заиграли малиновыми сполохами на бледных до синевы щеках.       Она ушла недавно. Растворилась, словно тень, оставив после себя лёгкий цветочный аромат восхищения и упоения. Впечатление всегда было таким, сколько бы мгновений не минуло с тех пор, как она убедила его прислушаться к ней, а он поддался её уговорам; с тех пор, как она нашла своё место рядом с ним, а он покорился её силе и её воле. С тех пор он нуждался в ней каждую минуту и начинал скучать сразу же: с того мгновения, как растворялся её силуэт. Вот и теперь он искал отражение её взгляда в глади пруда; искал нежность кожи, поглаживая мягкие лебединые перья; слушал ветер, желая расслышать знакомые интонации голоса — мелкие подробности доступные тому, кто любит.       Чтобы отвлечься и не ринуться сломя голову следом за ней — занялся костром.       Степенные привычные действия вернули ясность уму и покой сердцу. Сам собой в памяти всплыл давний разговор…              — Что ты наделал, брат!.              Голос Нараяны стоял в ушах и спустя вечность.       Он был наполнен не столько гневом, сколько сожалением и недоумением. Горькие обвинительные слова срывались с его губ, и Аджа знал, что брат прав, кругом прав.       Знал — тогда, понимал — теперь.       После Совета старейшин они скрылись в павильоне, освещаемом только бешеными сполохами молний. Подкрепляя обвинения, страшный удар грома сотряс стеклянные стены. И теперь, вспоминая, он вздрогнул, как будто услышал его воочию. Казалось, что гром этот был вызван горечью, проступавшей в голосе Нараяны. Тогда же и ливень обрушился, следом, без промедления. Водяные струи секли словно плети, стекла визгливо постанывали под хлесткими ударами.              — Судя по всему тебе известно то, что ещё неизвестно совету, иначе я давно бы был приговорён к принудительному перерождению в образе кого-нибудь… например, вируса, — он старался выглядеть уверенно, хотел, чтобы голос звучал смело, но под печальным взглядом быстро сник.       — Даже если так и твои заслуги не позволили бы тебе переродиться во что-нибудь более приятное или значительное, я уверен, в форме вируса ты был бы агрессивным, самоуверенным и, как следствие, неуправляемым, — сердито проворчал Нараяна. Он опустился у низенького столика на пол, устланный шкурами. Движение было так плавно и тихо, словно опал на воду лепесток кувшинки.       Аджа не спешил занимать место рядом. Он ссутулился у стены, и ему казалось, что дождевые плети за стеклянными стенами хлещут по его плечам, раздирают их в кровь. Он и сам боялся того, что готов был озвучить брат.       — Что ты наделал, — повторил Нараяна, — ты же просто убьёшь его! Ты знаешь: аватары готовятся много лет. Аскеза, отшельничество — укрепление тела и духа — и это только малая часть подготовки…       — У меня нет этих лет, — он не мог слушать обвинения и не попытаться оправдаться. Если уж Нараяна не поймёт и не поддержит, то на совет не будет никакой надежды: — У меня их нет, брат! Ты же знаешь… Решением старейшин разрушение должно произойти в ближайший солнечный цикл. Я могу сопротивляться воле совета какое-то время, но не могу не выполнить это решение, если только старейшины сами не отменят его. Это — моя попытка изменить историю. Я поспешил — ты прав, но у меня не было выбора. Если не произойдёт никаких изменений, ничего, что сможет убедить старейшин, то разрушение земли неизбежно. Ты же понимаешь…       — Но, великий Брахма, почему из миллиарда существ ты выбрал именно этого ребёнка? Что в нём особенного? Или ты ткнул в первого попавшегося даже не попытавшись разглядеть его. Не оценив его сил хотя бы немного... А сможет ли он вынести мощь твоего духа?       — Я не собираюсь давать ему всё, — Аджа устало сел, подогнув ноги, даже не сел, а упал, словно подпиленное дерево.        После совета, куда он был обязан являться во всём великолепии, прошло мало времени. И сейчас его атрибуты, с которыми он был на совете, тяготили неимоверно. Трезубец — его воля, его действие и его знание, — вселявший в него силы, если случалось такое, что он их терял, — теперь гнул к земле, не позволяя распрямиться и расправить плечи. Ко́льца царя змей Васуки вокруг шеи сдавливали всё сильнее, мешая вдохнуть. Звуки дамару, создававшие космический ритм, теперь казались назойливым комариным писком и ему хотелось разбить инструмент и закрыть глаза*.       — Я не собираюсь давать ему всё, — тихо повторил Аджа. Трезубец выпал из его руки, и сердце Нараяны сжалось при виде измученного лица брата. — Я хотел подарить мальчику силу Зова. Я хотел, чтобы он научился поднимать и объединять. И я не бездумно выбрал его. Ты можешь обвинить меня в чём угодно, но только не в этом. У меня не было сотен лет для того, чтобы подготовить аватар так, как должно, со всеми необходимыми мерами защиты — это так. Я ведь не ты, у меня нет такого дара. Но неверно то, что я не смотрел на того, кого выбрал.       Покачав головой Нараяна, окинул взглядом брата, нахохлившегося рядом:       — И долго ты надеялся это скрывать?       Аджа угрюмо молчал. Он и сам знал, чем грозит ему неповиновение воле совета.       — …особенно, когда мальчик не выдержит и выберет смерть, и Близнец будет вынужден сам явиться за ним. И скорее всего именно таким и будет его выбор, потому что он слаб. Физически слаб. Ты же сам это видел. Твоя сила его просто разорвёт на части, — голос Нараяны был тих и полнился сочувствием. Он не осуждал теперь, просто сожалел. — Ты же понимаешь, что Близнец должен будет сообщить обо всём, даже если старейшины не узнают обо всем раньше…       — Знаю, — тихим эхом послышался ответ. — Но мой подопечный ещё не сделал такого выбора и, я надеюсь, не сделает.       — Надеешься? — устало переспросил Нараяна и отвернулся, словно больше не имел сил смотреть на удручённого брата, горбившегося рядом. — Чем же ты с ним поделился? — вздохнув, спросил он.       — Я — Нитьянарта, что могу я дать?       — Да, — усмехнулся Нараяна, — сочувствую землянам, если мальчик сумеет проявить хотя бы тысячную долю твоей мощи.       — Он сумеет.       — Посмотрим, — вздохнул Нараяна, помолчав, спросил: — А что думает Парвати?       — Как хорошая жена, она покорна воле своего мужа…       — И готова поддержать его в безумствах, — усмехнулся Нараяна.       — Что может быть безумнее разрушения мира, который создавался тысячелетиями?       — Софист.       — Я хороший ученик, — Аджа слабо улыбнулся в ответ; едва слышно выдохнул: голос Нараяны звучал теперь тише, ворчливее. Гнев и горечь ушли из него, но пока было неясно, что пришло на смену. И Аджа, вглядываясь в лицо сидевшего рядом брата, пристально наблюдая за его движениями, мимикой лица, гадал — какое решение примет более старший и мудрый из них двоих. Поймёт и поддержит или вмешается, разрушив надежду…              Сейчас, вспоминая, он качал головой, удивляясь собственной уверенности и безрассудству. Конечно, он рисковал. Рисковал положением, свободой и силой, но и теперь был уверен, что поступил правильно, решившись вложить частицу себя в крошечное тельце только что родившегося младенца.       Кем он был? Маленькой искоркой в теле живого существа. Существа, которое росло, развивалось, радовалось, побеждало, мучилось и страдало. И он был уверен, что сумел подружиться с тем, с кем делил границы слабого тела. Знал ли мальчик чьи мысли направляли его в повседневных делах и поступках? Скорее всего, нет. Но он как-то быстро научился распознавать, когда побуждение шло вроде бы со стороны и принимал его только лишь тщательно обдумав. И это вызывало уважение. Вопреки ожиданиям и представлениям, мальчик оказался силён. Силён не физически, но душевно.       В награду и наказание при рождении он получил чувствительное сердце и восприимчивую душу. И с ним было легко: он быстро учился, прислушиваясь к тому, что считал своим внутренним я, своим советчиком и покровителем, не особо задумываясь, а каков источник происхождения советов. И Аджа был этому рад. Большего ему не требовалось для исполнения замысла.       Помогая и поддерживая своего друга, когда он был слаб и беспомощен, советуя и подсказывая, когда тот не мог или не знал на что решиться, маленькая искорка, которой был он — могущественный и непобедимый в других мирах и измерениях — Аджа очень хотел встретиться с другом лицом к лицу, увидеть его отражение не только в зеркале, но и в своих глазах. И, как ответ на его немое желание, среди деревьев мелькнуло белое пятно…