Смуглая кожа, светлое золото, Легкость акцента фраз, Капли хрустальные, встывшие в олово Миндалевидных глаз. Тонкие руки и яшмы тяжёлые В каждом твоем кольце. Чётки из камня от времени желтые Памятью об отце. Ты увезешь мою ангину с собой, Я это все уже заранее знал, Через туманы над тайгой голубой В Непал…
Олег Митяев
***
Меня нет. Нет в привычном физическом понимании этого слова. Нет рук, ног, головы; глаз, чтобы смотреть; ушей, чтобы слышать; губ, чтобы произнести три слова: «Я люблю тебя». Нет ничего, но я чувствую, значит, я всё же есть? Как такое может быть? Я теряюсь в пространстве и времени, пытаюсь сосредоточиться и найти точку отсчёта, чтобы определить себя и тем, возможно, ограничить, лишиться чего-то очень важного. Но мне нужно найти себя. Первым, что я начинаю осознавать, отмечать своей границей, становятся мысли. Мысли представляют собой не просто кашу. По ощущениям — это форменный кисель. И поднимаясь над ними, с трудом выбираясь из них, я начинаю сознавать себя, отделять себя настоящую от образа, участвующего в событиях. Событиях, которые я наблюдаю. Я наблюдаю за ними сверху. Они неторопливо шествуют мимо, как транспаранты на акциях протеста. И я начинаю понимать, что картины на транспарантах — эпизоды моей жизни. Они скучены и перемешаны так, что я часто не могу отделить то, что было, от того, что только намечается; то, что случилось, от того, что не произойдёт никогда. Я оглядываюсь; я испугана; я ищу того, кто поможет и подскажет. Справа распахивается окно. Не удержавшись на зыбком пороге между сном и явью, я проваливаюсь в него, задыхаясь от навалившихся воспоминаний. Воспоминаний ли?.. …мой взгляд упирается в потолок. Потолок качается, и я чувствую, как к горлу подкатывает что-то и просится наружу. Я ничего не помню. Разглядывая окружающие предметы, стараюсь восстановить в памяти минувшее. Не может же быть так, чтобы в прошлом ничего не было! Но всё вокруг — всё чужое. Рядом стоит тумбочка. Протягиваю руку и касаюсь листочка, который одиноко лежит на ней. Листочек скользит по гладкой поверхности, но я успеваю схватить его прежде, чем он станет недосягаем. «Милая, доктор сказал, что с тобой всё будет в порядке и единственное, что тебе нужно сейчас — это сон. Не пугайся, если, проснувшись, не обнаружишь никого рядом, мы скоро вернёмся. Мы с Джанет должны посетить посольство. Я приеду сразу, как освобожусь. С любовью Кэтрин». Чёткие острые буквы, словно пики вспарывают мой взгляд. Я чувствую, как начинают страшно болеть глаза. С любовью Кэтрин… Кто такая Кэтрин?.. Я, которая была, бьюсь, пытаюсь выбраться из морока той, которая только ещё будет. Я понимаю двойственность и вынуждена мириться с ней до тех пор, пока смысл того, что переживаю я, не станет ясен. …жаркая волна поднимается от ступней, воздух собирается в гортани и останавливается, наткнувшись на преграду. Он не может покинуть меня, чтобы освободить место для новой порции. Белый лист бумаги с чёрными кляксами букв выскальзывает из ослабевших пальцев и ослепительным пятном ложится на серый ковролин. Это пятно мешает, как соринка в глазу, и я не могу сморгнуть или стряхнуть её. Я задыхаюсь. Скатываюсь на пол и кидаюсь к окну, остервенело дёргаю ручку замка оконной рамы и, наконец, распахиваю его. Жадно хватаю ртом воздух. За окном привычный сельский пейзаж Южной Калифорнии: холмы сменяются равнинами, у горизонта теснится роща. Я вспоминаю: на рассвете она наполняется птичьим гомоном. В моей голове ворочаются тяжёлые жернова: мысли, предложения, слова, буквы. Я сползаю по стене, в ушах возникает звук: шорох страниц. Страницы встают перед моим мысленным взором, и на их поверхности проступают слова: «Частный самолёт… борт №… исчез с экранов… над проливом… на позывной… на связь не выходит. На борту были два члена экипажа и пассажир». Пассажир… пассажир… — эхом разносится в воздухе. Волна боли, горечи, сожаления уже близко. Я не могу убежать, не могу скрыться, и она накрывает меня. Я тону в ужасе настоящего, стремясь найти надежду в прошлом, но и оно обманывает меня. Мигнув пару раз, прошлое разваливается у меня в руках, не оставляя после себя ничего, даже пылинки, а ведь оно было наполнено звёздным светом! Почему я не любила так, как хотела? Может быть, я просто не умела? Иначе судьба не посмеялась бы так жестоко. «Не смей! Не смей говорить о нем так, словно он уже мёртв!» Бедная женщина, бедная мать, перенёсшая столько лишений! И вот ей уготовано ещё одно: последнее, но самое страшное испытание… «Мы найдём его!» Мне бы такую уверенность. «С любимыми не расставайтесь…» Откуда это? Так вот в чем дело! Я не должна была улетать, оставлять его одного. Они ведь сказали: «Не оставляй его ни на миг. Он слишком слаб теперь, ты нужна ему, как воздух. Без тебя он погибнет!» Я ослушалась… Но он сам отослал меня! Он сказал: «Я больше никому не верю… Я никому не могу доверить своих детей, кроме тебя». Разве я могла отказать тому, кого любила больше жизни? Как он сказал? Тот, с кем я спорила между сном и явью, на равнине, выжженной не солнцем, но временем? Кажется, его звали Близнец. Звали или зовут? Когда сказал: в прошлом, настоящем или будущем?.. Его глаза напоминали космос — непроглядный, но не пустой, а наполненный чем-то, что должно быть определено, названо. Его взгляд полнился возможностью. Он сказал:«Ты выиграла битву, но не войну». И в его голосе было столько жалости! Он жалел меня! Не моего спутника, которого вынужден был отпустить, а меня. И его собаки, до того момента смотревшие бесстрастно, вдруг заскулили и спрятали глаза. Так вот чем полнился взгляд, для которого не было преград ни во времени, ни в пространстве! А я тогда была оглушена своей победой, тем, что удержала, не отпустила, и я думала, что перед нами расстилается широкая дорога. Но то была лишь узенькая тропка, которая привела меня сюда, в большой просторный дом к тем… Я барахтаюсь, пытаясь выплыть. Ужас накрывает меня штормовой волной. Неужели это моё будущее? Чем, какими поступками обеспечила я себе его? Как я могу изменить его? Но оглушенному сознанию не суждено перевести дух, только не теперь. Меня снова швыряют в тёмные воды. Мною руководит сила, которой я не могу сопротивляться ещё и потому, что пока не знаю её целей. Но я почему-то уверена в том, что несмотря на грозу видений, которые она демонстрирует мне, эта сила все же доброжелательна. Но доброжелательна не так, как привыкли мы, а потому мои ожидания должны быть немного изменены, подправлены. Понимание природы этой силы подобно пробуждению, но пока оно мне недоступно. …пробуждение внезапно. Оно ослепляет невыносимой болью в правой руке и отдаётся непереносимым пульсирующим стоном в голове. Нестерпимая яркость заставляет зажмуриться. Не таким ли видят мир младенцы, когда рождение вынуждает их смотреть самостоятельно? Я барахтаюсь в море удивления, страха и боли. — Вы слышите меня? — голос чёткий, металлический произносит слова. Слова должны собрать в точку мои мысли, моё сознание. Голос побуждает, требует ответа. Таким голосом говорит тот, кто имеет право… — Вы слышите меня, мисс? — Мне больно и тошно, — язык неповоротлив и заполняет рот, словно огромный слизняк, — не трогайте меня, пожалуйста, — я хныкаю совсем, как младенец. Но, кажется, меня никто не слышит, поскольку голос продолжает вклиниваться в мой мозг, словно бур в горную породу. — Вы слышите меня? — требовательно повторяет он. В глазах проясняется, и я вижу человека в чём-то светлом. Я понимаю, что это — мужчина, и с каждой секундой я всё больше убеждаюсь, что это кто-то очень знакомый. — Имя, мисс, как ваше имя?.. Назовите ваше имя. Какой сегодня день вы помните, мисс? Я напрягаю свою бедную голову, чтобы вспомнить, кто это, кто говорит. Я совершенно точно знаю, кто это, но нарастающее чувство беспокойства мешает сосредоточиться и вспомнить имя. Мне чудится угроза. Она глумливо ухмыляется ярким, слепящим светом; она грозит костлявым пальцем и тычет им мне в лицо. — Давление падает, — непонятно бормочет она, и голос её резкий и въедливый отодвигается куда-то в сторону. — Два кубика… Я слышу, как рядом со мной что-то шуршит. Я хочу убежать и даже, кажется, бегу куда-то. Сквозь пульсирующую боль и наваливающуюся дурноту укол почти неощутим, и я проваливаюсь, падаю и даже не пытаюсь удержать хрупкое настоящее. Краешком сознания мелькает слабая неотчётливая мысль: «Какое же это настоящее? То, которое было, или то, которое только намечается?» Передо мной расстилается путь, помеченный пунктиром… …который пробуждает мысль: во всём этом должен быть какой-то смысл. Я должна уцепиться за что-то, за что-то настоящее, что напоминало бы мне о нём и тем самым помогло мне поверить вновь. Ведь было мне сказано, что от моей веры очень многое зависит. Так, может быть, ужас настоящего, того, что я знаю, но не осмеливаюсь произнести, отступит? Внезапная мысль, ощущение заставляет работать ослабевшие руки и ноги. — Детка, тебе лучше лечь… Чей это голос? Такой знакомый! Он доносится как будто издалека, словно мои уши заткнули ватой. «С любовью, Кэтрин!» Точно! Я вспоминаю… — Подожди, мама, ей что-то нужно. Может, это поможет… Умница! Только вот я не помню, чей это голос, слышу только, что он — женский, а потому не знаю к кому относится моё одобрение. Однако она права — это мне обязательно поможет. Я дёргаю ящик стола, неосторожно вываливая содержимое. Ну и пусть. И я вижу, я нахожу то, что искала, что поможет мне, оно отправит меня туда, где будущее ещё возможно. Маленькая книжечка размером in quarto ложится на мою ладонь, привычно оттягивая её. Хотя книжечка совсем не тяжёлая, я чувствую её вес так, словно у меня в руках мешок с камнями. Я чувствую пальцами шероховатость дорогой кожаной обложки, и название, тиснённое фальшивым золотом, освещает мой путь. «Маленький принц» — с её помощью я вспомню то время, когда она впервые попала мне в руки, время, которое снова рассыпается в моих руках… Мой взгляд скользит от транспаранта к транспаранту и каждый раз всё глубже и дальше, больнее и невыносимее. Я хочу найти рисунок, который осветился бы надеждой и освятился ею. … всё вокруг уже не такое ослепительное. И теперь я помню, как болели мои глаза. Прохладный ночной сумрак рассеивает свет, проникающий сквозь непрозрачное стекло двери. Кровать с приподнятым подголовником подо мной, провода, привязавшие меня к едва слышно шуршащим устройствам и широкий ворот, плотно облегающий мою шею — я не видела, я ощущала это всей поверхностью тела, в то время, как глаза мои то и дело покрывала пелена. Но я помнила металлический голос и его вопросы. Я помнила своё прошлое пробуждение, но события, которые привели меня сюда терялись в трясине моей памяти. Я помнила, кто я, и теперь могла дать совершенно точный ответ. Здесь и сейчас я вдруг поняла, где я, но все мои попытки пробиться в минувшее лишь усиливали тошноту и головокружение. Я обнаружила, что любое самое малое движение пальцами, усиливало болевые ощущения и отдавалось в голове тошнотворным кружением, а в глазах — темнотой. Сильное головокружение не давало не только повернуть голову, чтобы рассмотреть в чём дело, но даже просто скосить глаза, чтобы увидеть хотя бы что-нибудь. Невозможная усталость сковала мышцы и, желая дать им отдых, я прикрыла глаза. …ветер налетел и растрепал и без того взлохмаченные волосы. Дунуло холодом, который тут же сменился вязким удушающим теплом. Показалось, что тело, заледеневшее несколько минут назад, разогрелось вмиг на сотни градусов и разлетелось на тысячи осколков, чтобы позже, спустя мгновения или века, начать собираться вновь под влиянием ласкового и уверенного напора больших и нежных рук. Рук, которые имели силу и терпение камня; рук, которые имели право повелевать и оформлять бесформенное нечто. О, да! Они имели право… …я узнала это место. Я была здесь, но в прошлый раз притянутая реальностью, вынуждена была покинуть его. Большие белые птицы также кружили по глади пруда, и на цветущем поваленном дереве всё также сидел хозяин этих мест. Я помнила своё прошлое появление — тогда я была птицей. Теперь же, глянув вниз, я обнаружила большие лапы, покрытые темной шёлковой шерстью. Звуки охватили меня, закружили и на некоторое время я даже потеряла возможность ориентироваться в пространстве. Я крутилась вокруг себя, а услышав низкий утробный мяв, изумилась, осознав, что этот звериный рык исходит из моей гортани. — Иди сюда! — ласковый зов проник сквозь оглушительную какофонию звуков, мелькание картинок, вмиг подчинив все мои чувства и мысли, и я устремилась сквозь кусты навстречу ему. В три прыжка я достигла человека (человека ли?), в котором здесь и сейчас заключался для меня весь смысл жизни, в котором содержались ответы на мои вопросы и скрывалась сила, способная поддержать меня в сомнениях и метаниях, укрепить и обнадёжить. Хозяин был всё так же ярок и светел, но невольно я отметила, как посуровело его лицо, когда он, глянув в мою сторону, отвёл взгляд и обратил его на пруд и лебедей. В его глазах, следивших за движениями больших величавых птиц мелькнуло восхищение, и я почувствовала моментальный укол ревности: прошлый раз он следил таким же взглядом и за мной. Что же изменилось теперь? Ответ пришёл сам собой: теперь я не лебедь, я — кошка. Лебедь — символ чистоты и верности, в то время, как кошка — коварства и вероломства. Усатое, лохматое животное считалось воплощением страстей. Но почему я ни разу не появилась здесь в человеческом облике?.. — Самое время стать им сейчас. — ответил он на мой безмолвный вопрос и, подождав благополучного изменения, невозмутимо спросил: — Так удобнее разговаривать, верно? Я встряхнулась, словно лохматый пёс после купания — необычность происходящего, невозможность осмыслить свои ощущения ставили меня в тупик и нагнетали чувство беспомощности, но засы́пать вопросами того, кто явно понимал в чём дело, я пока не могла. Не хватало смелости. Кроме того, для начала стоило привести в порядок беспокойно скачущие мысли и сердце, которое стремилось выпрыгнуть из груди. Я заметила, как он, бросив на меня быстрый взгляд, едва заметно улыбнулся и согласно кивнул, словно соглашаясь с моими намерениями, одобряя их. Шагнув, я присела рядом. Мои глаза изучали его профиль и отдельные черты, и чем дольше я сидела и смотрела, тем яснее понимала, кого напоминает мне этот профиль. И словно по мановению волшебной палочки каждая черта величественного лица, которое я рассматривала с неутомимым и жадным любопытством, стала меняться, подстраиваясь под моё воображение, под мои ожидания. Оно оставалось прежним и в то же время неуловимо изменялось. Через короткое время паззл сошёлся — два лица соединились в одно. Два имени соединились, два лица составили одну целую картину и каждое по отдельности теперь казались бледными и невзрачными. Понимание свалилось на меня ледяной глыбой и осыпалось вокруг морозными осколками. Свежий горный воздух проник вдруг не только в лёгкие, но в каждую клеточку моего тела, и не заморозил, вовсе нет. Открывшееся знание схватило меня за шиворот и, поддёрнув на немыслимую высоту, позволило окинуть взглядом такие просторы, от которых захватывало дух! И моя жизнь со всеми её мелкими и крупными переживаниями, любовью, ненавистью, счастьем и болью вдруг и сразу приобрела иной смысл. Я зажала рот рукой, чтобы не закричать от нахлынувших чувств, не в силах вскочить и убежать — ноги отнялись. Сердце трепыхалось в грудной клетке подобно пойманной птице. И в тот самый миг, когда оно приготовилось выпрыгнуть от страха ли или от восхищения, он снова обратил ко мне лицо своё, и карие глаза заглянули мне прямо в сердце, и прочли там всё, что таилось, и мне не было стыдно ни за страх свой, ни за изумление, ни за детское желание спрятаться куда-нибудь. — Я же говорил, что ты сама ответишь на свой вопрос, — прозвучал тихий вековечный голос. Голос, который, без сомнения, мог двигать вселенные, если бы пожелал, да и делал это, насколько мне были известны легенды, в которых он был главной персоной. Да и в воплощении своём он никогда не терялся — не таков! Знакомая лукавая усмешка появилась на лице, ставшем вмиг таким родным и знакомым, что мне захотелось обнять его и расцеловать. В ту же секунду, уловив мои желания, он звонко рассмеялся и, почесав затылок, по-мальчишески задорно заметил: — Это было бы забавно, — качнув головой, добавил, — интересный опыт… — Как… как мне обращаться к… вам, — я всё ещё не могла справиться с спазмом, сдавившим горло. Но я обязана была воспользоваться возможностью и спросить, наконец, к чему всё переживаемое мной в эти месяцы. — У меня много имён, — мелодичным голосом ответил он и внимательно посмотрел на меня, — ты можешь звать меня так, как тебе привычнее, — закончив говорить, закусил губу так знакомо, что у меня потемнело в глазах. А собеседник мой уже снова смеялся, наблюдая мои мучения, совсем как тот, другой. В одном они не отличались друг от друга: оба были большими любителями поддразнивать окружающих. — Здесь красиво, — проговорила я, чтобы что-нибудь сказать. Когда дошло до дела, я растеряла все слова. И даже мысли, которые должны были выражать эти слова, скрылись, спрятались, шмыгнули в свои норки, словно перепуганные мышки. — Да, — усмехнулся собеседник, — я люблю бывать здесь. Это место навевает спокойствие. Несмотря на то, что вокруг много деревьев, очень высоких деревьев, кажется, что ты находишься на открытом пространстве, — подняв голову, он окинул взглядом величественные кроны. Я тоже чувствовала это. Однако не только покой и тишину можно было найти здесь. С каждым мгновением, которое я проживала, во мне росло и ширилось какое-то незнакомое чувство. Всей кожей я ощущала приближение чего-то неведомого, загадочного, чего-то, что, возможно, откроет новые виды, раздвинет границы моей крошечной личной вселенной. Только здесь я, наконец, поняла насколько она мала. И ширь, которую я, наверное, не смогу охватить сразу взглядом, расстелет передо мной просторы своих туманных полей. Но почему так происходило? Несмотря на то, что место это, как и я в нём, появлялись и исчезали, повинуясь каким-то мистическим силам, я видела вокруг просто деревья, просто землю, просто пруд, и прохладный ветер, ласкавший моё лицо, был точно таким же, как в парке у дома, где я теперь жила. — Потому что это место вскрывает все наши тайные порывы, — услышала я ответ на незаданный вопрос, — в нём есть силы для этого. Ты должна увидеть, что скрывает твоё подсознание. — Для чего? — Человек — тот, кто может руководить. Но чтобы руководить, надо знать вотчину, где ты собираешься стать властелином, чтобы увеличить свои богатства и не испортить землю, которую надлежит облагородить. — Для чего это нужно мне? — А ты много знаешь о себе? — собеседник, усмехнувшись, окинул меня взглядом, в котором проступали вопрос и лёгкий укор. — Ты хочешь знать почему и зачем, но не желаешь понять вследствие чего. Ведь то, что происходит с тобой сейчас, может быть следствием твоих собственных поступков. Сведения о них содержит твоё подсознание. Появляясь здесь, ты находишь себя, по крупицам, по песчинкам, но каждый раз находишь. И твой путь становится яснее для тебя. — Но я не чувствую никаких изменений! — А ты пыталась?.. — Я умерла? — вырвалось у меня. — С чего такие мысли, дитя? — явно удивился мой собеседник. — Не знаю. Я чувствую себя по-другому. — По-другому, — согласился он, — теперь ты не боишься, верно? Его глаза разглядывали моё лицо, понуждая ответить, но я почему-то не могла посмотреть на него так же прямо и открыто. — Расскажешь?.. — спросил он. И голос его полнился ласковым вниманием и участием. Мне показалось, что рядом со мной сидело не древнее мифическое существо, наделённое невообразимой силой, а друг, ближе которого я не знала раньше. И мне не было стыдно за неприглядность своих мыслей, за страх, переполнявший меня, за сомнения, которые теснились у моих ног, словно недобрые и упрямые дети. Глубоко вздохнув, я начала рассказ с самого начала. Я рассказывала о событиях своей жизни, не заикаясь и не подбирая слова. Удивительно, но вся моя маленькая история вдруг выстроилась в прямую линию и от бусинки к бусинке свободно скользила в моих пальцах. Рассказывая, я освобождалась от сожалений. По мере рассказа эпизоды жизни уже не казались мне бессмысленным нагромождением событий, которые зависели от желания других людей, а часто — от слепого случая. Мне так казалось. Вдруг и сразу я ясно поняла, что, обвиняя судьбу в извивах своей жизни, я на самом деле в это не верила. Я была уверена во власти случая и хотела скинуть с себя его покров, чтобы самой строить свою жизнь. События, которые привели к встрече моей матери с моим отцом, вдруг представились не случайным стечением обстоятельств, а ступенькой, этапом, отрезком, который должен был приблизить неизбежное. Они прочно вплелись в нить моей судьбы и заняли причитающееся им место. Всё: и дедушка с бабушкой, выбравшие эмиграцию и неустроенность чужой незнакомой страны, и мама, сделавшая в своё время такой же выбор, покинувшая устроенный и привычный быт, — всё это маленькими шажками приближало то, что должно было случиться, то, что в конце концов и случилось. Я пришла в этот мир, он — тоже, и мы встретились. И моя любовь больше не казалась мне внезапной и неправильной. А мамины наставления и пожелания больше не представлялись тяжким ярмом. Только сейчас я осознала, насколько устала от этого, и как много сожалела о том, что мнилось ограничением свободы. Мой собеседник слушал внимательно, опустив глаза, и его тонкие красивые пальцы время от времени то теребили мех тигриной шкуры, укрывавшей его торс, то постукивали по губам, словно их хозяин не знал на что решиться, а то и просто спокойно лежали на шершавой поверхности ствола, который служил нам сидением. Я смолкла, завершив рассказ. — Никто и никогда не идёт по своей дороге один, — откликнулся тихий голос. — Это милосердие, которое доступно всем: и богам, и смертным. Но не все способны его принять и оценить. Но ты ведь хотела спросить не об этом? Да, теперь меня занимали другие вопросы. Пока они собирались внутри меня, превращались в слова и соединялись в предложения, я смотрела в даль. Разглядывая пруд и лебедей, я собирала мужество для прямого вопроса. — Что же будет со мной и… с ним? — Мне не позволено раскрывать судьбу, — тонко усмехнувшись, ответил мой собеседник и, отвечая на молчаливое недоверие, поднявшееся в моей груди, терпеливо пояснил: — Начнём с того, что я её просто не знаю. Я не создаю человека, я могу только вдохнуть в него творческую искру, а вот куда она его заведёт — в этом его власть, его сила и моё бессилие. Я понимаю твоё неверие, — тёплые пальцы осторожно коснулись моей щеки, — но такова правда. Я предлагаю пути, но выбор остаётся за ним. Конечно, путь предлагается не кому попало. Как правило такие люди подбираются долго и очень тщательно. Но иметь перед глазами путь, осознавать его и иметь возможность пройти по нему и дойти до конца — это разные вещи. И на последнее я не всегда могу повлиять, а вот ты — можешь. — Но как мне это сделать? — Если я дам тебе инструкцию, в чем будет состоять твоя работа? Твой путь — твоя забота, он зависит от твоего опыта и от твоего выбора. Ласковый голос достигал слуха, но вместо успокоения вызывал упрямство, желание настоять на своём. Чем чётче я видела перед собой грань, за которую не могу заглянуть, тем сильнее мне хотелось эту грань переступить. Детское желание разрушить, разобрать, чтобы, наконец, разглядеть и понять, как всё устроено, сменило на мгновение покой и умиротворение мудрой, спокойной и уверенной зрелости мыслей и чувств. — Но ведь, чтобы пройти по пути, нужно представлять в чём он… хотя бы немного. Разве нет? — Твой путь — путь помощи, это твоё предназначение, — терпеливо пояснил мой визави и, глянув на меня, тихо рассмеялся: — Не сердись, дитя. Когда ты сердишься, у тебя на лбу, вот здесь, — он коснулся указательным пальцем моего лица, — появляется очень некрасивая морщинка, которая делает выражение твоего лица суровым и даже в иные моменты злым и упрямым. Он явно подшучивал надо мной, сведя брови домиком, отчего его умное и красивое лицо приобрело выражение простодушное и комичное. Он сдерживал смех, опасаясь обидеть, — мне так показалось. И моя детская злость, и лёгкое упрямство, с которым я добивалась ответов на вопросы, рассеялись словно дым. Какая, в конце концов, разница, подумалось вдруг мне… Какая разница, что за события ждут меня? Не лучше ли быть готовым встретить испытания, оставаясь самой собой, даже если это потребует оставаться в неведении до свершения сроков? Мои размышления не остались тайной для внимательного и ласкового собеседника. Он кивнул и заговорил тихо и размеренно, слово за словом, разъясняя мне то, что и так должно было быть очевидно, то, что я, опутанная эмоциями, была неспособна понять сразу. — Когда гранильщик получает камень в работу, никто не знает, что из этого камня получится. Только опыт гранильщика, его верный глаз и твёрдая рука и точные осторожные движения проявят красоту камня. Опыт, твёрдый глаз и точные движения даются упорным трудом и временем. — Прежде, чем взять в работу драгоценный камень, — едва слышно ответила я, поддерживая его аллегорию и стараясь говорить на его языке, и мы оба понимали тайный смысл наших слов, понимали, что и о ком мы говорим: — Прежде, чем взять действительно драгоценный камень, чтобы выявить его красоту, любой мастер оттачивает своё мастерство на камнях попроще… — Чего ты боишься больше: того, что камень окажется хрупким, или того, что гранильщик — неумелым? — Камень… — Значит, ты не боишься работать — это хорошо. Посмотри в своё сердце, что ты там видишь? Ну, и что я там могла увидеть?.. — Ты любишь, — усмехнулся мой собеседник, — это всё, что нужно. Чуткое и внимательное сердце подскажет тебе дорогу. — Я хочу знать хотя бы что-нибудь, — взмолилась я так, как, должно быть, молит маленький ребёнок, когда взрослые объясняют ему почему не могут выполнить его просьбу. И их объяснение кажется таким основательным, таким логичным и таким обидным! Я всё же оставалась маленьким, упрямым ребёнком. Мгновения, проведённые здесь, не могли изменить меня настолько сильно: упрямство, злость, раздражение всё так же терзали, хотя и значительно реже. — Что-нибудь?.. — переспросил он, и в голосе его я вдруг услышала скорбь. И снова детское желание, но теперь уже другое: зажмуриться, убежать, скрыться, чтобы не узнать то, что секунду назад так отчаянно знать хотелось. Всё же покрывало неведения — вещь хорошая и правильная, а те, кто пытаются разорвать его, — дети малые, неразумные, неспособные в силу своих лет оценить широту взгляда и величину знаний того, кто это покрывало на них набрасывает. Но желание было высказано и ничего с этим поделать теперь я не могла. Собеседник мой выпрямился, стал выше, и непередаваемой силой повеяло от него, когда, разведя руки в стороны так, будто собирался обнять поляну, на которой мы сидели, вместе с прудом, небом и лебедями, он обернул ко мне лицо своё и, печально улыбнувшись, сказал: — Смотри… Моя хрупкая реальность разбилась на мельчайшие осколки едва мне позволено было заглянуть за грань. И я поняла, насколько прав был мой мудрый собеседник. Нет, он не открыл мне моё будущее. Скорее всего он действительно его не знал. Он показал мне лишь варианты того, что может ожидать меня в конце пути. Я думаю даже, что и над этими картинами он не был властен в полной мере, то есть я хочу сказать, что не он выбирал — он был лишь проводником. Варианты моего будущего представлялись ему так же, как и мне, — впервые. И ни один из них не был счастливым. В ответ на мои сожаления прозвучал тихий голос: — Счастье или несчастье зависит от того, кто воспринимает панораму событий. Возможно, если они наступят, они покажутся тебе не такими несчастливыми, потому что ты будешь смотреть на них из других обстоятельств и с другими знаниями. Но ведь может случиться и так, что они не наступят. Никогда. Ты можешь влиять на то, что произойдёт с тобой и с теми, кто будет рядом. Попробуй отнестись к тому, что увидела, как к отправной точке, с которой начинается твоя, но совсем другая жизнь. Он протянул ко мне обе руки с сжатыми в кулак ладонями. Я уставилась на них, словно ребёнок, ожидающий чуда на Рождество. И ожидание не обмануло меня: распахнувшись, как створки раковины-жемчужницы, ладони явили чудо в виде двух камней диаметром около сантиметра. И как будто ожидая этого момента луч вечернего солнца, отразившись от граней, засверкал и заискрился радугой невиданной красоты. Мне показалось, что я превратилась в глаза. — Держи, — усмехнувшись моему восторгу, произнёс он, — eго путь — путь отчаяния и мужества, твой — отречения. Возвещая пророчества, он едва заметно приподнимал ладони: то одна становилась выше, то другая. — Соединившись, они сотворят драгоценный камень немыслимой красоты, если… — Что, если? — я спросила едва слышно, не решаясь громким голосом нарушить величественную тишину, установившуюся вокруг и прислушивающуюся к нашему разговору. — Если соединятся, — ответил он и, сложив ладони вместе, уронил в мои руки шар, сотканный из света. Шар мигом растворился в руках, проникая в кожу, и они вдруг, как и я сама, засияли ослепительным светом так, что мне пришлось прикрыть глаза. Смотреть на это сияние не было сил. Я чувствовала себя пришибленной и возвеличенной одновременно, а мой собеседник, сотворивший чудо, вновь стал знакомым, простым и домашним. Его необоримая мощь растворилась в окружающем нас воздухе и исчезла, почти не оставив следа. — Не сожалей, дитя, — усмехнувшись моему отчаянию и восхищению, проговорил он. — Может быть, это действительно правильно, если твои глаза будут открыты настолько, насколько это вообще возможно. И ничего не бойся, — слегка наклонившись ко мне, он осторожно погладил мои обессиленные руки, сложенные на коленях. Его пальцы, застывшие на моих руках, едва ощутимо вздрогнули. Весь он вдруг встрепенулся и выпрямился. Оглянувшись, я увидела подплывающую к берегу лодку. Правила ею женщина и правила очень уверенно и умело. Издали мне показалось, что она очень стара, но по мере приближения она казалась всё моложе и моложе. Смоляные кудри, уложенные в простую причёску украшал жемчужный венец. Лицо с тонкими, правильными чертами отражало покой и умиротворение окружающей природы. Тонкие пальцы, унизанные перстнями, свободно удерживали лёгкое весло, опуская его в воду то с одной стороны лодки, то с другой. Лебеди, едва заметив, окружили её белоснежным облаком и проводили к берегу. Онемев от восхищения, я наблюдала её плавные движения: — Кто она? — не выдержав, обратилась я к своему собеседнику. Он смотрел в ту же сторону, что и я, и видел то же, что явилось и мне. Лицо его отразило безмерное восхищение и гордость. Он смотрел так, как может смотреть раб на свою госпожу, и следил за её движениями так, как может следить господин за любимой наложницей. В его взгляде было столько радости и ярости, восхищения и униженности, что этот гремучий коктейль мог свести с ума всякого, а не только слабую мошку, которой я, наверняка, явилась перед их взором. — Она? — переспросил он голосом, глубина которого не поддавалась описанию: — Она — моя Тень. Мир вокруг меня зарябил, словно некачественная картинка на телевизоре… — Вы слышите меня, мисс? Как вас зовут? — всё тот же металлический голос настойчиво пробивался сквозь вату, заложившую мои уши. Я чувствовала движение и видела свет, и он не был ослепительным. — Вы помните своё имя? — настойчиво вопрошал голос. Тело пронзала невыносимая боль, голова нестерпимо болела и кружилась. Уши наполнил шум. Меня куда-то везли. Теперь я чувствовала своё тело. — Я — Мойра Ла́хесис Сайленс, мне двадцать семь лет и…