Давай с тобой поговорим, Прости, не знаю, как зовут, Но открывается другим Всё то, что близким берегут. Ты скажешь: «Всё наоборот, Согласно логике вещей, Но это редкий поворот, А может, нет его вообще…»
Олег Митяев
***
«Если она любит…» — слова вырвались сами собой и вызвали изумление. Майкл говорил правду: он не видел симпатии в глазах Мойры. Она смотрела на него чистым незамутнённым взглядом человека, которого ничто не беспокоит. Это были не покой или безразличие, которые навевает приближающийся конец. В её спокойствии было что-то от неотвратимо наступающей весны. Она была спокойна, потому что верила в свои силы, потому что силы у неё были, в то время как он, завоевавший полмира, здесь и сейчас не был уверен ни в чём, даже в своей способности произвести впечатление на одну девчонку. Он не раз пытался вызвать в ней или хотя бы в её взгляде всплеск эмоций, которые можно было бы отнести к любовным переживаниям. Но каждый раз тщетно. Она была спокойна и бесстрастна. В глазах её светился вежливый доброжелательный интерес. Разве что маленькое бледное личико то и дело окрашивалось румянцем, интенсивность которого могла поведать о силе испытываемых ею эмоций. Но какого характера были эти эмоциональные переживания, Майкл понять не мог. Разве что один единственный раз. Тот самый, когда она появилась перед ним в сиреневом облаке, словно сама Гуан-Инь, покинувшая небесный чертог и спустившаяся на землю, чтобы лишить разума всякого, кого встретит на пути. В последнее время он часто исступленно желал ещё хотя бы один раз перехватить такой же взгляд, которым она смотрела на него в тот вечер. Взгляд горячий, открытый и откровенный, который давал ему призрачную надежду на исполнение желаний. Ведь желание его было простым, обычным, банальным до зубовного скрежета: он хотел, чтобы его любили. Этот взгляд звал за собой, и он же оказался каменной плитой, едва не прибившей его и его надежды. Майкл страстно желал, но не мог поверить в то, что рядом с ним бродит любовь настолько сильная, способная отразиться в женском взгляде ослепительным светом, а он до сих пор не смог её увидеть и почувствовать. Это он-то, всегда и всюду настроенный на внимание и восхищение, ничего не заметил! Прелестное лукавство, которое время от времени проскальзывало в её взоре, когда она смотрела на него, бросало в жар. Иногда ему казалось, что она видит его насквозь, что его симпатия не осталась незамеченной. Каждый раз страх увидеть отвращение в её взгляде останавливал его, когда ему хотелось провести рядом с ней ещё хотя бы полчаса, пять минут, минуту. Чуть больше, чем отводилось для взаимоотношений начальника и подчинённой. Но она отводила глаза, и уголки её губ опускались, отражая непонятную усталость. И его желание повисало в воздухе. Голова её склонялась в непонятном раздумье, в которое ему очень хотелось проникнуть, но он боялся добавить к её жизни свои проблемы и горести. Он не мог забыть о том, кто он, кем был и кем стал. И всё произошедшее с ним оказывало на него неоправданно большое влияние. Он сам это понимал, но ничего не мог с собой поделать. Пока не мог. — Если она любит? — понятливо усмехнулся Джермейн и, понизив голос, добавил: — Тогда ты точно будешь знать, что делать. М-м? И потом, проверки бывают разные. Можно придумать какую-нибудь ситуацию, в которой ни ты, ни она в обиде не останетесь. Ты же мастер на выдумки! — Мои выдумки никогда не касались любви или привязанностей, — чувствуя неловкость от поднятой темы, Майкл опустил глаза и пожал плечами. Ему казалось, что сейчас брат вынудил его раздеться прилюдно, хотя его умонастроения никогда не были тайной ни для одного члена их семьи. — Я не могу смеяться над этим. — Так кто ж говорит о насмешках? — удивился Джермейн. — Ты как ребёнок, честное слово! В парандже не боишься разгуливать, да так, чтобы тебя не дай бог не пропустили, а к девушке боишься подойти. Право, маленький Майки совсем не изменился за минувшие тридцать лет. — Переодевание — это элемент игры, это весело, — чувствуя, как смятение накрывает его с головой, и понемногу распаляясь, проговорил Майкл. — Девушка — это совсем не весело, это очень и очень серьёзно и ответственно. — Ну, так пойди к ней и ответственно заяви всё, что ты думаешь, — игриво подмигнул Джермейн. — Или серьёзно расскажи всё, что хочешь с ней сделать. Опиши подробно, — и, наклонившись к уху, чувственно прошептал, — а лучше ответственно сделай. Ты ведь хочешь? А? Покраснел! — Да пошёл ты! — Ну, хочешь, я сам займусь этим делом? — Джермейн поставил пустой бокал на пол и обернулся к младшему брату. Опершись локтем о подтянутое к груди колено, окинул Майкла весёлым слегка оценивающим взглядом. Улыбнулся в ответ на непонимание, сквозившее в глазах брата. — Сам проверю, нравишься ты ей или нет, — добавил таинственно и отшатнулся, шутливо замахав руками; глядел как будто испуганно, но в то же время в его глазах прыгали сотни развесёлых бесенят. — Эй-эй-эй! Вот только не надо на меня бровями шевелить. Лев рыкающий! Никто на твой прайд не претендует. Ты же знаешь, что меня привлекают женщины покрупнее. — Ну да, — мечтательно улыбнулся Майкл, — она для тебя маловата. Она похожа на Дюймовочку — на одну руку положить, другой прикрыть. Майкл свернул ладонь корытцем и задумчиво повертел её перед глазами, взял бокал с вином, неторопливо отпил из него. По телу разлилась приятная истома. — Ты что уже проверил? — Пошляк! — поперхнулся Майкл. — Нет, вы поглядите на него! Я, проявивший искренний интерес, пошляк, а он, заговоривший о размерах, святая невинность! — Я говорил о росте! — Говорил. А когда ладошку калачиком сворачивал, о чем думал? — Я в тебя сейчас бутылку кину… — опять пригрозил Майкл. — О, да! — подаваясь грудью в его сторону и переходя на чувственный шёпот, произнёс Джермейн. — Это будет самое дорогое наказание в моей жизни! Сделай это, детка! — Пошёл к чёрту! — взвизгнул Майкл и, подхватывая игру, манерно протянул — Противный… В следующую минуту гомерический хохот заставил едва слышно звенеть хрустальные капельки, украшавшие торшер, стоявший рядом с креслом, возле которого, наплевав на комфорт и удобство, устроились на полу два брата. — Есть в ней что-то такое. Сразу и не разглядишь. Не могу сказать, что она красива, но… — Джермейн многозначительно замолчал, стараясь расшевелить Майкла, заставить его говорить, поскольку был уверен, что именно откровенность и нужна сейчас. Откровенность, которая расставит все точки над i, прежде всего для самого Майкла. Он всей душой желал помочь и говорил, рискуя нарваться на гнев брата, не жалующего такого рода откровенность. О своих любовных склонностях Майкл никогда не откровенничал и все попытки разговорить его пресекал в грубой форме. Майкл промычал что-то непонятное. — Послушай, Майк, может, уже женишься, будешь семейным человеком… — Я и так семейный человек. — Порадуй маму, злодей, она даже девушку тебе уже одобрила. — Угу, может быть, вы мне ещё инструкцию напишете? — И напишем! И не дай Господь тебе пройти мимо хотя бы одного пункта. — Я уже женился однажды по настоянию. Кто-нибудь знает, чем это закончилось, а? Ау! Есть здесь знающие? — Не ёрничай, Майк, мама хочет, чтобы у тебя всё было хорошо. Ты — её слабое место. Всегда был. — А вы и рады потешаться. Знаете ведь, что я ни в чём не могу ей отказать, — Майкл хихикнул, осознав внезапно двусмысленность своих слов. — Ну да, — невозмутимо согласился Джермейн, — мы это знаем, но вовсе не потешаемся над сложившимся порядком вещей, а… скажем так, используем его в своих целях. — И кто же из нас злодей в таком случае? — Майк, но ведь сейчас мама гораздо спокойнее и не настаивает ни на чем, — примирительно заметил старший брат. — Она просто просила тебя подумать. Да и девушка хороша. Признайся, она ведь тебе нравится? Верно? Иначе, зачем ты её потащил за собой в другую часть света… Джермейн задел чувствительную струну. Мойра нравилась ему. Майкл давно перестал обманывать себя в этом плане. И вместе с тем само её присутствие, её голос, тихая почтительность, с которой она обращалась не только к нему, но почти ко всем в доме, вызывали чувство щемящей тоски или даже тревоги. Тревоги, подбирающейся исподволь и медленно, но неотвратимо, вытесняющей прелесть симпатии. В иные моменты она казалась мечтой, которой не суждено было осуществиться. Почему? Майкл не мог найти ответа на этот вопрос. Он смотрел на неё и видел лицо сердечком, полуопущенные глаза, скрытые слегка припухшими веками с короткими, но невероятно густыми ресницами, бледные и тонковатые, но всё же красивой формы губы. И ему казалось, что его затягивает в омут. Иногда он ловил себя на мысли, что совершенно не помнит, что было в прошедшую минуту, когда с изумлением обнаруживал свой взгляд застывшим на её лице. Майкл не раскрыл истинной причины того, почему Мойра оказалась рядом с ним в Бахрейне. Он молчал, а Джермейн не спрашивал. А дело было в том, что Майкл, будучи очень суеверным, верил в вещие сны и тот сон накануне одного из мучительных дней воспринял как наказ, как свою судьбу. И сейчас ни в коем случае не роптал, просто хотел определённости. Да и чувствовать себя подростком не всегда было приятно. — …это я тебе точно говорю, — бормотание брата вплелось в размышления и разорвало тонкое лёгкое полотно воспоминаний и желаний. — Что говоришь? — Ты что всю мою продуманную речь пропустил? — наигранно-обиженно удивился Джермейн. Внимательно наблюдая за лицом брата, сидевшего рядом, Джермейн внутренне посмеивался, прекрасно уловив суть размышлений, в которые погрузился Майкл. Он был искренне рад тому, что неприятный осадок от того, что произошло некоторое время назад, отступает, что удалось отвернуть мысли Майкла в сторону. Конечно, Майкл не забудет, но то, что он сейчас отвлекся, было совершенно ясно. — Я говорю, она — ничего. — Потому что видела тебя нагишом? — Дубина! Потому что — ничего. И на тебя явно запала. И почему все клёвые девчонки достаются такому засранцу? — Потому что раньше вы их ко мне не подпускали. — Естественно! Стоило тебе только улыбнуться, и всё! Нам ловить больше было нечего. — Вот поэтому я такой разборчивый теперь. Только ты же понимаешь, что я должен воевать за девушку со своей собственной славой. — Ты — параноик. — Как скажешь. Время от времени лёгкое возбуждение, которое он испытывал при взгляде на Мойру, застилало отрицания разума, и он чувствовал себя легко и просто. В такие минуты ему казалось даже, что она отвечает ему взаимной приязнью. И он мог говорить с ней о чём угодно, веселить, болтая нелепости, бросать намёки, наблюдая с искренним удовольствием и восхищением, как щёки её заливает нежный румянец. Он хотел, чтобы в его словах не было пошлостей, которые обожал отпускать время от времени Джермейн. И каждый раз изумлялся тому, насколько верно понимались его слова, насколько искренне реагировала Мойра на его безобидные заигрывания. Он совершенно точно знал, что она разделяет шутку и скабрезность, и старался избегать последней всеми возможными способами, старался оградить её от насмешек подобного рода, время от времени прилетавших от Рэнди. И чувствовал себя невероятно счастливым, когда ему казалось, что и она испытывает что-то вроде единения с ним, словно они находились на одном поле, по одну сторону стены и видели одно, и чувствовали одинаково. Но приходила ночь — бессонная ночь — иногда целиком, иногда наполовину — и возвращалась боль и физическая, и душевная. И он чувствовал себя стариком, неспособным ни на что, а Мойра представлялась призраком или ведьмой, пришедшей вместе с другими, чтобы замучить его. Сейчас Майкл испытывал непобедимое желание говорить о ней. Он не хотел думать, что было тому причиной. То ли слова брата расковыряли дырочку в броне, которая не выпускала на свет откровенность, то ли он просто устал маяться молча и в одиночку. — …вот она сидит там, в своей каморке. Она может не появляться днями, но уже одно то, что она сидит там, заставляет меня стремиться к ней, — задумчиво проговорил Майкл. Он начал как будто с середины, словно до сих пор просто подслушивал свой внутренний голос, а теперь решил озвучить то, что услышал. — Даже если и не входить, чтобы посидеть рядом, наблюдая за её работой, а просто побродить неподалеку, мечтая непонятно о чём. Это какое-то наваждение… Я иногда чувствую себя подростком, — смущённо хмыкнул он. — Восточные женщины вообще загадочны, — философски заметил Джермейн. — Не знаю, восточный ли это шарм или просто умелое манипулирование и понимание человеческой природы, но у меня на теле нет ни одного волоска, который бы не встал дыбом, как только я подумаю о ней, — округлившиеся глаза сфокусировались на лице Джермейна. Майкл виновато улыбнулся и слегка покраснел. — И, казалось бы, она ничего не делает для этого! Сидит, как сова в дупле, и даже на охоту не вылетает, — в его голосе едва заметно проступило изумление. — А может быть это и есть её охота? — Ты хочешь сказать, что всё это умело расставленная ловушка? Но для чего? Я теперь не тот, что прежде. Времена, когда мотыльки слетались на свечку, прошли. У меня нет дома, у меня нет денег, у меня нет ничего, кроме сломанной жизни. Я и живу теперь только ради своих детей и не знаю, надолго ли меня хватит. Майкл понимал, что вот сейчас, в эту самую минуту, просто жалеет себя, но ничего не мог поделать. Не потому, что это так уж ему нравилось. Скорее потому, что он разучился чувствовать что-то кроме боли и разочарования. — Белая полярная сова в жарком южном дупле, — насмешливо-мечтательно повторил Джермейн, цокнул языком. — Случится одно из двух: или дупло замёрзнет, или сова растает. Ты на что поставишь? А? Майк, да сними ты уже свою постную рожу и надень что-нибудь поприличнее! Брат никуда не делся, сидел тут и тормошил, заставляя откликаться, думать, чувствовать. Заставлял жить. За что Майкл был ему безмерно благодарен, несмотря на время от времени вспыхивающее недовольство и злость. Голос Джермейна напоминал баритон, но словно немного усечённый, шершавый, лишённый глубины и широты, которые могут дать упорные упражнения; однако, не имея академической красоты, здесь и сейчас он расстилался мягким полотном и тешил музыкальный слух необычностью тембра. Майкл с изумлением понимал, что на самом деле никогда не прислушивался к голосу Джермейна по настоящему, и сейчас заново открывал для себя голос своего брата. — Как скажешь, мамочка! — Кажется, пришло время мне разбить бутылку о твою голову, — проворчал Джермейн. — Не будет эффекта. — Почему? — Осталось только стекло, вся жидкость испарилась. Не знаешь куда? — Тебе нравится душ из дорогого вина? — наигранно удивился Джермейн. — А ты и не знал? А ещё брат называется! — Брат не должен знать о маленьких порочных увлечениях… Хотя об одном из них я теперь точно знаю и даже всей душой поддерживаю. — Потому что оно видело тебя без штанов? — Да дались тебе мои штаны, честное слово! Я что, по-твоему, душ должен был принимать в одежде? — Мойра тебя из душа выдернула? — хихикнул Майкл. — Так я тебе о чём и толкую уже который час! Боевая девчонка. Будешь за ней, как за каменной стеной… — Скорее уж, как за каменным заборчиком. — Тоже неплохо, будут закрыты все важные части тела. — Да пошёл ты со своими намёками. — А что? По крайней мере, не продует, и всё будет в рабочем состоянии, когда потребуется. А? Брат? — Джермейн толкнул его плечом. — Как оно там? Седина в бороду, а бес-то какой! Весь разум вышиб… Джермейн болтал всё, что придет в голову. Он был действительно рад тому, что Майкл отвлёкся, что ему удалось, наконец, разговорить затворника, потому реакция Майкла на его последние слова ошеломила. — Майкл, ты что? — отшатнувшись, растерянно проговорил Джермейн. — Обиделся что ли? На что? Я пошутил, Майк… постой… Но того уже и след простыл. Посидев минут пять или десять, брат вздохнул и направился на поиски брата.