Тень

На нулевом километре, где столбам снится небо, А по небу шатается стая весёлых галчат, Стоят два человека, просто два человека, Они курят одну на двоих и о чём-то молчат…*

             — Майкл! — в дверь просунулась голова Джермейна.       — Не сейчас, Эрм!       — Сейчас, Майк, — мягко, но решительно произнёс старший брат и, не дожидаясь приглашающих слов или жестов, проник в студию, куда Майкл скрылся после выяснения отношений с Рэнди. Надо было бы прежде навестить детей и успокоить их — наверняка, шум, возня и крики разбудили и испугали их. Но сейчас на это не было сил, и он надеялся, что нанятая недавно ласковая няня-турчанка справится сама.       Гнев прошёл, но оставил послевкусие, сильно напоминавшее отвращение. Майкл старался не давать воли гневу, всегда стыдился и порицал себя за то, что поддался, не сумел, не победил. В его представлении гнев был уместен в творчестве. На этом поле он мог позволить себе всё, что угодно, любые чувства, любые эмоции. Это была отдушина, окно, пространство, где он мог быть эмоционально раскрепощённым. Когда он творил — он был свободен. Покидая территорию, которая целиком и полностью принадлежала духу творчества, Майкл вновь надевал на себя деревянный костюм, созданный из предположений о нем и ожиданий от него со стороны других людей. Несмотря на свой возраст и жизненный опыт, он не всегда мог скинуть этот костюм по своему желанию. А может быть, тот самый богатый жизненный опыт, который часто смахивал на смирительную рубашку, и очерчивал границы его несвободы? Об этом Майкл старался не думать, чтобы совсем уж не портить себе настроение.       Однако сегодня кроме отвращения к самому себе за очередной прокол, за устроенный безобразный шум, разбудивший детей, комната которых была совсем не рядом, Майкл чувствовал нечто напоминавшее недоумение.       О том, что внутри его семьи между братьями нет согласия, он знал и раньше. И о том, что его собственный успех часто вызывал зависть, догадывался.       Зависть, которая была сильно похожа на ненависть.       До сих пор никто не осмеливался проявлять её так открыто, в лицо, да и завидовать в последнее время было особо нечему. И, как и раньше, он терялся в догадках — за что? За что малыш Рэнди мог его настолько ненавидеть, чтобы устроить такую боль? Сейчас в эту самую минуту он ставил брату в вину не столько устройство похищения малышей, сколько…       «Что в них от тебя, кроме имени?» — слова, брошенные младшим братом в пылу ссоры, словно зеркало отразили его собственную боль. Она возникла, едва Майкл стал подозревать что-то такое. Разъедающая душу она появилась внезапно, словно нарыв на ровной чистой коже. И тянула, и саднила, и требовала помнить, особенно когда он смотрел в невинные детские глаза. И она же заставляла не верить в их невинность.       Он боролся.       Именно поэтому женщина, их мать, теперь была далеко. И Майкл надеялся, что она достаточно заплатила за то, что сделала, и временами испытывал извращённое удовольствие, когда думал об этом. Малыши не могли отвечать за мысли и поступки тех, кто их родил, поэтому платила она…       Прошло не меньше шести лет с тех пор, как подозрения зародились. Он был тогда решителен и непреклонен, чего от него никто не ожидал. Он пренебрёг воплями, стонами, молениями. Женщина, казавшаяся такой нежной, верной и влюблённой, утратила очарование правдивости. Майкл старался уверить себя в том, что, возможно, она тоже жертва обстоятельств, но простить не смог.       Временами Майкл испытывал вину за то, что рядом с детьми не было их матери. Если бы не подозрение… Уверенность. Если бы… Он любил всех детей и был готов дарить тепло каждому, выплёскивая из своего сердца всю нежность, не оставив себе ни унции, но растить и воспитывать хотел своих. Не потому ли, что больше верил в силу генетических предрасположенностей, чем в силу достойных примеров и воспитания?       Особенно острым было это чувство, когда дети не капризничали, не шалили так, что не было никакой возможности их успокоить, а просто тихо сидели рядом и смотрели на него своим чистым, искренним и обожающим взглядом. Он испытывал жгучий стыд и ему казалось — он не любит их так, как должен любить отец. Хотя, разве можно больше, возможно ли сильнее? В такие минуты он точно знал, что не допустит присутствия обмана рядом с ними. Но как предотвратить появление лжи, если само их рождение сопровождалось ложью? И только ли потому он скрывал их лица, появляясь на публике, чтобы подарить им обычное детство? Не боялся ли он, что когда-нибудь кто-нибудь бросит в лицо то самое обвинение, которое сегодня озвучил брат? В самом деле, разве ни у кого из тех, кому всегда есть дело до всех, кроме самих себя, не может возникнуть в голове закономерный вопрос: каким образом у человека, который всегда и всюду заявлял, что он «black man», могли один за другим появиться два светлых ребёнка? И ему, Майклу Джексону, придётся перед всем миром отстаивать своё право, чтобы защитить маленьких людей от уродливого мира и обстоятельств, в которых они не были виноваты.       Вина лежала на взрослых — жадных, авторитарных, беспринципных, готовых на всё для достижения целей. Он отлично понимал этих людей. Вина лежала и на нём, на его бездумной доверчивости, рождённой неутолимым желанием иметь семью и детей.       Он сам, его жизнь представлялись лакомым кусочком для всех: от газет, охочих до сенсаций, до тех, кто желал использовать его в своих целях. Дети были отличным путём, чтобы подчинить его, заставить выполнять чью-то волю. Путь этот был не хуже, чем любой другой. Он только надеялся, что хотя бы его семья позволит ему верить в то, во что он исступлённо желал верить: что и у него может быть обычная жизнь.       Казалось, минувшие месяцы подарили надежду на это. Однако брат своими словами снова ткнул его носом в очевидное: он — не все. Для того чтобы случилось что-то, хотя бы отдалённо напоминающее ту самую обычную, размеренную жизнь, которую он наблюдал у своих немногочисленных друзей или редких хороших знакомых, потребовалось бы перекроить его самого на субатомном уровне, но тогда он перестал бы быть самим собой. Он это отлично понимал, но было всё равно больно…       — Давай выпьем, брат.       Низкий баритон отвлёк от невесёлых размышлений. Джермейн продемонстрировал свои руки, которые до сих пор держал за спиной. В его ладонях обнаружилась бутылка с белым вином и бокалы. Картинка вдруг подёрнулась рябью, и Майклу почудилось будто большие тёплые руки осторожно достали его из пыли и, отряхнув и очистив от налипшего сора, бережно уложили в ласковые и нежные объятия дорогого кожаного футляра, в тишину и покой бархатной, мягкой подложки, словно драгоценный инструмент. И в этот момент он испытал стыд за неприглядный вид, за царапины и трещины, которые некоторое время назад наблюдал на своей душе и в своём сердце.       — И не надо морщиться, — проворчал Джермейн. — Между прочим, это вино из королевских подвалов. Более достойной выпивки для тебя во всем свете не сыщешь.       Джермейн пристроился рядом, на полу, и, откупорив бутылку, разлил вино. Откинулся, опершись ладонями о паркетный пол позади себя, шумно вдохнул. Майкл смотрел на смуглый широконосый профиль брата, в котором по неуловимым признакам угадывался отец. Эта фамильная черта была у всех братьев. Невозможно было определить, описать, в чем она состояла, но при взгляде на них можно было с уверенностью сказать, чьи это сыновья. Отец оставил отпечаток своей личности на каждом из них, и каждый терпел последствия этой печати.       С рождения у Майкла не было никого ближе Джермейна. Общая кровать, одежда, игрушки… Он послушно следовал за старшим братом, пока не пришла пора идти своим путем.       Он шёл за братом, который всегда стоял слева. Слева — там, где сердце.       Сейчас, глядя на Джермейна, Майкл не мог понять, что могло настолько развести их в разные стороны, что потребовались столь сильные испытания, чтобы они поняли, наконец, что они братья. Всегда были и всегда будут.       Майкл взял бокал с вином, покачал его из стороны в сторону, наблюдая игру красок, пригубил, катая на языке ароматный напиток, впитывая его вкус, терпкий, немного с горчинкой — вкус южного лета.       — Рад, что теперь ты в штанах, — сказал беззлобно и без насмешки, как может подтрунивать над старшим братом младший.       — Пошёл к черту! — лениво парировал Джермейн, и знакомая усмешка тронула его губы. В голосе проявилась та особая хрипотца, с которой он говорил, когда хотел выразить особую нежность. — Почему не спишь?       — Потому что уже поздно или, может быть, рано, — Майкл опёрся о стену и устало вытянул ноги. — А ты что потерял?       — Дубина! — в голосе Джермейна послышались лёгкое сожаление и едва заметный упрёк.       — Для меня это — не новость, — усмехнулся Майкл, — удивляет то, что в последнее время я редко слышу от тебя такие обвинения. Интересно, к чему это?       Разговор был ни о чем — расслабляющий, подготавливающий почву для более серьёзных вопросов и искренних ответов. Такие должны быть между братьями, которых объединяет детство, возможно, и не совсем лучезарное, но детство, оставившее приятные воспоминания.       — Майкл.       — Что?       Некоторое время Джермейн пристально рассматривал вино в стеклянном бокале; приподнял, посмотрел сквозь напиток на светильник:       — Прости меня…       — За что?       — Когда ты был малышом, ты все время куда-то девался, а попадало за это мне, — пытаясь объясниться, Джермейн испытал минутную неловкость, словно начал не с того конца. Желая исправить положение, решительно заговорил:       — Как-то так вышло, что при появлении на свет ещё одного члена в нашей семье, ответственным за него назначили меня. Мне кажется, я не справился, — в голосе Джермейна не было ни грамма кокетства. Он на самом деле думал то, что говорил. Майкл почувствовал, что в этот момент рядом с ним сидит его настоящий брат. — Я должен был быть рядом. Но я сдался, отступил, занялся собой, — он пожал плечами и отвернулся словно стыдился чего-то.       — Не стоит, Эрм, никто никому ничего не должен. Твой долг, даже если он и был, закончился, едва мы разбежались в разные стороны. В конце концов, если уж на то пошло… то это я сбежал и оставил всех.       В эту самую минуту, произнося слова, Майкл испытывал вину за то, что тогда, давно, решил оставить музыкальную группу, в которой выступал вместе с братьями, и пойти своим путём, но по-прежнему считал это правильным выбором.       — Нет, — упрямо проговорил Джермейн, — не закончился. Старший брат всегда остается старшим. Защитой и опорой. Если бы ты знал, как мне жаль, что потеряно столько лет.       — Эрм…       — Молчи, Майк, в кои-то веки я решил поговорить с тобой так, как должны говорить братья. У меня не получается…       — Возможно, потому что это желание идёт от ума в то время, когда должно говорить сердце? — Майкл не удержался от шпильки и тут же пожалел о своих словах, заметив, как помрачнел брат.       Но Джермейн справился с мимолётной обидой:       — Я хочу понять тебя, услышать. Правда. Но, честно говоря, не знаю, как это сделать, — он говорил и, опасаясь увидеть насмешку, не решался поднять глаза. Но вопрос требовал зрительного контакта. — Я знаю, нельзя вернуть время, которое пролетело, но можно спасти то, которое пока ещё вокруг нас. Как ты думаешь? А?       Глянув в ответ, Майкл внутренне ахнул: рядом с ним сидел не взрослый зрелый мужчина, на котором жизнь оставила отметины, а мальчишка. Тот самый мальчишка, который прятал его, Майкла, под кроватью от отцовского гнева, иногда получая оплеухи и затрещины вместо непокорного и бойкого на язык младшего брата. В уставшем сердце заворочалась позабытая или отодвинутая на время нежность.       — Эрм, ты помнишь наши детские игры с тележками для продуктов? ** Наша команда была лучшей… — Майкл перевёл взгляд на брата, и лицо его смягчилось, взгляд потеплел, а губы тронула едва заметная ласковая улыбка. Весь облик его моментально изменился: стал нежным и домашним. Усталость, скорбь и разочарование сползли с него, словно старая порванная маска, и под ней обнаружился прежний Майкл — сорвиголова, большой шутник и проказник.       Джермейн усмехнулся и слабо ткнул кулаком в плечо брата:       — Мы тогда здорово пошумели. А Марлон, помнишь? «Почему я не могу их обогнать? — передразнивая голос отсутствующего брата, фальцетом завопил Джермейн, — Тито, твои конструкции никуда не годятся!»       Братья рассмеялись яркой картинке, вставшей одновременно перед их внутренним взором.       — Да уж, бедный Тито! Человек, который родился с гаечным ключом и отверткой в руке, не мог понять, что он делает не так и почему его продуманная конструкция проигрывает нашей развалюхе!       Через несколько секунд они потешались над совместными детскими проделками, и смех объединял их быстрее и крепче любых словесных разборок.       — Эрм!       — М-м?       — Ты знал?       Не было необходимости расшифровывать вопрос. Оба отлично понимали, о чём он. Джермейн пожал плечами, разглядывая вино в бокале.       — Почему ничего не рассказал мне?       — И что ты хочешь услышать в ответ? — Джермейн поднял глаза и глянул прямо и открыто. Майкл понял всё без слов. Здесь и сейчас ему стало стыдно. Возникла укоризненная мысль: может быть, он зря простился с верой в крепкие семейные узы.       — Почему Рэнди это сделал?       — Не знаю, Майк… Из зависти, наверное.       — Из зависти? Чему завидовать? Где я и что я теперь?..       — Даже здесь оплеванный и втоптанный в грязь… — Джермейн неловко усмехнулся, разглядывая свои руки.       Прислонил бокал с вином к щеке и прикрыл глаза. Усмешка сползла с его лица уступив место сумрачной решимости. Он как будто подбирал слова, стесняясь произнести первое, что пришло в голову. Глубоко вздохнул и вернул взгляд брату, ожидавшему его ответа со смесью страха и надежды на лице:       — Даже здесь, Майк, ты продолжаешь сиять ярче самой крупной звезды…       — Звезды! — горечь, прозвучавшая в голосе, резанула по сердцу.       — Звезды, брат, звезды… И я говорю сейчас не о тех, кто то и дело мелькает в телевизоре. Сейчас речь о небесных звездах. Даже если тебя обмажут дерьмом с ног до головы, а это почти произошло, ты все равно будешь сиять. Пусть не для всех, но для многих. Ты, я знаю, боишься сейчас, но если бы ты объявил о новых концертах, то билеты на них разлетелись бы в считанные часы.       — Конечно, кому не хочется поглядеть на фрика, возможно, удастся прибить его гнилым помидором! — Майкл чувствовал, что лукавит сейчас в настроении, с которым отвечает, но горькие слова родились ещё до того, как он осознал, что собирается сказать, даже до того, как Джермейн вообще пришел к нему.       Утешение брата было своевременно и к месту. Майкл и сам хотел верить в то, что услышал. И верил… Изо всех сил. Здесь и сейчас.       — Напрасно ты так. Наверное, есть люди, которые думают так и даже хуже. Возможно, нашлись бы такие, кто захотел тебя освистать, но я точно знаю, Майк, звук аплодисментов был бы громче. А Рэнди — завидует он тебе, что с него взять. Всегда завидовал. Да что там говорить! Мы все в разное время завидовали…       — И ты?       — И я, Майк. Представь: я был солистом, и не плохим. И не плохим, заметь! Голос у меня не такой богатый, как у тебя, но со временем при должной тренировке из него могло бы получиться нечто интересное. И тут появился ты, вылетел, как новогодняя шутиха. Притянул к себе всё внимание просто щелчком пальцев. Всем всегда казалось, что тебе это ничего не стоит. Что ты вытворял на сцене! Мы так не могли, мы просто не могли за тобой поспеть. Понимаешь? Ты всегда был недосягаем. Кроме того, пока малыш Майки не вырос, у него был очень острый язык, который часто хотелось оборвать.       — Ну, спасибо, — хмыкнул Майкл.       — На здоровье, пользуйся, — помолчав, Джермейн добавил, — не думай о нём, — взглянув, пояснил, — о Рэнди.       — Как я могу не думать о собственном брате, который к тому же постоянно мелькает перед глазами?       — С утра перестанет мелькать.       — В каком смысле?       — Я отправляю его отсюда.       — Куда?       — К отцу.       Майкл удивлённо воззрился на брата, невозмутимо разглядывавшего бутылку с вином, стоявшую рядом на полу:       — Ну ты даёшь!       — Почему? Наш родитель, хотя и немолод, но вполне себе крепок и решителен. И призовёт к порядку почти любого из нас, если его убедительно попросить.       — Да не то, чтобы… — Майкл пожал плечами, — просто мне это даже в голову не пришло.       — Само собой, — ухмыльнулся Джермейн, — вы с отцом никогда не умели толком договариваться друг с другом. Ваша, если можно так назвать, беседа больше походила на столкновение двух воль.       Насупившись, Майкл отвернулся.       — Послушай, брат, — Джермейн пересел ближе, — мне — уже пятьдесят, тебе — скоро будет. Может, уже хватит делить эту жизнь на «до» и «после»?       — Разумеется, — горько обронил Майкл, — не было никакого «до» и «после» тоже не было. Не было Ла Тойи, не было отца, не было… Рэнди. Кого там ещё не было? Я никого не забыл упомянуть? Ничего этого не было — я всё себе придумал. Артисты такие фантазеры!       — Говорил же тебе — заведи подружку, пропадет необходимость фантазировать!       Майкл воззрился на посмеивающегося брата, изумлённый таким необъяснимым переходом от задушевных горьких бесед на тропу фривольной и ни к чему не обязывающей болтовни. Джермейн, несмотря на лёгкий шутливый тон, глядел тревожно, обеспокоенно. В глубине его глаз таилось страдание. Майкл вдруг подумал о том, что сам он, беспокоясь обо всех и обо всём, в эти месяцы совершенно не думал о себе, о своих страхах и надеждах, как будто внезапно забыл о том, что есть какие-то свои интересы. Вся жизнь Джермейна последние месяцы была подчинена одному: он пытался вытянуть брата из ямы, в которую тот попал. Время от времени испытывая неловкость за то, что Джермейн возится с ним, Майкл забывал об этом тут же, погружаясь в свои собственные переживания. Пытаясь скрыть внезапный стыд, охвативший его, Майкл отвернулся.       — Где я найду её здесь, дубина? — проговорил он и продолжил, обращаясь к стенам, полу, зеркальным панелям, но только не к брату, не решаясь взглянуть на него. — Арабы трясутся над своими женщинами и берегут их пуще глаза. Не дай Бог, такая персона, как я, обратит внимание в их сторону! Я даже просто обменяться приветствием не могу без сопровождающих лиц. А разговаривать мне позволено только с почтенными матронами, да и те явно косятся, вспоминая всю грязь, которая лилась на меня щедро.       — А зачем тебе арабки? Можно поискать кого-нибудь поближе, — склонившись, прошелестел Джермейн почти на ухо.       В его голосе угадывалось веселье, кроме того, вместе со словами уха Майкла достигло дыхание, и от этого стало невозможно щекотно.       — Где поближе?       — Например, горничную…       Майкл хмыкнул.       — У тебя что необычные вкусы? — отстранившись, Джермейн окинул его нарочито многозначительным взглядом.       — Я в тебя сейчас бутылку кину, — пообещал Майкл.       — Не надо бутылку, мне завтра, — рассмеялся Джермейн и глянул на часы, — нет, уже сегодня, предстоит важная встреча, и лучше на неё прийти с целой головой. А если серьёзно, Майк, твой интерес может быть ближе, чем ты пытаешься всем показать.       Джермейн легко поднялся, отошёл к двери, выглянул и запер её изнутри. Вернувшись, присел рядом.       Майкл с удивлением проследил за движениями брата и опустил глаза от непонятного стеснения, когда Джермейн, усевшись, направил на него пристальный взгляд:       — Тебе ведь нравится Мойра? — тихо, словно таясь, проговорил он. — Ты, конечно, мистификатор, но это заметно…       Джермейн застал брата врасплох. Майкл покраснел. Спустя несколько минут, он всё же ответил, но ответил едва слышно, словно сам стеснялся своих слов и голоса.       — Мне она, возможно, нравится, но я что-то не замечаю ответной симпатии.       — Не замечаешь? Ты шутишь! — изумление в голосе Джермейна было неподдельным и звонким. — Ты не замечал, как она на тебя смотрит?       — Смотрит? — непонятное стеснение не давало посмотреть на брата в ответ. Противно вспотели ладони. Майкл моментально разозлился оттого, что чувствовал себя подростком, уличённым в чем-то постыдном. — Я не знаю, как она на меня смотрит, потому что, когда на неё смотрю я, она прилежно изучает пол.       — И что? За все время работы она ни разу на тебя не взглянула?       — Взглянула! И не один раз, но взгляд её мог бы поспорить своей безмятежностью с глазами младенца.       Стеснение улетучилось так же быстро, как и накатило. Злость — отличное чувство, которое без проблем вытеснило неловкость. Майкл с вызовом глянул на брата, не отводившего от него глаз ни на минуту. Джермейн явно искал на его лице подтверждение собственным сомнениям в правдивости слов, которые слышал.       — В таком случае она тебя в плане актёрского мастерства за пояс заткнет! — поражённо проговорил Джермейн и отвёл, наконец, взгляд. Майкл смог перевести дух. — Но только перед тобой. Поверь мне, она смотрит на тебя. Ещё как! И взгляд её красноречивее всяких слов. В конце концов, устрой ей какую-нибудь проверку, если не веришь.       — Какую ещё проверку?       — Ну… чтобы понять — чувствует она к тебе что-нибудь или нет.       — Ты с ума сошёл!       — Почему?       — Я не могу причинить ей боль…       — Причем тут боль?       — А если она любит?..