…Как легко решить, что ты слаб, чтобы мир изменить. Опустить над крепостью флаг и ворота открыть. Пусть толпа войдет в город твой, пусть цветы оборвет. И тебя в суматохе людской там никто не найдет…
А.Макаревич, "Машина Времени"
***
Я родилась в Канзасе. Том самом. Помните? «Девочка Дороти жила в маленьком домике посреди огромной канзасской степи. Её дядя Генри был фермером, а тётя Эм вела хозяйство». Это из сказки про волшебника из страны Оз. Только дяди Генри у меня не было, а мама занималась не только хозяйством. Мы жили в пригороде Канзас-сити, где у мамы была работа. Она вела курс археологии в Канзасском университете. Перед началом каждого учебного года она боялась, что придётся собирать вещи и перебираться куда-нибудь в другое место в поисках работы. Мама всё время сокрушалась, что её курс посещают мало студентов. Поэтому каждый год, опасаясь безработицы, она просматривала газеты на предмет съёма нового жилища: желательно не очень дорогого, но удобного, чтобы можно было разместиться двум взрослым женщинам и ребёнку. Но слушатели всегда набирались и в переезде нужды не возникало. Когда я вспоминаю то время, мне кажется будто мы всё время жили на чемоданах — наша маленькая семья так часто собиралась переезжать! На самом же деле мы прожили на одном месте довольно долго — почти десять лет. И ни разу не покинули стены своего дома, пока в его большие и чистые окна не постучалась беда. Думаю, что поиски чего-то нового были у мамы в крови. Она искала новое жильё не потому, что боялась остаться без куска хлеба, а потому, что в ней сидела неутолимая жажда перемещения с места на место. Наверное, если бы она решилась сняться с насиженного места и найти новое, то и там вскорости произошло бы то же самое. Но в то время, с которого я начинаю свой рассказ, она не решалась оставить устроенную жизнь, чтобы пуститься на поиски того, к чему стремилось её сердце. Она несла ответственность за двух человек, которые не могли позаботиться о себе сами. Вместе с нами жила бабушка — мамина мама. В моих воспоминаниях она предстает маленькой худенькой старушкой, которая целыми днями сидела в крошечной гостиной у окна, выходившего на восток. Она говорила, что ждет дедушку Ичиго, который ушёл на заработки в Уичито и должен скоро вернуться. На самом деле дедушка умер задолго до того, как семья осела в Канзасе, и произошло это ещё до моего рождения. Это было, насколько я помню, единственным проявлением старческого слабоумия, которое мы с матерью могли наблюдать у бабушки. В остальном же она была очень разумна и сообразительна. Я помню, как будучи малышкой трех-четырех лет часами сидела у бабушкиных ног на низенькой скамеечке, смотрела, как мелькают спицы в её руках, и слушала, и слушала удивительные истории, которые она сплетала так же искусно, как и пряжу. Она рассказывала мне про красивых и преданных принцесс; смелых, мужественных и добрых принцев; злых и коварных колдунов и колдуний; и в моём воображении рисовались такие яркие картинки под впечатлением от рассказанного, что я иногда не могла заснуть. Позже, будучи уже взрослой и самостоятельной, я познакомилась с рисунками старых китайских мастеров, и с их картин на меня дохнуло моё детство, овеянное удивительными, тонкими и меланхоличными историями, рассказанными мастером-самоучкой — моей бабушкой. Наслушавшись, я ложилась в кровать, и мечты прогоняли мой сон активнее любого страха. И вовсе не о принце мечтала я, как можно было бы подумать. Это было бы вполне понятно и объяснимо, не так ли? Моё воображение уводило меня далеко от любовной романтики. Оно забрасывало меня прямиком в страну путешествий. Однако, несмотря на неподходящий сюжет мечтаний, принц почему-то все время влезал в них. Я словно бы знала, что он где-то здесь. Мне не нужно было думать о нём или как-то представлять его себе. Он просто был и все тут! Иногда, когда воображение рисовало мне опасности, он обнимал меня со спины, и мы вместе преодолевали пропасти или убегали от злых людей. Но он никогда не проявлял мне своего лица. Я не знала особенностей его фигуры или звучания голоса. Моё воображение отказывалось показывать такие подробности. Да я и не старалась их узнать. Мне было не важно это. Гораздо важнее было ощущение тепла от объятий и ласка, волной шедшая от больших крепких рук. Когда у меня на пороге обозначился мой избранник, меня в первую очередь поразили его руки. Они были совершенно такие же, как в детских мечтах. Потому я и назвала его — mon prince. И именно так: на французский манер, поскольку в нём всегда присутствовал истинно французский элегантный шарм. Разумеется, когда он появился, я ещё не подозревала о том, что он станет смыслом моей жизни, или думала, что не подозреваю. До того времени от момента, с которого я начала свой рассказ, многие и многие дни. Ну так вот… Бабушка была маленькая и хрупкая. Моему детскому воображению она представлялась чудесной резной шкатулочкой, полной всяческих драгоценностей. Она знала множество песен, стихов и историй. По её словам, она никогда не училась в школе, а все, что она рассказывала, приходило к ней с Неба. Она говорила: — Оно шепчет мне прямо сюда, — и при этом засовывала свой тонкий и острый палец так глубоко в ухо, что мне казалось, будто ещё чуть-чуть и палец вылезет с другой стороны от её лица. Помню, она очень смеялась, когда я попросила не делать так больше и объяснила свои опасения. Смеялась она тихо, но очень долго и заразительно. Устав ждать, когда она отсмеётся, я начинала смеяться тоже. И так мы сидели и хохотали, и хохотали пока не возвращалась с работы мама. Отца я почти не помню. Фотографии были редкостью в нашем доме. Мама была ярой их противницей. Смутные образы большого и сильного мужчины тревожили меня в детских снах. Но я боялась рассказывать об этом матери. Единственный раз, когда я поделилась с ней своими впечатлениями от сна, своей радостью от ощущения теплых объятий, она велела мне замолчать и прогнала, а потом, спрятавшись за дверью, я слышала, как она плачет на кухне. Мне тогда было лет пять или шесть. Вскоре я пошла в школу. Воображаемые страхи, которые приходили вместе со снами, превратились в страхи настоящие. Я стала бояться плохих отметок, собак и мальчишек. Мама не ругала меня за успеваемость, просто я решила, что должна быть отличницей. И очень страдала, когда у меня ничего не получалось. От природы я была довольно сообразительна, но слишком мечтательна. Образы устраивали чехарду в моей голове, едва учитель начинал рассказывать что-то. Я никак не могла справиться с ними, чтобы, наконец, понять о чём рассказывают на уроке. Конечно же я пропускала всё объяснение, а потом не могла ответить на вопросы или решить простейшую задачу. И учителя теряли терпение, пытаясь добиться от меня хоть чего-нибудь. Я отвечала тихо и невпопад, коверкая слова и путая буквы и цифры. В конце концов на меня махнули рукой, и я могла сидеть в самом конце класса и мечтать сколько угодно. Мальчишки меня не обижали намеренно. Просто я была слишком маленькой для своего возраста и худенькой, словно лучинка для растопки, и постоянно оказывалась на их пути, когда они шумной и не замечающей ничего ватагой бежали по своим делам. Они мчались гурьбой мимо и часто роняли меня на землю. Собак я стала бояться с того момента, как однажды большой автомобиль на моих глазах сбил маленькую щенную дворняжку. Она не успела убежать. Совсем как я от оравы мальчишек. Господин Го, который подметал школьный двор, прогнал нас, детей. Мы столпились неподалёку, со смесью страха и странного удовольствия рассматривая мёртвую собачку и копошащиеся рядом с ней маленькие комочки неродившихся щенят. Он подцепил останки большой лопатой и унёс куда-то. Её раздавленное тельце долго вставало перед моими глазами стоило мне закрыть их. От страха я почти перестала спать. Чтобы обмануть маму, я крепко зажмуривала глаза и старалась дышать тихо и ровно, и так и лежала пока не засыпала, наконец. Это длилось месяц или два пока новые впечатления не вытеснили непостижимые картины маленькой и бессмысленной смерти. Однако память о них сидит у меня где-то глубоко внутри и иногда, когда я слышу о том, что где-то кто-то умер, сердце моё сжимается, и перед глазами встаёт маленькое и беспомощное существо, раздавленное слепой, неотвратимой судьбой. Бабушка умерла, когда мне было десять лет. Это было самое сильное моё переживание. Невероятное, неохватное, непередаваемое горе. Усугубилось все тем, что наша жизнь сильно изменилась к тому времени. Я тяжело заболела, и последующие два года мы провели, путешествуя из одной больницы в другую. Спустя два года нам с матерью удалось победить болезнь. Она отступила благодаря человеку, прокравшемуся тенью в нашу жизнь и растаявшему так же быстро и почти без остатка, как испаряются таинственные образы ночи от солнечных лучей. Он ушёл и забрал с собой мою болезнь. Она растаяла, но оставила страх. Мы, я и мама, всё равно оставались в напряжении, не веря своему счастью. Всё время ожидали, что при очередном обследовании окажется будто прежние анализы выдали ошибку, и мне вновь придется вернуться к капельницам, уколам и изнуряющим процедурам. Человек, возникший ниоткуда, наткнувшийся на нас по чистой случайности и сотворивший чудо, забрал не только мою болезнь, но и в некотором смысле рассудок моей матери. Я долго думала прежде, чем написать эти слова, и сейчас уверена в них. Моя славная мама стала одержима идеей отплатить добром за добро. В течение долгих лет после случившегося она долго и упорно ковала клинок, который должен был разрубить все проблемы, которые возникнут на пути этого человека. Этим клинком стала я. Осуждаю ли я её за это сейчас? Нет. Это её упорство и несокрушимая вера в правильности своего решения привели к тому, что сейчас, в этот самый момент, я и есть я. Чтобы сбежать от страхов, нужно было заняться делом. Мама, как человек решительный, уволилась, продала почти все наши вещи, кроме самого необходимого, и, словно подводя черту под своим прошлым, отрезала себе косу. У неё были прекрасные волосы — густые и блестящие — зависть для красоток и лакомый кусочек для создателей париков. Когда темная волна с тихим шорохом опала на пол, на единый миг в её глазах мелькнуло что-то похожее на сожаление, и по щеке скатилась одинокая слеза. Мне кажется, именно тогда, а не во время моей долгой болезни, уголки её губ слегка опустились и придали светлому и дружелюбному лику немного горестное выражение. До конца дней она старалась с ним бороться, но победить не сумела. Тогда же мама тряхнула головой и решительно отвернулась от своего богатства. С тех пор она никогда больше не смотрелась в зеркало. Даже наклоняясь над водной гладью, чтобы умыться, она закрывала глаза. Собрав нехитрые пожитки, несколько книг (она не могла позволить, чтобы её дочь осталась неучем), взяв меня за руку, она направилась на Восток в поисках мудрости и покоя. Надеюсь, что теперь, глядя на меня с небес, одной из этих целей она достигла. Вернулись мы спустя три или четыре года. Я только-только начала терять кровь. Некоторые мои сверстницы в этом возрасте уже имели определенный опыт, я же в вопросах пола была невинна, как младенец. Взаимоотношения мальчиков и девочек были для меня китайской грамотой. На моё изумление мама лишь усмехалась и говорила, что готовит меня для определённой цели. Цель эту она озвучила мне сразу, как только отступила моя болезнь. Она готовила меня к служению Человеку, словно послушницу к постригу. Собственно, для моей подготовки мама и направилась на Восток. Она занималась мной, она говорила со мной, она вложила в меня столько сил и терпения, что сейчас, когда я оглядываюсь назад, у меня волосы на голове встают дыбом. И я ставлю перед собой закономерный вопрос: а смогу ли сделать я нечто подобное для своих детей? Отдать им всё, всю себя, не требуя ничего взамен лично для себя, а только лишь исполнения одной просьбы — следовать пути сострадания и милосердия, как Будда? Не думаю, что у меня хватит духа взвалить на маленькие плечи столь тяжёлую ношу. Но ведь это говорит только о том, сколь малодушна я и как слаба моя вера. Мама самолично подготовила меня к поступлению в старшую школу. Вспоминая, как мучились со мной учителя в начальной школе, я прихожу к выводу, что у мамы был несомненный талант педагога. Она не сумела разговорить меня, но добилась того, что я сдала экзамены, ни разу не побывав на лекциях. Моя учебная жизнь была заточена под мои будущие нужды, которые раз и навсегда определила мама. В шестнадцать, семнадцать и даже восемнадцать лет я оставалась робкой и тихой, и мне даже в голову не приходило сопротивляться порядку, который она установила. Мама была для меня непререкаемым авторитетом ещё и потому, что её рамки на самом деле сильно не ограничивали меня. Они просто задавали направление. Ограждения в виде материнских наставлений и занятий сделали так, чтобы я не отвлекалась на второстепенное и неважное. Я признаю, что тем самым мама лишала меня свободы выбора. Но сейчас с высоты своих двадцати семи лет я понимаю, что со свободой, если бы мне её предоставили, я не знала бы что делать. Ориентиры мои были зыбкими, границы размытыми, способности средними. Чего бы я добилась, шатаясь из стороны в сторону? Не знаю. Возможно, мне бы повезло. Но теперь речь не о том, что могло бы быть, если бы, а о том, куда привели меня усилия моей мамы. Окончив старшую школу, я поступила в муниципальный колледж, выбрав техническую специальность. Меня с детства тянуло к всякого рода устройствам. С ними я легче находила общий язык, чем с людьми. В возрасте восьми лет я до мельчайших деталей разобрала радиоприёмник, который, как я узнала позже, был памятью об отце. Меня не наказали только потому, что я умудрилась снова собрать его. Феноменальная зрительная память позволила мне установить все детали на те места, с которых я их чуть раньше сняла. Правда, собранный приемник почти не работал, но мама, потрясенная моими внезапно открывшимися способностями, купила мне большой конструктор с радиодеталями. Я сидела и с немым восторгом озирала своё богатство, не зная какую из деталей мне взять в первую очередь. Они все казались такими красивыми! — У деточки появилось приданое, — посмеивалась бабушка, — интересно, кого она выберет в мужья? Уж не паяльник ли? Замуж за паяльник я не вышла, но он стал моим верным другом и является им до сих пор. Я тряслась над своим конструктором и прятала, словно собака свою косточку. Никто в школе не знал, что у меня есть такая чудесная игрушка, да я и не хотела ни с кем делиться. Друзей у меня не было. Не знаю почему. Возможно, они уставали ждать пока я соберусь с мыслями и отвечу на их вопрос. Со словами у меня всегда была большая проблема. В колледже меня полностью поглотила тема информационных систем. Но не только. Меня накрыла запоздавшая подростковая самоуверенность и стремление к самостоятельности. Я решила пойти своим путём. Я заявила матери, что собираюсь жить отдельно и хочу найти работу. Мама усмехнулась и развела руками. Она видела мой путь так ясно, словно смотрела на карту местности, где были обозначены мельчайшие детали, и не беспокоилась. Колледж, работа в кафе отнимали почти всё моё время, и я редко видела маму в это время. Ни разу ни единым словом она не намекнула мне о своих собственных трудностях. В то время она была уже очень немолода и добывать средства к существованию ей было сложно. Но я об этом не знала или не хотела знать. На одной из студенческих вечеринок я встретила Джоша. Это был очень красивый парень. Высокий, широкоплечий, с копной каштановых вьющихся волос и замечательной улыбкой. Я решила, что люблю, и подарила себя на веки вечные, как я думала, при первой подвернувшейся возможности. Что я помню о своем первом опыте интима? Ничего. Джош был зазнайкой и кричал больше, чем умел. Однако, в то время я своим ощущениям не очень доверяла, а знать и вовсе ничего не знала, потому и верила, что все идет так, как должно. Моя влюблённость в Джоша держалась не дольше, чем произошёл первый интимный опыт, потом я была с ним по привычке или из боязни остаться одной. Все девушки вокруг вздыхали о парнях и считали неполноценностью их отсутствие. Сейчас я думаю, что судьба меня вела по дороге, которую наметила мама. И она же не позволила мне ни насладиться своим первым опытом, ни остаться с ним надолго. К концу двухгодичного обучения она довольно грубо выдернула меня в реальность. Мама заболела. К тому моменту ей было немного больше семидесяти и железный организм стал давать сбои. А я? Я попала в тюрьму. Джош оказался наркодилером. Сейчас я не могу понять, как я могла не разглядеть очевидных вещей: большого количества странных друзей, внезапно появлявшихся неизвестно откуда денег. И тут появился Брайан. Он пришёл в деловом костюме и был весь такой «с иголочки». Он предложил мне работу, от которой я не могла отказаться. Мне только-только исполнился двадцать один год, у меня не было работы, а на руках был диплом об окончании колледжа и умирающая мама. Я просто не могла пойти в тюрьму по обвинению в пособничестве по распространению тяжелых наркотиков. Джош спасался, как мог и, не задумываясь, топил всех вокруг. — Ты понимаешь, что тебе грозит, — вкрадчиво спрашивал Брайан, уговаривая меня принять его предложение. Я поняла и стала осведомителем. — Ты понимаешь, что тебе грозит? — жарко шептал он позже, шаря руками под моей футболкой. Я понимала, а судьба моя по-прежнему делала все по-своему. Я никак не могла понять: почему любовь такая беспросветная и тяжелая. Ведь я готова дарить нежность, но её у меня никто не спрашивал. Нет, Брайан старался, но ему никак не удавалось. Он слишком увлекался ролевыми играми и необычными экспериментами. Вместо возбуждения я испытывала ужас, но Брайан ничего не видел. — Ты моё брёвнышко, — говорил он снисходительно и слюнявил мою макушку. По делу Джоша я прошла свидетелем. При помощи Брайана я устроилась на работу в компьютерную фирму и продолжала посылать отчеты обо всем, что вижу и слышу. Мы расстались довольно быстро, но остались в прежних отношениях: — Ты же понимаешь, что тебе грозит? — предупредил Брайан, уходя. Конечно, я понимала, чувствуя, как судьба тяжело дышит мне в затылок. Я поминала судьбу с ненавистью, когда Брайан пыхтел надо мной, пытаясь придумать позу наивысшего наслаждения; я молила её о снисхождении кое-как поднимаясь наутро и доползая до работы. Я думала о судьбе с тоской, когда ухаживала за мамой и строчила отчеты для Брайана. Я молила судьбу отпустить меня на свободу. Особенно жаркими были мои молитвы после того, как тихо умерла мама. В последние дни она не могла говорить, но её блестевшие глаза, я знаю, напоминали мне о моём обещании, данном ей давным-давно, когда я только-только поднялась с больничной койки. «Ты должна выполнить свой обет, — шептала мне судьба, отражаясь в маминых глазах, — ты должна помочь ему. Скоро. Уже совсем скоро. Помоги ему. Охрани его. Сбереги». Временами я напоминала себе запутавшуюся в паутине муху, где жиреющим пауком была моя судьба. — Да скорее же, — кричала я в голубое бездушное небо, — помоги мне сбросить эту ношу. Я не могу больше! Но мой вопль оставался неслышим и беззвучен. В таком состоянии души меня снова посетил Брайан. — Да ты совсем расклеилась, куколка, — сказал он бездушно-снисходительно, — не надо так. Родители умирают раньше нас, такова жизнь. Но я тебе устрою развлечение: для тебя появилась работа. Как обычно такую маленькую серую мышку никто ни в чем не заподозрит. — Что за работа? — Осведомителем. — Где, — я спрашивала не из желания узнать, а потому, что Брайан не терпел, когда я слушала его молча. — Сейчас готовится процесс над одной известной персоной. — Над какой? — Ты что газет не читаешь? Ах да, я забыл, ты недавно пережила большое горе. Тебе простительно. Судебный процесс над Майклом Джексоном по обвинению в педофилии. Моя судьба подобралась ко мне и, незаметно проникнув в грудную клетку, ледяными пальцами сжала мое сердце. У меня снова не было выбора. А может быть возможность выбора просто не приходила мне в голову? С двенадцати лет я была заточена под исполнение этой задачи. Я не могла обмануть веру моей матери — я должна была помочь человеку, который помог мне. Брайан стал ключом, который подкинула судьба, осталось только поднять его и открыть дверь. В сентябре две тысячи четвертого года я пришла к Раймоне Бейн устраиваться на работу. Они искали системного администратора. Клинок плотно и без зазора вошёл в подготовленные для него ножны. Все другие варианты отпали сами собой.