Когда мою могилу вскрыть Придут, чтоб гостя подселить, То, раскопав, найдут Браслет волос вокруг моей кости. («Мощи», перевод Д. В. Щедровицкого оригинал ― «The Relic» Джон Донн)
В комнате допросов было удивительно тихо: слышались лишь сдерживаемые вдохи и резкие выдохи с тихим присвистом, мерное тиканье часов да прерывистый шелест бумаг. Звуки прерывало натужное шуршание магнитофона. Они набухали, сливаясь в тихий, приглушённый гул. Создавалось впечатление, что всю жизнь и энергию выпили из этой небольшой комнатушки четыре на четыре, она тихо истекла кровью, онемев, ― и жизнь закончилась, вводя окружающих в состояние анабиоза, словно гангрена, расползшаяся по некогда здоровой ноге. Единственный «живой» звук доносился из коридора ― там кипела жизнь: громкие разговоры, щелчки камер, кто-то пронёсся мимо двери допросной, но громче остальных звучал голос (почти наверняка принадлежавший Фредди Лаундс), требующий соблюдать их журналистские права и самоуверенно цитирующий Первую поправку. Конечно, всё должно быть наоборот, потому что обычно в комнате допросов вершилось правосудие, а в коридорах стояла благоговейная тишина. Но сейчас это было неважно, или вы действительно думаете, что что-либо когда-либо идёт так, как задумано? Уилл полагал, что детективы ждали, когда он заговорит первым, но ему нечего было сказать, поэтому он лишь вытянул ноги под столом и уставился на свои ладони. На фоне тёмного стола руки выглядели бледными и хрупкими, будто принадлежали не ему: на левом запястье расцвёл браслет из фиолетовых синяков, которые он даже не помнил, как получил. Конечно, наручники тоже внесли лепту, хотя довольно красиво оттеняли синяки. Однако Уиллу не нравился вид его рук ― по его мнению, они должны выглядеть ловчее и крепче. Он решил, что легко выскользнет из наручников, если захочет, но смысла в этом особо не было. ― Люди имеют право знать. ― Теперь голос звучал громче (да, это точно Фредди). ― ФБР вечно пытается скрыть подобные дела от общественности. А я уже не раз говорила, что он сумасшедший, и была права!.. Старший из двух детективов прокашлялся, обменялся многозначительным взглядом с напарником, который едва заметно кивнул в ответ и вышел за дверь. Уилл перестал пялиться на руки и поднял взгляд. В зеркале отразилось бледное лицо ― будто у призрака. Шум за дверью нарастал, а потом всё вдруг стихло и более молодой детектив вернулся в допросную, закрыв за собой дверь. ― Принести тебе что-нибудь, сынок? ― спросил старший, а Уилл на пару с молодым детективом уставились на него с великим удивлением, будто он совершил героический поступок, наконец нарушив затянувшуюся тишину. ― Кофе? Сигареты? Уилл слегка поёрзал, задаваясь вопросом, наблюдал ли за допросом Джек через двустороннее зеркало. ― Нет, спасибо, ― спокойно ответил он. ― Не нужно. Нарушение тишины… Ещё одной клятвы ― хрупкой, легко разрушимой. Сюда же можно отнести обещания, откровенные заявления, переломанные кости и сердца, живущие в этом мире и готовые в любой момент разбиться, если не вынесут обстоятельств. Но не то чтобы это имело какое-то значение. Не в масштабах Вселенной. ― Ты ведь понимаешь, что лучше рассказать, как всё было на самом деле? ― Голос детектива нарочито низок, мягок, дружелюбен. Уилл отказывался поднимать на него взор, зная, что на лице будет тщательно отрепетированное сочувствующее выражение (умоляющие глаза, обнадёживающая улыбка… Без сомнения, он практиковал всё это в зеркале во время обеда). ― Мы не сможем помочь, если не скажешь нам правду. Уилл изо всех сил старался не вздыхать слишком раздражённо и громко. Классический допрос, почти как по учебнику: демонстрация внимания и понимания, приглашающие подозреваемого снять бремя вины, разразившись признаниями, словно конфетти. Несмотря на серьёзность ситуации, Уилл немного оскорбился тем, что детективы полагали, будто он купится на что-то столь очевидное. Потом он вдруг понял, что вновь пялился на руки, что уже наскучило, поэтому перевёл взор на стол, считая чернильные пятна на поверхности. Слева была особенно большая царапина в виде Калифорнии… ― Почему бы просто не рассказать нам, что ты сделал? ― вновь подал голос детектив. ― Начни с самого начала. Как это могло произойти? «Давай-ка я лучше собью с твоего лица эту фальшивую озабоченность? ― раздражённо подумал Уилл. ― Как тебе такое?» ― Я ничего не сделал, ― ответил он, почувствовав внезапную гордость от того, как уверенно это прозвучало. ― Существуют смягчающие обстоятельства, ― настойчиво продолжил детектив, будто Уилл ничего не говорил. ― Ты тогда был сам не свой. Люди поймут, не станут осуждать. Не будут винить за то, что ты сделал. ― Уилл поднял бровь, детектив прокашлялся. ― Ну да, конечно не обойдётся без последствий, но ты… знаешь, о чём я. Позвольте помочь, мистер Грэм. Люди, работающие здесь, прикроют вас, им небезразлично ваше благополучие. ― Наверное, для этого немного поздновато, ― тем же ровным тоном ответил Грэм. ― Конкретно этот корабль уже уплыл. ― Да, уплыл и утонул в грёбаной гавани. ― Я уже говорил: я этого не делал. Знаю, как это выглядит, но вам придётся мне поверить. ― Он замолчал, подумав, что им необязательно ему верить, да он и сам бы себе не поверил, если честно, будь на их месте; однако всё равно продолжил: ― Вы взяли не того человека. ― Каким-то невероятным усилием воли ему удалось сдержать отчаяние, готовое вот-вот просочиться в голос. На этот раз они даже не потрудились ответить на его попытки отрицания. Уилл видел явный скепсис на их лицах и чувствовал, что скоро сдастся. ― Вы спросили, нужно ли мне что-нибудь, ― продолжил он. ― Нужно. Хочу позвонить. Старший детектив тяжело вздохнул, подняв руки с видом человека, исчерпавшего чашу терпения, и уставился на Уилла, будто тот попросил шампанского и корзину котят на завтрак, а не требовал законного права. ― Ну хорошо, ― устало сказал он. ― Хорошо, мистер Грэм. Вы хотите, чтобы я связался с вашим адвокатом? Вопрос довольно простой, но ответить на него было сложно, поэтому Уилл замолчал, принимая тяжёлое решение. Он и сам не понимал, почему колебался. Из-за стыда или чрезмерной гордости ― нежелания признавать потребность в помощи. Будто дав слабину, он примет кошмарную реальность, а не продолжит притворяться, что просто спал. Но в конце концов, куда он ещё мог обратиться, если не туда? И тем не менее, ещё несколько секунд он просто молчал, глядя на свои покрытые синяками руки. ― Мистер Грэм? Резкость тона детектива заставила Уилла подскочить ― только тогда он понял, что не знал, как долго молчал. Но он должен был сказать. Сейчас или никогда. Сейчас, сейчас. Поэтому Грэм глубоко вздохнул, прежде чем наконец поднять голову. ― Нет, ― спокойно и твёрдо сказал он. ― Не адвокату. ― Тогда кому? Впервые Уилл посмотрел детективу прямо в глаза. ― Нет, ― повторил он медленно и чётко, чтобы избежать возможного непонимания. ― Не адвокату. Я хочу поговорить с доктором Ганнибалом Лектером.***
ЗА ПОЛГОДА ДО ЭТОГО Учебный центр академии ФБР, Куантико, штат Вирджиния. Зимнее солнце начало садиться, оставляя на небе пурпурно-красные полосы, тени удлинялись, один за другим огни вспыхивали в здании Академии в попытках прогнать темноту. За дверьми главной аудитории росла разношёрстная толпа студентов. На лицах ― предвкушение, любопытство или нарочитая небрежность. Лекция должна была начаться десять минут назад, но двери до сих пор были закрыты и никто не пришёл, чтобы объяснить задержку. ― Ты когда-нибудь видела его вживую? ― спросила одна из практиканток соседку слева. ― Нет. То есть я его видела мельком в прошлом семестре, но лекции не посещала. ― И я. Хотя, признаюсь, меня гложет любопытство. Говорят, он вроде как гений какой-то. ― Кто так говорит? ― вклинился третий стажёр, гордящийся тем, что скептически относился к любому хорошему мнению об окружающих. Девушка пожала плечами и перекатила языком жвачку из одной щеки к другой. ― Не знаю, все говорят. ― Да, но конкретно ты можешь имена назвать? ― Вы об Уилле Грэме болтаете? ― спросил четвёртый, бесстыдно подслушавший разговор. ― Да, ― подтвердил третий. ― Нина, кажется, влюбилась. Он ведь гений и всё такое. ― Ой, заткнись, Алекс, правда. Не влюблялась я. ― Все в него влюбляются поначалу, ― ответил четвёртый студент. ― А потом одинаково быстро приходят в себя. ― И почему же? ― Они его вживую встречают. ― Это довольно жестоко, ― сказал Алекс, но от души рассмеялся. ― Зато правда. Скажем так, его лучше любить издалека. Нина криво усмехнулась, отвернувшись от собеседников к доске престижного персонала, на которой среди прочих висело фото Уилла, пусть его назначили на должность не так давно. Джек Кроуфорд, висевший в двух позициях слева от Грэма, неодобрительно смотрел с фотографии: его взгляд, казалось, обладал сверхъестественной способностью отслеживать наблюдателей в коридоре. ― А с виду мистер Грэм вполне дружелюбен, ― задумчиво сказала она. ― А по слухам ― совершенно адское создание, ― ответил четвёртый студент. ― Упаси тебя Господь передавать на его лекции записки ― сразу поймёшь, что такое настоящее публичное унижение. Он буквально сожрёт и не подавится. Да и не то чтоб ему нужно даже что-то говорить ― у этого маленького ублюдка такой взгляд, он мог бы раздавить им глыбу гранита, если б захотел. ― Передавать записки? Тебе что, двенадцать? ― Я хотел организовать поездку, ― ответил тот, изображая оскорблённое достоинство. ― На семинар? ― В бар, раз уж на то пошло. Сколько двенадцатилеток ходят в бары? Ой, я и забыл, что ты из Детройта, да? Там, наверное, они все так делают. ― Нина закатила глаза, а собеседник усмехнулся и добавил гораздо серьёзнее: ― Бог свидетель, нам нужно порой расслабляться. Особенно сейчас. Повисла зловещая пауза, трое из говоривших обменялись взглядами. ― А сегодня, ― наконец сказала Нина полушёпотом. ― Думаете, мистер Грэм будет говорить о… нём? ― Если он вообще сегодня появится. Но на самом деле нет, точно не будет, потому что Джек Кроуфорд запретил распространяться на эту тему. Никто о нём не говорит. ― Почему? В этом нет никакого смысла. ― Потому что никто никогда не видел ничего подобного, ― мрачно ответил Алекс. ― Они пытаются предотвратить всеобщую панику. ― А я считаю, что если люди будут знать, тогда смогут себя защитить. ― Как? Всё, что известно на данный момент ― что в опасности омеги. Вот и всё, и никаких других зацепок. Они и сами не знают, как он их выбирает, даже местоположение постоянно меняется. Они не станут выносить это на суд общественности, пока не наскребут улик на хороший профиль. ― А ты откуда так много знаешь? Алекс прокашлялся, внезапно на лице отразилась неловкость. ― Я остановился, чтобы прочесть перечень личного состава возле офиса мистера Грэма, ― сказал он после недолгого колебания. ― Да и… э-э… стены довольно тонкие. ― О Господи боже, ты подслушивал под дверью! ― воскликнул четвёртый. ― Ну и кто теперь влюблён в Уилла Грэма? ― Не говори глупостей! ― Поджидал случая броситься ему на помощь? Торчал в коридоре в надежде, что он позволит понести свой портфель? ― Всё было совсем не так… ― Ох, мистер Грэм, ― проворковал четвёртый преувеличенным фальцетом, ― ваша ангельски сердитая физиономия сводит меня с ума. С удовольствием бы променял значок на возможность протереть ваши очки, мистер Грэм. Вид вашей трёхдневной щетины… ― Ладно, хватит, ― рявкнул Алекс. ― Ты ведёшь себя совершенно неподобающе. Серийный убийца не повод для смеха. ― Согласен, а вот ты ― повод. И твой фетиш на Уилла Грэма. Внезапно в начале коридора послышался гомон и какое-то движение, прервавшее их разговор. Двери аудитории распахнулись и в неё вошли Уилл и Джек Кроуфорд. Присутствие Джека на лекции для стажёров само по себе явление достаточно необычное, чтобы заставить студентов заинтригованно перешёптываться, хотя именно появление Уилла создало наибольший ажиотаж: невероятно мрачный и бледный, он хмурился и недовольно кривил губы. ― Что-то точно случилось, ― сказала Нина. ― Посмотрите на его лицо. И, будто зараза, зловещая суровость, исходившая от Уилла и Джека, оказала мощное успокоительное действие на студентов, которые замолчали, пока наконец самый смелый не подал голос: ― Мистер Грэм! ― Все вопросы позже, ― коротко ответил Уилл, не замедляя шага и не оборачиваясь. ― Поторопитесь, пожалуйста. Занимайте места. ― Он на несколько секунд замолчал, обменявшись взглядами с Джеком, когда за окном раздался безошибочно узнаваемый вой сирен. В коридоре вновь загомонили студенты, повторяющие друг за другом одно и то же. Поначалу это казалось полной бессмыслицей, как и вой сирен, но если вслушаться, можно было разобрать короткую фразу: «Ещё один, ещё один». Уилл и Джек вновь обменялись напряжёнными взглядами и зашли в чёрную, словно пещера, аудиторию. На почтительном расстоянии за ними потянулись стажёры ― все смотрели в пол, будто гробоносцы на похоронах.***
Уилл прокашлялся, казалось, уже двадцатый раз, оглядел море лиц, в свете прожектора кажущихся бледными. Они смотрели на него блестящими глазами, исполненными страстной надежды, как на обладателя сакрального знания ― вдруг поделится тайнами. Уилл хотел бы сказать, что не стоило беспокоиться, потому что это не тот тип знаний, которыми человек в здравом уме захочет обладать. Но, быть может, то была лишь игра света, ведь каждый студент выглядел очень молодо, хотя это не так. Быть может, это Уилл внезапно почувствовал себя слишком старым. «Измученным заботами» ― вот подходящее определение. Будто тревоги и опасения наконец начали крошить его, перемалывать жерновами, оставляя лишь труху. Однако если вдуматься, сейчас Уилл ощущал себя вне тела, будто со стороны наблюдал за собственной копией, выпущенной в мир без чётких инструкций, как себя вести. Возможно, как неисправный робот… Бракованный андроид из нелепых научно-фантастических фильмов, которые смотрят за полночь люди, страдающие бессонницей. Уилл часто заморгал, пытаясь сосредоточиться, когда острая головная боль пронзила черепушку. Сегодняшние события особенно ужасны ― хотя разве они не всегда такие? ― и остаточные образы увиденного продолжали мелькать перед глазами. Ещё несколько подобных случаев ― и попытки Джека Кроуфорда ограничить доступ прессы к информации разнесут в пух и прах. Хотя, по общему признанию, утаивание этого походило на шутку, потому что уже все кому не лень знали, что в городе орудовал новый серийный убийца. Единственное, что оставалось втайне ― количество убийств, но само его существование отрицать было невозможно. То тут, то там всплывали прозвища ― одно театральнее другого, будто это трэш-метал певец, а не сумасшедший похититель человеческих жизней. Балтиморский мясник. Монстр Мэриленда. Жнец. Фредди Лаундс явно надеялась, что Скульптор наберёт наибольшую популярность, поэтому старательно форсила это имя на страницах TattleCrime. ― Я не понял, ― обратился Уилл к Джеку касательно последнего. ― Ну… Наверное, потому что он их расчленяет. ― Он не расчленяет, ― раздражённо отрезал Уилл. ― Он их кромсает. Образ последней жертвы теперь мелькал на задворках сознания Грэма, и он вновь заморгал, пытаясь прогнать его. ― Итак, ― твёрдо сказал он, ― теперь вам должно стать ясно ещё одно критическое различие между организованными и неорганизованными преступниками. Первые скорее всего географически и профессионально мобильны, в то время как вторые… ― О Господи, кто-то уже хотел задать вопрос: Уилл видел, как решительно махала рука из толпы, будто тупой уёбок мнил себя находящимся на рок-концерте зрителем с зажжённой зажигалкой. ― Да? ― с едва скрытым нетерпением спросил он. ― Мистер Грэм, как вы считаете, Скульптор относится к организованному или неорганизованному типу? Все хором вздохнули, услышав этот вопрос, ― то ли восхищаясь смелостью говорившего, то ли осуждая его. Краем глаза Уилл видел, как напрягся Джек, сидевший в кресле. ― Сожалею, однако сейчас я это обсуждать не готов, ― ответил Уилл тоном, который ясно говорил ― ему ни капли не жаль. ― Эта лекция посвящена не индивидуальному исследованию конкретного случая. ― Но, сэр… На этот раз Уилл вообще ничего не ответил ― лишь взглянул на оскорблённого почемучку поверх очков. ― Гранитная глыба, ― вполголоса пробормотал четвёртый студент Нине. Уилл раздражённо принялся перебирать записи, потом решительно щёлкнул следующий слайд. ― Организованный преступник обычно убивает в одном месте, а потом избавляется от тела в другом, ― кратко прокомментировал он. ― Скорее всего он будет тщательно контролировать происходящее на месте преступления, включая улики, которые оставит в минимальном количестве. ― Уилл замолчал, напряжённо всматриваясь в лица студентов, будто ожидая, что кто-то ещё осмелится прервать его. В тишине раздался тихий скрип ― дверь в аудиторию распахнулась. Луч света из коридора на мгновение осветил плечи и лицо Уилла, будто прожектором, и те, кто наблюдал за ним, удивились бы тому, что он не сердился на того, кто прервал лекцию, а искренне улыбался ему. Несколько любопытных студентов обернулись посмотреть, кто вошёл, дабы узнать, кого одарил улыбкой обычно непроницаемый Уилл Грэм, но к тому времени высокая тёмная фигура уже растворилась в тенях и темноте аудитории. ― Конечно, всё это имеет большое значение, когда данные индивиды попадают на допрос, ― добавил Уилл, когда на экране появился очередной слайд. Вновь замолчав, он нахмурился, побледнев. ― Если неорганизованный преступник нуждается в более тщательном подходе, то для организованного характерно прямо противоположное. В данном случае предпочтительны прямые вопросы, потому что такой тип хочет утвердить своё превосходство. Это включает попытки подорвать работу следователей, ― сказал Уилл. Подождав некоторое время, он медленно обвёл взглядом аудиторию. ― Надеюсь, мне не нужно напоминать вам, что ваша работа состоит в том, чтобы этого не допустить.***
Когда лекция закончилась, Уилл почти слетел со сцены, чтобы сделать то, что всегда делал в такие моменты: сбежать и скрыться в каком-нибудь заброшенном классе, затаившись там (он, конечно, не прятался или, боже упаси, не сидел в засаде ― конечно нет), пока толпа не рассосётся, чтобы он вновь мог выйти на белый свет парковки, избежав бесконечных вопросов взбудораженных студентов. Такая стратегия Уиллу нравилась, потому что желающих общаться студентов было слишком много, и некоторые из них даже очень настойчивы. Однако он прекрасно знал, что этому вечеру всё равно не суждено стать уютным ― Джек назначил встречу новой оперативной группы, собранной для расследования преступлений, которые совершал Скульптор. Он хотел, чтобы они познакомились и вместе отдохнули на мероприятии. Уилл сомневался, что поедание канапе и попивание вина уместно в такое время, но Джек был настроен решительно. ― Так команда быстрее сплотится, не будет желания сцепиться по любому поводу, ― сказал он, а потом, по-видимому, вспомнил второе значение слова «сцепиться» и неловко поморщился. ― В общем, полезно для поддержания боевого духа. ― Ты этому на правительственном семинаре научился? ― укоризненно спросил Уилл. ― Да, Джек? ― Да какая разница? ― ответил тот, очевидно, вспомнив управленческую подготовку, которую ему пришлось посетить, чтобы отрыгнуть эту чушь. ― Профессиональное благополучие имеет первостепенное значение. Умственный и физический комфорт ― ключ к счастливому, успешному рабочему месту. Тут Уилл сдался ― частично потому, что Джек вот-вот заговорил бы с бессвязностью старого хиппи, который заставит всю команду петь «Кум-ба-я», но больше потому, что его психологический и физический комфорт столь редки, что от нудных мероприятий и вынужденных светских разговоров он просто испарился в неизвестном направлении. ― Там будет доктор Лектер, ― добавил Джек, будто полагая, что для Уилла это некое утешение. ― Можешь с ним поговорить, если почувствуешь дискомфорт. На самом деле это не совсем то утешение, которое имел в виду Джек. Надо признать, Уилл обрадовался этой новости, но одновременно тревожился: ему нравилось, когда Ганнибал видел его в обстановке, где Уилл был как рыба в воде, а не когда чувствовал себя неуклюжим, не в своей тарелке, другими словами ― в тех ситуациях, которые подчеркнули бы различия между ними, выставив Уилла в невыгодном свете. Потому что Ганнибал ― естественно ― имел превосходные коммуникационные навыки, прекрасное самообладание, несомненно, приобретённое от медицинской практики, а ещё, наверное, от аристократического воспитания и благовоспитанных родителей. Хотя было трудно представить Ганнибала в окружении чего-то столь банального, как семья. Но это, конечно, не оправдание коммуникативным способностям Шрёдингера, которые были у Уилла. И успешность их проявления зависела от того, оказывался рядом Ганнибал или нет. Сквозь тонкие стены классной комнаты Уилл уже слышал низкий гул голосов из зала, где собирались гости ― большинство он уже знал, потому что они из вежливости посетили его лекцию. И, конечно, все они ждали его появления. Уилл несчастно вздохнул, потом представил свой дом: безмятежный, одинокий, если не считать своры собак, и внезапно испытал такое желание оказаться там, что ему стало физически больно. Только это, конечно, не настоящий источник боли ― она на самом деле исходила от низа живота ― к этому моменту уже несколько дней, ― и Уилл отчаянно старался её игнорировать в надежде, что она прекратится, если не обращать внимание. Он постарался сосредоточиться на гуле голосов за стеной и ― о боже ― расслышал, как Джек бубнил что-то необъяснимое о бюджетных ограничениях, а потом безошибочно распознал голос Ганнибала, который довольно бойко оспаривал заявление Джека. Оба разговаривали так уверенно, что Уилл внезапно почувствовал прилив самопрезрения из-за трусливого нежелания покидать безопасный класс. В любом случае, конечно, лучше бы покончить с этим поскорее ― тем быстрее он сможет уйти домой, ведь не будет тут торчать весь вечер (если бы). Уилл вновь недовольно вздохнул, потом толкнул дверь и вошёл в ярко освещённое помещение, непроизвольно заморгал и со стыдом понял, что Ганнибал, наверное, видел это, что было не круто. Потом он стоял и тупил у двери ещё несколько секунд, понимая, что не знал, куда должен идти, чувствуя себя ещё более неловко от того, как уставились на него некоторые гости. А затем рядом материализовался Джек, подталкивая к шведскому столу: добродушно, но безумно настойчиво, напоминая Уиллу тех больших альпийских собак, которые спасают несчастных овец, заблудившихся в горах. ― Отличная лекция, ― тепло сказал Джек. ― Но они всегда такие, да? ― Уилл не понял, риторический ли это вопрос, поэтому неопределённо хмыкнул. ― У тебя прямо талант, ― продолжил Джек. ― Спасибо, ― ответил Уилл, которому по большому счёту было всё равно. Джек кивнул, как-то воровато оглянулся и, поколебавшись, налил себе бокал вина, вновь уставившись на Уилла. ― Что? ― нервно спросил он. ― Ты как вообще? ― Нормально. ― Уверен? Ты словно комок нервов. Уилл поморщился. Комок нервов… Какое ужасное выражение. Если постараться, он даже мог себе их представить: каждый, извивающийся под кожей, словно ком червей. ― Правда, ― увереннее сказал он. ― Я в порядке. ― А потом ― потому что на самом деле очень мило, когда кто-то о тебе заботится, пусть и Джек, которому за это платили, ― добавил: ― Спасибо, что спросил. ― Ну хотя бы поешь что-нибудь, ― настаивал Джек. ― Ты очень бледный. Уилл ощутил прилив раздражения ― не в последнюю очередь из-за того, что Джек, казалось, неспособен принять его заверения всерьёз и начал скатываться в режим альфы с ужасающей скоростью (только не это). Как бы то ни было, Уиллу лучше не спорить, поэтому он лишь кивнул и взял кусок ближайшего пирога с заварным кремом. Не потому что правда хотел есть, но в надежде, что Джек заткнётся. Выпечка скользила слоями, Уилл вцепился обеими руками, чтобы тут же сунуть в рот без особого энтузиазма, а потом вдруг заволновался, что похож на большую мышь (и что Ганнибал это увидит и это будет не круто), поэтому быстро положил пирог на место. Джек благо отвлёкся на монолог о бюджете, выделенном на отдел поведенческого анализа, поэтому Уилл притворялся, что вникал, одновременно пытаясь не слишком явно подслушивать разговор Ганнибала с одним из федеральных представителей, несмотря на то что, похоже, он был о вине. ― Упадок мелбека, ― звучно произнёс Ганнибал, будто Мелбеки ― обречённые аристократы или ветвь распавшейся королевской семьи, которая переживала не лучшие времена. Женщина, с которой он говорил, опустила голову, соглашаясь, а Уилл тихо вздохнул, невольно удивляясь, почему его безнадёжно тянуло к человеку, который говорил «упадок мелбека» в ходе обычного разговора, будто это вообще что-то значило (может быть, оно и значило, конечно). Тем временем речь Джека об отделе поведенческого анализа и бюджетах достигла мучительного завершения, наступила короткая пауза, а потом он внезапно рявкнул: «Уилл!» ― и замолчал. По тону было непонятно, чего он хотел, поэтому Грэм склонился к двум противоположным вариантам: «Уилл! Мы уже закончили, так что уёбывай отсюда» или «Уилл! Я жду твоего мнения по поводу финансов, выделенных отделу поведенческого анализа» ― возможно, и то и другое. А может, ничего из этого, и поскольку Уилл нифига не слушал, то и сказать толком было нечего. На мгновение он поймал взгляд Ганнибала и на растянувшиеся секунды не мог отвести глаз. Потом Джек вновь рявкнул его имя, заставив обратить на себя внимание. ― Да, Джек? ― старательно нейтральным тоном сказал Уилл, надеясь, что этот ответ удовлетворит любые варианты. ― Я хотел бы познакомить тебя с несколькими людьми сегодня, ― сказал Джек. ― Точнее, это они жаждут с тобой встретиться. Так значит, вариант третий ― ничего из вышеперечисленного. ― Да? ― ответил Уилл, пытаясь звучать не слишком подавленно. ― Да. Они присутствовали на лекции и читали о тебе статьи. ― А потом, когда Уилл не ответил, он сказал: ― Ты становишься знаменитым, Уилл. Нравится тебе это или нет. Уилл принялся хмуро разглядывать птифур на подносе: грецкие орехи в салате, похожие на крошечные, рассечённые лопатой мозги. ― Всего лишь быстрое знакомство, ― настойчиво продолжил Джек. ― К тому же они атташе из Вашингтона, так что в твоих интересах осчастливить их, ― вкрадчиво закончил Джек, а Уилл вздохнул в уже, наверное, сороковой раз за сегодня. ― Высокий слева ― Дентон Скиннер, а маленький рядом ― Адам Сименс. ― Скиннер и Сименс¹? ― недоверчиво повторил Уилл. ― Что за фамилии такие? ― Как у придурков. Хотя последний мог бы ещё претендовать на немецкие корни (и его носитель, возможно, терпел вечное хихиканье каждый раз, когда представлялся), в то время как второй просто звучал жутко. Уилл украдкой посмотрел на обоих и вновь повернулся к Джеку, одарив его умоляющим взглядом, переводящимся как «Прошу, не заставляй меня это делать». Ответный хмурый взор сказал ему: «Ты что, шутишь? Пошёл туда быстро и будь с ними повежливее». В их немом диалоге Уилл теперь округлил глаза: «Но ты только на них взгляни. Они ведь совершенно скучные». На что Джек нахмурился больше: «Уилл Грэм, считаю до трёх, а потом надеру тебе жопу». Уилл и сам вызывающе свёл брови: «Да ладно тебе, Джек. Не будь мудаком». Джек шагнул к нему: «Раз… два…» ― Ладно, ладно! ― сказал Уилл более раздражённо, чем хотел: порой ему казалось, что подростка изображать из себя у него получалось лучше всего. ― Вот и молодец, ― язвительно ответил Джек, будто прочитал мысли Уилла. ― И повежливее. Уилл представил, как упирался бы, будь одной из своих собак на приёме у ветеринара, но смирился с неизбежным и позволил Джеку проводить себя к мужчинам. Даже Уилл, который обычно не обращал внимания на внешность людей, невольно подумал, что оба выглядели особенно бесперспективно. Скиннер худой, тощий, как солитёр, с выпирающими костями, раздувающимися ноздрями, выступающими лошадиными зубами, тогда как у Сименса был раздутый розовый рот, как у разочарованного ребёнка, и, несмотря на маленький рост, блестящая белая кожа ― толще, чем положено. Уилл вспомнил слова Джека про «сцепиться», и если думать о другом значении слова, то он скорее отгрыз бы себе ноги, чем приблизился к кому-либо из этих двоих. Будь у него выбор, Уилл остался бы на расстоянии футов десяти от этих мужчин… а ведь о таких даже есть крылатое выражение. Прайс иногда говорил так, когда сталкивался с особо неприятным лаборантом: «Не коснулся бы его и десятифутовой говняной палкой». Вот как раз этих представителей Уилл бы ею и не коснулся, разве только ударил по голове… ― Мистер Грэм! ― воскликнул Сименс, бросившись к нему, словно маленький слонопотам. Уилл понимал, что, вероятно, грубо отступить так явно, но мысль о близости с этой жирной кожей (возможно, даже объятиями) была слишком ужасна, поэтому он отступил: Сименс промахнулся мимо цели и чуть не врезался в стену. Джек раздражённо откашлялся. ― Итак… Мистер Грэм, ― начал Скиннер после явно неловкой паузы. У него была такая тонкая кожа, что даже на висках просвечивали вены, и вопреки заверениям Джека он не выглядел даже отдалённо довольным встречей с Уиллом ― скорее, он хотел его ударить (хотя, может, так и было? Практически все этого хотели). Ещё одну неловкую паузу спустя он протянул руку с узловатыми костлявыми пальцами, как у доисторического существа, и брезгливо пожал протянутую ладонь Уилла. ― Вы выглядите иначе, чем на фото. ― Очень приятно, мистер Грэм, ― добавил Сименс, отойдя от стены и энергично пожав другую руку Уилла. Пальцы его были мягкими и невероятно вялыми, будто шарики, наполненные водой. ― На самом деле очень приятно. Уилл хотел ответить взаимностью, но предположил, что искренне это не прозвучит, поэтому вместо любезностей спросил, надолго ли они в Вирджинии, а потом изо всех сил пытался не выглядеть расстроенным ответом («возможно, на несколько месяцев», блядь). Одновременно он пытался подавить раздражение от того, как суетливо Скиннер разглаживал лацканы пиджака и ежесекундно поправлял галстук. Он, видимо, относился к людям, предпочитающим порядок во всём ― от безупречно накрахмаленной рубашки до идеального ряда ручек в нагрудном кармане (Господи боже). Без сомнения, Скиннер тщательно собирал по вечерам портфель и развешивал одежду на стуле, готовясь к завтрашнему дню, и всё это для большей эффективности. Идея же Уилла об эффективности заключалась в том, что он просто ложился спать в одежде. ― …Очень-очень рад знакомству, ― в заключение сказал Сименс. ― Конечно, мы читали всё о вашей работе в Миннесоте. Очень впечатляет, мистер Грэм. Не удивительно, что они так старательно пытались вас переманить сюда. Уилл неопределённо улыбнулся, но ничего не отвечал ― хотя бы потому, что подозревал, что произнесенное «мистер Сименс» потребовало бы от него высокого уровня морального мужества, чтобы не заржать, которым он совсем не обладал. Однако Джек одобрительно кивал, потом хлопнул Уилла по спине, чуть не заставив его пропахать носом землю, и весело сказал: ― Уилл, безусловно, ценное приобретение. Грэм к этому моменту настолько заскучал, что вновь принялся воровато следить за Ганнибалом краем глаза, уверяя себя, что тот слишком занят оплакиванием «упадка мелбека», чтобы понять, что Уилл умирал от того, что ему навязывали общество этих глупых ублюдков. Разговор тем временем подошёл к обсуждению Скульптора: Скиннер интересовался у Джека, какие неведомые обстоятельства мешали придать это дело огласке, а Уилл лишь притворялся, что вникал в разговор, заставив себя оторваться от созерцания Ганнибала и вперившись взором в кадык Скиннера, который напоминал большого жука телесного цвета, который полз по его горлу. ― Вы в порядке, мистер Грэм? ― спросил Скиннер каким-то внезапно гнусавым голосом. ― Вы кажетесь слегка озадаченным. Уилл не мог признаться, что его заворожила отвратительная шея собеседника, поэтому извинился, сославшись на головную боль. На самом деле у него по-прежнему болел живот, но лучше б он молчал, потому что Джек вернулся в чрезвычайно раздражающий режим наседки, который по отношению к Уиллу проявлялся в последнее время слишком часто. Это безумно раздражало Грэма: он ненавидел, когда с ним обращались так, будто он хрупкий или изнеженный, пусть это в некотором роде и правда. И, конечно, Джек выглядел ещё и недовольным его ответом… О Господи, он же в любую минуту может предложить позвать Ганнибала. ― Ты правда выглядишь бледным, ― сказал Джек, будто прочитав его мысли. ― Доктор Лектер вон там, может, я лучше… Уилл раздражённо застонал, что должно было прозвучать напористо и решительно, но вышел, скорее, какой-то клёкот (будто злой птеродактиль, мрачно подумал Грэм). ― Со мной всё хорошо, ― сказал он резче, чем хотел. ― Спасибо. Когда доберусь до дома, приму аспирин и завалюсь спать. ― Ну, если ты уверен… ― неуверенно начал Джек. ― Уверен. ― Он уже представлял Ганнибала, пришедшего оказать медицинскую помощь, будто Уилл какое-то болезненное слабоумное ничтожество, которому нельзя доверить передвижение без присмотра. Господи, позорище. ― Итак, когда будут готовы результаты аутопсии²? ― отчаянно задал вопрос Уилл в попытке сменить тему. ― Скорее всего во вторник. Ты хочешь присутствовать? ― Конечно. ― А профиль³? Есть продвижение? На это Уилл ответил не сразу: ― Пока не уверен. Есть некоторые особенности, которые кажутся немного… выбивающимися из общей картины. Не знаю даже. Это касается постановки ― некоторые детали кажутся чрезмерно театрализованными. ― Тогда, быть может, вам лучше добавить это в профиль? ― вмешался Скиннер официальным тоном. Джек с Уиллом одарили его удивлёнными взглядами. ― Я немного разбираюсь в таких вещах, ― добавил он самодовольно. ― То, что мы сосредоточены на юридической стороне дела, не означает, что в судебной медицине мы ничего не смыслим. С немалым усилием Уилл подавил презрительный фырчок и вместо этого ответил: ― Спасибо, буду иметь в виду. ― И, когда Скиннер вновь самодовольно улыбнулся, не удержался и добавил: ― Однако если преступник пытается придать сцене убийства определённый вид, чтобы намеренно ввести следователей в заблуждение, то это имеет существенное значение для его мотива. ― Существует ли вероятность, что вы слишком уж цепляетесь именно к этой части? Мотив здесь вроде довольно ясен ― он ненавидит омег. ― Вряд ли всё так просто, ― ответил раздражённо Джек, опередив Уилла. ― Природа жертв ― лишь один аспект патологии. ― И насколько же сложнее всё должно быть на самом деле? ― Значительно сложнее, ― ответил Уилл. ― Раз уж вы спросили. Щёки Скиннера начали надуваться, как у разъярённой лягушки. ― Так вы утверждаете, что театрализованные детали ― это слишком просто, сам преступник слишком сложный, а в это время мы все просто сидим тут и ждём непонятно чего, вместо того чтобы придать огласке описание преступника? Прошу меня простить, мистер Грэм, но вы говорите как человек, который хочет съесть весь торт вместо предложенного кусочка. Уилл почувствовал, как и без того хрупкое терпение затрещало по швам. Он уже открыл было рот, чтоб ответить: этот торт и так принадлежал ему целиком, ― но Сименс протянул маленькую пухлую ладонь и похлопал Уилла по спине. ― Уверен, что у мистера Грэма есть веские причины думать так, как он думает. ― И вроде как забыл убрать руку и продолжил стоять так, будто Уилл ― скамейка, на которую он решил опереться. Грэм не посмел при Джеке открыто послать его на хуй, поэтому принялся потихоньку отходить в сторону, когда на них вдруг упала длинная тень и все обернулись на того, кто подошёл своей обычной бесшумной походкой и молчаливо стоял рядом. Он смотрел на всех четверых с привычной сфинксообразной улыбкой, однако сила его присутствия была такова, что все замолчали. ― Точно по расписанию, ― сказал Джек, пришедший в себя первым. Только вот он не спешил уточнять, по какому такому расписанию Ганнибал должен был тут быть, и Уилл вдруг испытал прилив ужаса ― это могло быть намёком на связь с ним. Типа «А, доктор Лектер, Уилл что-то бледнее обычного, уведите его и полечите» или даже типа «Джентльмены, а сейчас время познакомиться с няней мистера Грэма. Работёнка у него, конечно, дерьмовая, бог свидетель, но кому-то это нужно делать». Уилл встретился с взглядом Ганнибала (снова… На самом деле уже смешно становилось от возросшего количества их переглядываний ― а если кто-то заметит?), а Джек продолжил, принявшись представлять его Скиннеру и Сименсу, описывая его в чрезмерно напыщенных выражениях, в которых Уилл дважды насчитал слово «экспертизы» и «знаменитый», а ещё неопределённое число синонимов к словам «благородный»/«счастливый»/«восхитительный» со стороны отдела поведенческого анализа, которому повезло получить психиатрический и медицинский вклад от доктора. Слабая улыбка Ганнибала стала чуть шире ― Уилл заподозрил, что она отражала саркастичность, однако Лектер не перебивал Джека и протянул обоим мужчинам ладонь для рукопожатия. Уилл с детским злорадством отметил, что Ганнибал выше Скиннера, поэтому последний приподнял голову, чтобы поддерживать зрительный контакт, чем был крайне раздражён. Ганнибал же умудрился встать так, чтобы протиснуться между Уиллом и Сименсом, поэтому последний перестал лапать Грэма и его бледные маленькие ручонки свисали по бокам. ― Доктор Лектер, ― сказал Скиннер после короткой паузы, ― рад познакомиться. ― Последний слог фамилии он произнёс со странным щёлкающим звуком ― Лек-тер, ― и радости на его лице не наблюдалось вовсе, хотя непонятно, личная это неприязнь или же просто свойство характера, враждебно настроенного ко всем без разбора. Не то чтоб это имело какое-то значение вообще, потому что, будь у Уилла возможность, он бы посоветовал Скиннеру особо не пыжиться ― Ганнибалу по большому счёту похуй на подобные вещи. ― Ваша репутация, конечно, опережает вас, ― добавил Скиннер тем же ровным голосом. Джек одобрительно фыркнул, а Уилл позволил себе отключиться от происходящего, потому что разговоры о том, насколько Ганнибал впечатляющий человек, его деморализовали, а у него совсем не было сил. Он уставился на вазу с лилиями на столе и думал, что такие подошли бы больше невесте или трупу, а потом вдруг услышал, как Ганнибал произнёс его имя, и понял, что он объяснял, как работа с Уиллом помогала ему на многое посмотреть по-новому. Грэм же не поверил ни слову, но это было мило со стороны Лектера, поэтому он не удержал улыбки, надеясь, что она вышла скромной и благодарной. ― Искусство следователя, ― заявил Сименс, ни к кому конкретно не обращаясь. ― Или, вернее, следовательское искусство. ― Говорят, что цель искусства ― передать истину вещей, ― спокойно ответил Ганнибал, глядя прямо на Уилла. ― Но не быть самой истиной. Уилл бросил на Ганнибала быстрый ответный взгляд, не понимая, насмехался он или нет. Наверное, да… Вообще он всегда над ним подтрунивал. В конце концов едва ли возможно, что Ганнибал всерьёз предполагал, будто в Уилле было что-то творческое; хотя явная насмешка в его словах тоже не прозвучала. ― На этом я вас оставлю, ― сказал Уилл резко. ― Мне пора. ― Во взгляде Джека читалось неодобрение, поэтому Грэм добавил: ― Надеюсь, вы все хорошо проведете остаток вечера. ― Хотя ему было плевать. В любом случае миссию он выполнил: разрешил Джеку бегать с ним как курица с яйцом и не жаловался, а лишь кивал и улыбался; отвечал на вопросы и даже умудрялся произвести впечатление вежливого человека по отношению к Сименсу и Скиннеру (С&С… говно с дерьмом на пару⁴?); чем он ещё мог пригодиться? Ганнибал повернулся к нему и задумчиво разглядывал несколько секунд, потом протянул руку и очень быстро ― так быстро, что Уилл даже не знал, сделал ли он это на самом деле, ― провёл большим пальцем по его скуле. Уилл удивлённо уставился на него и машинально отступил, что вызвало у Ганнибала загадочную улыбку. ― У вас было что-то на лице, ― спокойно объяснил он, протянув руку к Уиллу, будто в доказательство. ― Пыльца, полагаю. Эти лилии уже умирают. ― О, ― ответил Уилл, чувствуя странное сочетание облегчения и разочарования. ― Да, понятно. Спасибо. ― Простите, что так поздно посетил лекцию. Надеюсь, вас это не отвлекло. ― Ничего страшного, ― сказал Уилл. ― Рад, что вам удалось вырваться. ― А потом ему вдруг безумно захотелось расспросить о благополучии Мелбеков, но он умудрился сдержаться, потому что от подобных разговоров потом просыпался в поту посреди ночи. Поэтому Уилл молча ждал, скажет ли Ганнибал что-то ещё, но тот молчал ― просто продолжал смотреть на Уилла с безмятежным выражением лица, которое умудрялось вызывать тревожное напряжение и спокойствие одновременно. Уилл вдруг осознал, что боль в животе стала острее и что если он задержится тут ещё хоть чуть-чуть, то по его душу обязательно вызовут неотложку, поэтому выпалил: ― Не уверен, что смогу завтра прийти на сеанс. Мне, скорее всего, потребуется немного перестроить расписание. Я дам знать… Дам вам знать, если не получится приехать. ― Конечно. ― Простите, ― добавил Уилл, пусть и знал, что ничего плохого не сделал. ― Это ваше время, Уилл, распределяйте его как угодно. ― Ганнибал замолчал, потом вновь слабо улыбнулся, будто вспомнив шутку. ― Так называемый «терапевтический час». О нём ходит множество кривотолков, но я, пожалуй, стану первым, кто открыто признает, что порой благополучие заключается не только в сидении в одной комнате с психиатром, ведя с ним задушевные беседы. ― Поосторожнее с подобными заявлениями, ― мягко сказал Уилл. ― А то можете закончить тем, что решите, будто ваша работа не слишком-то и нужна. ― И всё же моя работа основана на разговорах. ― Тогда с нетерпением жду возможности поговорить о своём благополучии, ― ответил Уилл невозмутимо. ― Очень хорошо, ― сказал Ганнибал с очередной улыбочкой. ― Хотя, по правде говоря, вы ведь не хотите обсуждать собственное благополучие, не так ли, Уилл? Знаю, что вы скептически относитесь к выгоде ― или даже возможной выгоде ― для такого… исключительного человека, как вы. ― На это Уилл раздражённо пожал плечами, внезапно приняв защитную позу, но Ганнибал лишь снова улыбнулся и шагнул ближе. ― Ловкость разума, ― добавил он, и теперь в его тоне отражалась нежность ― слишком необычная, что Уилл поднял взгляд. ― Разум так легко сдаётся, правда? Его легко можно убедить, он непоследователен в выводах ― такой восприимчивый к каждому мимолётному влиянию. ― Конечно, ― ответил Уилл, побледнев. ― Есть такое выражение: «Разум ― единственное место»… ― …«где рай может стать адом, а ад превратиться в рай», ― подхватил Ганнибал. ― Знаю. Каждое преступление, мысленное или буквальное, происходит в уме. А ваш разум не даёт вам передохнуть, не так ли? ― Взгляд его тёмных глаз неумолимо впился в Уилла, сверля его насквозь. В свете ламп казалось, будто они сверкали, словно освещённые из глубин черепа. ― И это… безжалостно. ― Да, ― ответил Уилл странным механическим голосом, непохожим на его. Сейчас ему хотелось отвернуться и уйти, но он не мог и решил, что дело во взоре Ганнибала, в котором было что-то гипнотическое. ― Потому что он понимает, что большая жестокость требует большого сочувствия, ― сказал Ганнибал ласково, не отводя взгляда. Но Уилл лишь облизнул губы, не желая отвечать, поэтому Лектер вновь улыбнулся ― небрежно, будто последних секунд вовсе не было. ― В любом случае надеюсь увидеть вас завтра, ― сказал он, и на пару секунд Уиллу показалось, что он снова до него дотронется ― он даже этого захотел. Но Ганнибал лишь скользнул взглядом вверх-вниз по лицу Уилла, будто впитывая его черты, потом развернулся и ушёл так же тихо, как появился. Уилл смотрел ему вслед до тех пор, пока тело вновь не пронзила вспышка боли. Он побледнел, усилием воли пытаясь не выдать себя. О боже, только не это, пусть это будет не оно. Пожалуйста, пожалуйста. Прошу, Господи. Затем ― уже не впервые ― он задался вопросом, почему тратил так много времени на всё более отчаянные мольбы Господу, если не верил в него.***
Уилл поехал домой несчастный и озадаченный, едва замечая по дороге городские огни, которые становились всё реже, наконец сменившись спутанными зарослями сырой одинокой сельской местности, освещённой луной и отбеливающей ландшафт оттенками серебра и ледяной синевы. Подъезжая к дому, Уилл как обычно проверил, не следили ли за ним. Он убедил себя (как обычно), что всё нормально: если б Эндрю решил объявиться, он бы давно себя обнаружил. С подобной точки зрения Уилл понимал, что жить одному в глуши не самая хорошая затея, но на самом деле лучше, если б Эндрю последовал за ним сюда. Здесь решить всё было бы намного проще старым добрым способом ― с помощью дробовика и лопаты, без лишних свидетелей, а значит и без проблем. Нет, я бы его, конечно, не убил, поспешно разубедил себя Уилл. Или по крайней мере… Если только в целях самозащиты. Но это вряд ли произошло бы, потому что Эндрю, пусть жестокий и мстительный, никогда не проявлял к нему такого уровня агрессии, которая привела бы к смертельному насилию. В действительности всё было наоборот: он хотел обладать Уиллом, не разрушать его (хотя эти два определения, по иронии судьбы, в данном случае синонимы для Грэма), и именно поэтому мысль, что Эндрю придёт за ним в город, так пугала Уилла. И так легко вообразить: якобы вежливый и цивилизованный, но слишком старомодный для современного мира, Эндрю указывает на Уилла бледным пальцем (кончик пожелтел от никотина, ногти всегда немного длинноваты) и кричит, чтобы его собственность немедленно ему вернули. Эндрю… Окружённый адвокатами, окутанный праведным гневом, и никто не сможет остановить его, если он пронзительно выкрикнет о правах. И какие же это исключительные права ― не только совершенно неправильные, но и абсолютно токсичные для свободы Уилла. Не то чтоб у Грэма вообще были какие-то права в этом мире или право голоса. Право на справедливое судебное разбирательство, на владение собственностью (до определённой степени), право на свободу слова (также до определённой степени) ― всё это, конечно, хорошо, но совершенно теряет смысл, когда отнимают самое главное ― право на собственное тело и на то, что с ним происходит. Несмотря на самоуспокоение, Уилл невольно прибавил шаг, быстро преодолевая расстояние от машины до дома, трижды заперев дверь изнутри, прежде чем поприветствовать собак и приступить к успокаивающей процедуре их кормления и выгуливания под луной. Только закончив дела, он вспомнил, что самому бы тоже надо поесть, что он и сделал, рассеянно глядя в окно, подпирая его плечом. Больше дел не осталось ― лишь пойти спать, ― но Уилл прекрасно понимал, что, как только голова коснётся подушки, усталость улетучится ― и он проснется вновь. Поэтому он направился к письменному столу и принялся рыться на его поверхности в поисках кое-чего. И вот нашёл ― фотографию из местной газеты, на которую он завёл привычку время от времени посматривать, когда хотел успокоить нервы. Уилл даже не вспомнил бы, с чего началась эта странная традиция, ― только понимал, что нет способа её изгнать или хотя бы заставить себя почувствовать вину или стыд. Фото даже хорошим-то назвать сложно. Ганнибал в окружении других докторов, а лица вообще почти не разглядеть ― слишком маленькое и размытое, хотя тёмные глаза и скульптурные скулы всё равно можно различить. В сравнении с ним другие доктора выглядели тщедушными: пузатые, невзрачные, одетые в пастельные тона, в то время как Ганнибал ― в тёмной одежде, столь же гибок и статен, как и безукоризненно вежлив. Очевидно, фотограф не планировал снять так, чтобы показать превосходящий статус одного из докторов, но Ганнибал всё равно привлекал внимание. Ганнибал был очарователен, харизматичен и явно жил полной жизнью ― контрастируя с Уиллом, который просто терпел. Он хотел прикоснуться к чёрно-белому лицу пальцами, но, казалось, это уже слишком, поэтому он сделал то, чем всё обычно заканчивалось: сложил вырезку и бросил на стол ― в следующий раз опять придётся искать её среди бардака. Но так, по крайней мере, никто её не найдёт и ни о чём не догадается ― как печально организовывать рабочее место с мыслью о возможной смерти и о том, что кто-то потом может перебрать все его вещи. Странно, но Уилл не мог избавиться от этой привычки. В этот раз он сунул газету под экземпляр последнего бестселлера, который читали все на работе. Книга попала к Уиллу от Джека, который буквально сунул ему её в руки со словами: «Посмотрим, сможешь ли ты догадаться заранее, кто убийца. Я чуть с ума не сошёл, слава богу, они не такие умные в реальной жизни». Роман получил истерически-восторженные отзывы, и, казалось, им заинтересовались даже в Голливуде, но Уиллу было фиолетово ― он не особо интересовался криминальными историями. В основном потому, что они подразумевали, что убийства похожи на пазл, где каждый кусочек головоломки аккуратно размечен и просто ждёт предприимчивого детектива (который неизбежно харизматичен и умён, а не грустный, неловкий и социально не адаптирован), который найдёт его и поставит в нужное место. Херня всё это, потому что в реальной жизни всё похоже на головоломку, где большинство пазлов пропало, а оставшиеся потеряли нужные очертания или раскрашены с двух сторон, и даже если удастся собрать все, всё равно останется несколько не вписавшихся в картину. Уилл, если честно, вообще романы не любил, точка. Они обманывали читателей, показывая иллюзию жизни, в которой правда всегда очевидна под конец, но истина в том, что никаких концов на самом деле не существовало. Такие вещи, как боль, страх, ужас, сомнение… они никогда не заканчивались аккуратным финалом и никуда не пропадали. Просто постоянно носишь их в себе ― и нет никакого избавления. Словно по сигналу Уилл почувствовал боль в животе ― ещё более сильную, чем в прошлый раз, он буквально задохнулся от её интенсивности. Пошатываясь, добрался до кухни, проглотил несколько обезболивающих, руки дрожали. С тобой всё хорошо, пробормотал он себе под нос, всё будет хорошо. Ему понравилось, как это прозвучало, поэтому он повторил ещё раз, а потом ещё, будто слова способны обратиться реальностью. Возможно, Ганнибал сказал бы то же самое, если б был тут. Несколько секунд Уилл пытался представить эту картину: тёмные глаза, сочувствующий взгляд, острые черты лица смягчились от слабой улыбки. Уилл не осмеливался вообразить что-то большее ― только проявление доброты и внимания. Он не представлял никакой существенной близости… и уж конечно не представлял их любовниками (какое глупое слово в самом деле, устаревшее, неопределённое, будто из XVIII века). По опыту Уилла люди делились на два типа: одни хотели выебать, другие ― наебать, и ничего посередине; поэтому невозможно представить себя кем-то столь сентиментально-причудливым, как любовник, даже если б Грэм захотел (а он не хотел). Но вот друзьями, например, можно было бы стать. Союзниками, товарищами ― или как ещё назывались такие сердечные отношения с оттенком товарищества и борьбы друг за друга, которые проявляют друг к другу мужчины, даже такие замкнутые, отчуждённые и нелюдимые, как Уилл. Неплохо, если бы Ганнибал пришёл, засучив рукава рубашки ― непринуждённо и совершенно по-домашнему. Среди беспорядка Уилла налил бы им обоим по бокалу вина, а потом встал позади у окна, положил бы руку на плечо и сказал: «Всё хорошо, Уилл, всё будет хорошо». И пусть ничего не хорошо и пусть это жирная ложь. Всё равно она успокоила бы его. Но как всё могло быть хорошо для Уилла или кого-то ещё? Мимолётно он подумал о Скульпторе, мокром и окровавленном, сидящем в засаде в каком-нибудь подвале с коллекцией ножей и тесаков, влажно блестящих от чужой крови. Разве подобное хорошо? Теперь страх был слишком ощутим, хотя не было никакой гарантии, что он перерастёт в серьёзный инцидент. Большинство этих ублюдков никогда не станут по-настоящему знаменитыми ― у них нервы быстрее сдают, когда они не могут найти новых жертв или когда их ловят такие, как Уилл. Он очень на это надеялся. И это его успокаивало. Пусть это и самообман. Пусть нельзя назвать это добром, за такими вещами всегда приходило что-то ещё похуже. Здесь было тихо, безмятежно и спокойно в лунном свете, и ничто не нарушало тишину, кроме поскуливания одной из собак во сне. Уилл вновь повернулся к окну и уставился на звёзды. Вот созвездие Ориона ― его любимое, ― и он засмотрелся на него, воображая, что кто-нибудь ещё ― союзник, товарищ ― глядел на него сейчас и что взаимное созерцание образовывало между ними невидимую связь. Может, Джек или даже Ганнибал (маловероятно). А потом ― о боже ― вновь пришла боль. Уилл вздохнул поглубже, прижавшись пылающим лбом к холодному окну, пытаясь сосредоточиться на мерцании звёзд. Завтра… Он знал, что откладывать нельзя. Завтра он пойдёт к врачу.***
Ганнибал в этот момент действительно смотрел на те же звёзды, стоя у окна спальни, но на этом сходство заканчивалось, потому что Лектер даже отдалённо не тревожился или боялся ― он был хладнокровен и уравновешен. Его не заботили недавние убийства (как, например, того же Джека, глядевшего на небо из окна спальни), потому что сами по себе они его не интересовали, и если б пришлось о них думать, то Ганнибал быстро отмахнулся бы от подобных мыслей, как от бесполезных и не особо продуктивных. Эти убийства не были талантливыми, не имели цели ― просто были очень жестокими, а следовательно, скучными. Рот Ганнибала слегка скривился: скука ― грех почти непростительно тяжёлый. Почти такой же, как грубость. Он размышлял о гораздо более приятных вещах, которые всё чаще занимали его мысли: что делать с Уиллом Грэмом. Ганнибал на самом деле считал озабоченность этим чрезмерно увлекательной, не в последнюю очередь из-за того, что тот подкрадывался к нему постепенно, а потом, утвердившись, отказался покидать разум. Сначала Лектер забавлялся ― у него было довольно эксцентричное хобби. Потом мысль углубилась и стала серьёзнее, но виноватым он себя не ощущал даже от осознания того, как неловко было бы Уиллу, узнай он о мыслях Ганнибала. Простая истина заключалась в том, что Уилл очаровывал и пленял, он был почти совершенным в своём крайнем несовершенстве. Переменчивое собрание слабостей и неопределённости, последовательностей и принципов с дерзостью, умеренной робостью и безрассудством, граничащим с настороженностью. Намёк на ослепительно смертоносную красоту с тёмной, тонкой душой… И если всё это собрать, то, можно сказать, Уилл ― тот драгоценный, дикий, дерзкий дар исключительно для того, чтобы Ганнибал выражал удовольствие, полностью заинтригованный, окрылённый и пленённый. В мире, изобилующем тупыми, слепыми, механическими людьми, Уилл ― несомненный образец, наполненный грациозной энергией, неосознанным сладострастием и чувственностью: напряжение, которое гудело и пульсировало и которое заслуживало (на самом деле даже требовало), чтобы его обуздали, деконструировали, чтобы вдохнуть и насладиться. У Ганнибала вошли в привычку подобные размышления; он любил вертеть и так и эдак различные аспекты характера Уилла ― а в нём было из чего выбрать ― и потом бережно складывать их в уме, будто Уилл ― человеческая головоломка, пифагорейская загадка, состоявшая из тёплого дыхания, хрупких костей и бледной кожи. Огромная композиция из отличительных особенностей ― ни одна идеально не подходила к другой (что само по себе интересное явление с точки зрения того, как всё уживалось в одном человеке). Сегодня после некоторых размышлений Ганнибал выбрал эстетичность, поэтому свернулся в большом кресле у окна и провёл некоторое время, переосмысливая, как Уилл выглядел сегодня вечером, на лекции и после неё. Несомненно, Уилл красив, что добавляло ему привлекательности в глазах Ганнибала, а ему ― как поклоннику всего прекрасного во всех проявлениях ― нетрудно признать, что будь его глаза менее большими, а тело менее гибким, тогда он не смог бы быть столь очаровательным. Теперь он скрупулёзно вспоминал каждую мелочь: выражение лица Уилла, его поза, то, как он двигался и держал себя, изгиб его губ с полной верхней, тонкую шею (которую удручающе легко переломить ― мысленно Ганнибал потрепал его по загривку), его волосы, очень блестящие и мягкие на вид, а на ощупь шелковистые, наверное, почувствовать их губами или лбом невероятно приятно. Глаза Уилла поражали: если б кто-то рисовал их, то для передачи цвета пришлось бы смешать фаянсовый синий и тёмный серо-синий, чтобы передать оттенок; а ещё эта очаровательная манера его волос падать на глаза и путаться с ресницами. Какими были глаза Уилла? Ганнибал немного нахмурился. Английский ― столь примитивный язык, в нём нет ни чёрточки, ни тонкого нюанса, свойственного романским языкам. Глаза Уилла ― это triste⁵ по-французски или luttuoso⁶ по-итальянски. Англичане бы именовали их чем-то громоздким и неэлегантным, например «мрачные» или «невесёлые», ― и всё же в печали Уилла была своя мрачная красота. Именно такая красота в беде более живописна, чем любая другая. При воспоминании о лекции Ганнибал расплылся в улыбке: он тогда с нетерпением ждал момента, когда сможет прикоснуться и посмотреть на реакцию Уилла, и тот не разочаровал ― слегка вздрогнул, потом затих; дыхание перехватило, зрачки расширились, кадык дёрнулся. Бесконечно любопытно, как похожи физические признаки желания и страха ― два противоположных состояния, но реакции сопоставимы. Но раздражало, что Ганнибал не мог точно определить, что это было. Его способности к интуитивному восприятию реакции были безупречны, но Уиллу явно приходилось не раз обманывать, поэтому его трудно раскусить. Его реакции вообще нетипичны для человека его возраста, образования, статуса и, если уж на то пошло, пола. Омеги ― потому что ну конечно он был одним из них ― должны быть пассивными и тактильными. Теперь Ганнибал хмурился, пытаясь представить Уилла в столь неправдоподобной для него роли, потому что, хоть в ней и были приятные стороны, Уиллу она не подходила. И пусть Уилл бесспорно был бы очарователен бледным и жаждущим ласки, определённо интереснее наблюдать за его вспыльчивостью и манёвренностью. Ганнибал удовлетворённо вздохнул при этой мысли. У Уилла слишком много беспокойства внутри, словно сжатая пружина. Под одеждой его тело, несомненно, покрыто синяками от неловких столкновений с окружающими предметами и краями различных столов. Синяки, царапины и бледная кожа ― наверняка удивительно мягкая, а под ней твёрдые мышцы, и жилы, и тонкие кости, слишком близкие к поверхности тела, потому что Уилл забывал поесть. И всё это сокровище пряталось под одеждой, покрытой собачьей шерстью. Ганнибал любил и ненавидел его одежду: он презирал её за уродливую дешевизну, но она закрывала прекрасное тело Уилла, и что-то в её простоте и отсутствии претенциозности очаровывало. Просто одежда ― часть образа Уилла, притворявшегося бетой, как и ужасный запах феромонного спрея, который он так много на себя выливал, что, казалось, столь изощрённым способом пытался себя задушить. Будь у Ганнибала хотя бы полшанса, он немедля поднял бы Уилла на руки (не обращая внимания на неизбежное дикое сопротивление), засунул бы в душ и держал там, пока весь этот жуткий запах не испарился бы, потом окружил бы Уилла более подходящими предметами, отвечающими изысканному вкусу Ганнибала. Не то чтобы ты стал это терпеть, печально подметил Лектер, воображая, как Уилл зашипел бы от возмущения, а он разгладил бы морщинку меж его бровей. Такой колючий в попытках защититься, подумал он с восхищением, пусть и не осознаёшь своей истинной ценности. Хотя, возможно, однажды мне удастся тебя убедить. Воображаемый Уилл выглядел неубеждённым, а Ганнибал размышлял, как бы хотелось увидеть реакцию Уилла, если б он прижался губами к тыльной стороне его ладони. Излишне упоминать, что большинство альф пришли бы в ужас даже от мысли о подобном ― постыдно и неприлично показывать омеге подобное подчинение, независимо от того, насколько она пленительна. Но, конечно, для Ганнибала это не имело никакого значения и ему было плевать на мнение других альф. Звон дедушкиных часов в холле напомнил Ганнибалу, что час чрезвычайно поздний и что завтрашнее утро должно начаться неудобно рано, поэтому он с некоторым сожалением принялся запирать фантазии во дворце памяти. Вызывало некую дрожь то, что воображаемый Уилл в плену его памяти, в то время как живая его версия ходила по миру ― дикая и осторожная, но свободная. Ганнибал испытывал смешанные чувства по этому поводу: он осознавал неоспоримое чувство собственности по отношению к Уиллу, но и обязательства ― ведь каким-то образом Уилл стал для него влияющим фактором, который нужно контролировать и манипулировать им, но одновременно культивировать, защищать и заботиться. Он был просто его. И, осознав это, Ганнибал понял, что сейчас прощаться с Уиллом совсем не хотелось, поэтому в конце концов решил ещё немного побаловать себя, представив самые чувственные черты его личности ― столь редкие для обнаружения в реальной жизни, хотя время от времени они определённо проявлялись. Ганнибал притянул эту редкую версию Уилла к себе, принявшись ласкать его лицо и волосы, пока тот не стал достаточно отзывчивым, чтоб позволить себя обнять и нежно поцеловать в скулу и челюсть. Хотя даже эта версия Уилла была достаточно бунтарской и требовала бесконечного терпения, поэтому Ганнибал сконцентрировался на поглаживаниях ладонями его плеч и спины, постепенно позволяя прикосновениям стать менее невинными, опускаясь всё ниже и ниже с каждым касанием, пока призрачный Уилл не начнёт тереться бёдрами о бедра Ганнибала. Мой прекрасный мальчик, подумал Ганнибал спокойно. Как ты меня одолеваешь. А пока мне придётся потерпеть, но обещаю тебе, что очень скоро ты будешь лежать подо мной, страстный и отчаянный, и будешь кричать моё имя. И тебе понравится каждое мгновение. Воображаемый Уилл отрешённо, ошеломлённо смотрел в ответ, а Ганнибал ласково улыбнулся его сдержанности, прежде чем поразмыслить ― отнюдь не впервые ― о противоречивых чувствах к Уиллу. С одной стороны, он хотел увидеть, до каких глубин тёмной души смог бы опуститься Уилл, а с другой ― хотел его уберечь. Обладание в один момент, защита ― в следующий. Не то чтоб их нельзя порой совмещать. Если б настоящий Уилл был тут, Ганнибал прижал бы его к себе и шептал на ухо тёмные гипнотические предложения. Нетрудно представить лицо Уилла, обагренного брызгами крови, яростно упрямого и всегда решительного. Экстаз и агония. Торжество. Уильям ― от древнегерманского Вильгельм… бог войны и борец. А ещё это имена художников, словесников, королей: Блейк, Шекспир, Вильгельм Завоеватель, ― но лучше, конечно, Уилл, принадлежащий Ганнибалу, умудрявшийся быть бесконечно очаровательным, чем любой другой. И всё же нельзя отрицать, что горячее желание открыть другого человека таким образом ― из удовольствия и желания понять ― было ему незнакомо, в отличие от чувства осквернения и разрушения. И это по-своему… интересно. Что ещё интереснее, Уилл неосознанно разрушил все ожидания Ганнибала относительно себя, но он не мог обижаться на него. Это беспокоило Ганнибала. И волновало. И такого влияния он обычно старался избегать, ведь подобное часто лишь бесполезная трата времени, а Ганнибал этому обычно решительно противился. Но несмотря на то, что Уилл почти поработил его, что приводило к целому скопищу непредвиденных последствий, он не мог от него отказаться и позволить уйти в жизнь какого-то другого человека. Следующие несколько месяцев должны быть очень показательными, ведь Уилл стал вести себя более настороженно и взволнованно. Это указывало на существование внутреннего смятения, выражавшегося в нежелании, чтоб кто-то к нему прикасался (что заставляло Ганнибала желать прикоснуться к Уиллу ещё больше). Занимательно: столь изящная печаль Уилла совпала с появлением нового необычного злобного убийцы… единственная цель которого ― омеги. И с каждым новым собранием Джека Кроуфорда внутри появлялись опасения ― и даже гноящая паника ― за Уилла, находившегося в самом эпицентре этого царства ужаса и террора. Ганнибал откинулся на спинку кресла, сложив пальцы домиком, пытаясь представить, что рассказал бы ему Уилл о себе. Вымысел так часто переплетался с истиной, а Ганнибал сомневался, что Уилл рассказывал правду. Он был больше похож на чистый лист, молящий, чтоб в него вписали историю. Уилл начинал как сын вдовца, лодочный смотритель летними знойными днями, с трудом переносящий душные зимы юга; слишком острый ум, чересчур бескомпромиссная душа, чтобы вместить их в себя, но Уилл ещё не знал, чем всё закончится. Но жизнь ― это повествование, а, следовательно, у неё было начало и конец, а между ними ― фрагменты всех историй. Вереница разнообразных исходов, с нежностью подумал Ганнибал, размышляя об амбициозных планах в отношении них с Уиллом. А эта история, агент Уилл Грэм, будет одной из наших. Центральное положение. Занавес поднят. Спектакль начинается.