Нависшее над особняком утро вновь было пасмурным — дожди уже не лили, но на улице гулял холодный ветер, поднимая небольшие холмики листьев и заставляя их проделывать в воздухе красивые пируэты, в конце концов опуская потрепанные желтые пятнышки где-то на деревьях или в ближайших лужах. Осаму можно было на это смотреть лишь из окна — после его ночной горячки, Чуя стал хуже наседки. Первые дни Дазая не пускали даже поесть самостоятельно — Накахара везде таскался за ним, паникуя, что его сокровище может где-то упасть и там и остаться. Более того, у Чуи начала развиваться весьма нездоровая паранойя в плане прислуги — недавно Дазай застал его за тем, что тот столовым ножом едва не вспорол шею повару за то, что тот добавил новую приправу в еду. Сам Чуя аргументировал свои действия тем, что это могла бы быть отрава, однако Осаму смотрел на все это со здоровым скепсисом — какая к черту отрава, кто будет травить деспотичного хозяина с собачьим обонянием в его же доме? Впрочем, логика здесь мало где работала — Накахара ворчал, неумело оправдывался, а после, как нашкодивший ребенок, лез обниматься, требуя, чтобы его пожалели. В такие моменты Дазаю он казался довольно милым, однако было не совсем ясно, что делать. С одной стороны, не обнять Чую было просто нереально — огромные грустные голубые глаза, виновато блестящие на свету, надутые губы и ласковое пошкрябывание пальцев по спине — так, обычно, извиняются собаки, понимая, что провинились. Однако с другой стороны свою вину Накахара, на самом деле, не осознавал. Несмотря на манеру поведения, подобные проявления повторялись снова и снова день ото дня, и что-то внутри Осаму противно ныло — в какой-то момент стать жертвой чужой паранойи может и он сам.
Впрочем, в определенный момент Накахаровская забота слегка подотпустила — тому пришлось ездить в город, и возвращаться либо через несколько дней, либо поздно вечером, после чего он валился с ног и засыпал едва ли не стоя, во сне тревожно поскуливая и пытаясь нащупать Осаму рядом на кровати, сворачиваясь в тревожный клубок, поджав колени к животу, если этого сделать не выходило. Дазай же, несмотря на внутренний дискомфорт и тревогу, никогда не мог просто повернуться и уйти в такие моменты. Он до сих пор помнит, как зашел в их общую спальню, вернувшись после ужина, и застал Накахару расхристанного на кровати и дрожащего. Видимо, ворочавшись в кошмаре, тот умудрился скинуть на пол одеяло и запинать подушку едва ли не на прикроватную тумбочку, собрав всю простынь под собой в непонятный комок и теперь замерзая на сквозняке, сонно не понимая, почему же так холодно. У Осаму просто в голове не укладывалось, насколько нужно не иметь хотя бы элементарного сочувствия, чтобы взять и уйти. Да, Чуя порой был пугающим, явно много врал, однако он был все-таки человеком. И каждый человек, даже самый ужасный, наверное заслуживал любви, возможности раскаяться. Пожалуй, взгляды Осаму во многом были слишком идеалистическими, взращёнными на классической литературе и опусах психологии, однако что было главным, по крайней мере для Дазая — они были человечными. И это не то качество, которое можно приобрести со временем или купить, но то, которым можно гордиться.
Конечно он оставался рядом, не засыпал, но мог просто пролежать несколько часов, гладя жениха по голове, успокаивая и укачивая. Как проблемного ребенка, который во сне становился настолько одиноким и беззащитным, что просто рука не поднималась как-либо обругать или осудить его. Чуя же, в свою очередь, жался к нему всем телом, придвигаясь как можно теснее и утыкаясь носом куда-то в шею, спустя пару минут начиная спокойно сопеть, по возможности стараясь закинуть на Осаму руку или ногу, крепко обхватывая, пытаясь как можно больше снизить вероятность того, что тот сможет встать и уйти. Впрочем, вылезти из чужой хватки у Дазая все равно выходило — спасали природная худоба, гибкость, и крепкий сон Чуи спустя пару часов нахождения с ним рядом. В последние дни Осаму, в отличие от уставшего Накахары, спал даже слишком плохо — увиденное в горячке будоражило разум, заставляло задумываться о происходящем слишком сильно, чтобы иметь возможность расслабиться хотя бы немного. Обычно, оставив Накахару досыпать, Дазай с часу ночи до четырех утра либо исследовал поместье, либо сидел в библиотеке, пытаясь найти хотя бы какую-то информацию. Непонимание и постоянный диссонанс происходящего и воспоминаний, время от времени всплывающих в голове, вводили в смятение, и Осаму, кажется, и сам начинал приобретать параноидальные замашки. За спиной мерещились пробегающие тени, какие-то шаги, эхом раздающиеся в пустом помещении, дыхание. Хуже всего были зеркала — отражение в них кривлялось, искажаясь до неузнаваемости, показывая разные образы, сцены и картины. Впрочем, порой это было плюсом, своеобразной помощью Дазаю от его больного воображения — порой зеркальный двойник указывал на книги, которые помогали найти крупицы информации. Да, этого было мало, но мало куда лучше, чем ничего.
Перелопатив несколько книг, Осаму неизменно вынужден был возвращаться в общую постель, так как Чуя, лишившись тепла под боком, выдавал достаточно странную реакцию: как-то Дазаю экстренно, едва ли не бегом пришлось выйти из библиотеки из-за того, что крик Накахары был слышен даже сквозь коридор. Состояние Накахары было нельзя назвать как-либо иначе, как истерика — учащенное дыхание, потная спина, и срывающийся в криках голос. Само собой, все это заставило прислугу собраться перед дверями комнаты, однако войти никто не решался — первый человек, показавший нос в комнату, незамедлительно стал мишенью «Молота ведьм» в тяжелом кожаном переплете. Осаму, в целом, тоже не горел желанием становиться жертвой собственной эмпатии — как бы он не сопереживал, тут должен помогать не он, а психиатр. Однако Чуя из комнаты вышел сам, и Дазаю ничего не оставалось кроме того, как угодить в объятия и гладить жениха по голове, пытаясь успокоить. Сам Накахара лихорадочно повторял просьбы не уходить, до хруста вжимая в себя чужое тело. Осаму подобную манеру поведения, как мог, сваливал на тяжелую рабочую неделю партнера, усталость, внутреннее одиночество, однако на подкорке понимал, что дело здесь вообще не в этом.
Сейчас же они оба сидели в большой столовой, пытаясь позавтракать — Чуя в очередной раз вернулся от партнеров по бизнесу в три часа утра, но на этот раз с новостями — основной завал по работе он разобрал, и теперь со всем остальным можно было справиться из дома. Дазай не знал, радовало это его или пугало — с одной стороны количество истерик и нервных срывов Чуи теперь должно сократиться, так как тот будет больше отдыхать, начнет нормально питаться, и будет испытывать меньше стресса. С другой — сейчас его дражайший жених наверняка станет в разы активнее, и все вновь вернется на круги своя — Накахара почти всегда будет рядом с ним, и что-то узнать будет весьма проблематично. А время явно имело ход, и Осаму чувствовал, что с каждой секундой, проведенной здесь, у него все меньше шансов восстановить истинный ход событий. Ему просто необходимо было что-нибудь придумать, да только что? Сомнительно, что его слово будет иметь вес поперек слова Чуи. Вся прислуга прекрасно знает, что если что-то будет не так — наказание хозяин придумает самое жестокое из всех возможных. Никто не решится.
-Ты не рад? — Дазай, рассматривавший люстры в отражении бокала, даже не сразу понимает, что обратились к нему. Время шло к половине четвертого, он все еще не ложился, и сейчас ему казалось, что все пространство давит на него, мешая сидеть прямо.
-Рад, — голос звучит слишком неестественно высоко, дрожаще. Наверное, даже глухой мог бы услышать, насколько Осаму сейчас старается придумать какую-либо причину своему молчанию. — Просто устал. Твои отсутствие и усталость тяжело дались и для меня — я волновался, — Дазай едва ли сдерживает себя, чтобы не вздрогнуть под пристальным взглядом Чуи, видя в отражении бокала своего доппельгангера. Его альтернативная версия двигается по-кошачьи плавно, издевательски кривляясь, дразня, искажая лицо Накахары в стекле бокала, рисуя ему чертенячьи рожки, хвост и виллы.
Сам же Чуя смотрит с искренним недоверием, то ли подозрительно, то ли сонно щурясь. Он сильно измотался за прошедшие дни, и сейчас, честно говоря, хотелось только одного — лечь под одеяло, притянуть к себе Дазая, и проспать часов эдак десять, а лучше двенадцать. Проблемы настигали и в реальном мире, и в подреальности — психика Осаму, благодаря его подозрительности, сбоила красивую картинку, пытаясь наполнить радужный «правильный» мир, созданный Чуей, реальными воспоминаниями, которые психика Дазая, уже запутавшаяся между тем что было, и что есть, могла просто не переварить. Как бы его душка не параноил и не искал зацепки, сознание его все равно постепенно принимало эту реальность за основную, перестраивалось, и нужно было каким-то образом продержаться еще пару месяцев, чтобы все прошло гладко.
В реальном же мире бесоебил Достоевский, который всю эту систему наладил и придумал. Сначала они замечательно сошлись — Федор, будучи психиатром, разработал новое психоактивное вещество, которое хотел попробовать в длительном формате. Своего рода контролируемая из вне страна чудес, где за «Алисой» спокойно можно наблюдать и исправлять то, что она проживает. Изначально юный гений, кажется, задумывался об этом, как о благе психиатрии — пациенту можно плавно позволить пережить травмирующие воспоминания, как бы исправить их, применив наработки психотерапевта и заставив человека навсегда отпустить то, что раньше причиняло боль. Однако ничто не интересует человека больше, чем собственная выгода, и работая на Чую Федор получал куда больше, чем какую-то благодарность и «Спасибо». У Достоевского не было денег и возможностей, у Накахары они были — казалось бы, работай и радуйся, но нет!
В какой-то момент все начало идти чертовски не по плану. Напрячься стоило уже тогда, когда он застал Федора любующимся спящим Осаму в лунном свете, и все бы ничего, но Достоевский, черт возьми, гладил его по щеке и что-то любовно нашептывал. Когда Чуя вошел, психиатра как ветром сдуло — юноша, едва не разроняв разнообразные склянки, пробирки и приборы, ринулся к выходу как ужаленный, с обычной холодной маской на лице рапортуя, что с телом все в порядке, температура в норме, симуляция стабильна. Накахара тогда списал это на одиночество Федора и юношеское дурачество, однако сейчас тот начал пытаться ставить ультиматумы и что-то мутить по поводу запланированного хода событий. Это напоминало вирус в программе, который приходилось устранять изнутри, вручную. Сам Достоевский все отрицал, даже будучи за горло прижатым к стенке, лишь периодически напоминая, что каждый должен иметь выбор. Влюбленный идиот. Впрочем, Чуя мог понять — он ведь сам был не лучше. Однако это совсем не помешает ему устранить Федора, как только цель будет завершена. Все, ради любви его драгоценного солнышка. Все ва-банк.
-Ну, теперь мы сможем все время проводить вместе, — Чуя слегка хищно улыбается, заметив кривляющуюся фигурку в стекле бокала Дазая. Мелкий вредный бесенок, конечно, миленький, даже жаль, что придется его убрать — вирус, да и только.
Когда Накахара поднимается с места, легкой, но резковатой походкой двигаясь в сторону Осаму, внутри юноши все сжимается. В голубых глазах слишком легко читался азарт, чтобы можно было спокойно выдохнуть и расслабиться, не ожидая подвоха. Пыл для хищника подобен наркотику — как только зверь чует добычу, адреналин играет в его крови, и остановится он только с последним собственным вздохом. Дазай же все не мог понять, где он просчитался, потерял контроль, и что теперь с ним сделают. Не тот тон? Не тот взгляд? Не тот жест, может быть? Пожалуй, настолько глупую смерть было буквально сложно придумать. Когда Чуя оказывается совсем уж близко, буквально на расстоянии пары шагов, Осаму шумно сглатывает, силясь вымолвить из себя хотя бы слово. Почему-то его окутал нестерпимый страх, и он чувствовал себя в клетке с тигром. Будто бы его безопасность отобрали.
-Просто хочу тебе напомнить, — Накахара, будто пушинку, с легкостью подхватывает его под бедра, пересаживая с дорогого кресла на стол, сдвигая с прозрачной поверхности все куда-то к центру, заставляя альтер Осаму задыхаться от гнева. — Что ты мой, — Чуя упирается руками по бокам от бедер Дазая, налегая на чужое тело в поцелуе, стараясь прижать к себе жениха как можно ближе, покусывая губы и вылизывая рот. Правой же рукой юноша оглаживает колено Осаму, будто бы оказывая ненавязчивую ласку, не позволяя тому разорвать поцелуй, постепенно сдвигая ладонь вверх, к ягодице, в конце концов резко, в одно движение, хватая тот самый злосчастный бокал и разбивая его мощным броском о пол.
Чую как будто бы захватывает страсть, и он просто не может остановиться, валя Дазая на стол полностью, вклиниваясь меж худых бедер, абсолютно игнорируя упершиеся в грудь ладони, с трудом оторвавшись от губ партнера, вылизывая и покрывая поцелуями выраженную острую челюсть, заставляя Осаму задыхаться от тяжелого скулежа и трепыханий. Дыхание сперло, и, несмотря на какое-то странное дежавю, Дазаю казалось, что никогда он и не наслаждался касаниями этих губ на коже. Не потому, что их не было, а просто из-за того, что в прошлом они были ему омерзительны. Впрочем сейчас, рука гладящая внутреннюю сторону бедра, кажется даже слегка возбуждающей, да и блеск в глазах Чуи… Возможно, не так уж он и пугал. Наверное, все дело было в том, что Осаму просто….
Привык. Привык видеть этого человека рядом, заботиться о нем по-своему, просыпаться в одной постели. И, возможно спать с ним было бы не так уж и плохо, как и остаться здесь навсегда, даже если он не найдет ответов. В конце-то концов, а где его ждут еще? Кому он нужен?
Чуя резко отстраняется, не ожидав резкого звука, слишком увлеченный своим делом, ища причину, резво вертясь. Впрочем, как только он натыкается на источник лязга, голубые глаза злобно сужаются.
В столовой разлетелось зеркало.
И Накахаре не нужно было прикладывать ни капли усилий, чтобы увидеть на самом большом осколке надпись, сделанную черной непонятной субстанцией:
«Я разорву тебя».
Чуя широко усмехается, подбирая стекло и с легкостью сжимая его в кулаке, заставляя разбиваться на еще тысячи тысяч осколков, окропляя их собственной кровью.
Битва в самом разгаре.
***
The mirror's image, it tells me it's home time
But I'm not finished, 'cause you're not by my side
And as I arrived I thought I saw you leavin', carryin' your shoes
Decided that once again I was just dreamin' of bumpin' into you
Now it's three in the mornin' and I'm tryin' to change your mind
Left you multiple missed calls and to my message, you reply
«Why'd you only call me when you're high?»
«Hi, why'd you only call me when you're high?»
