Ночь для Дазая проходила беспокойно. В комнате было излишне жарко, заснуть хоть убей не получалось, мокрую от пота спину облепила футболка. Дышать становилось тяжело, создавалось впечатление, будто что-то давит на грудь, не давая нормально вздохнуть, и какой-то сочащийся сарказмом голос внутри Дазаевской головы неоднократно повторял, что его душит груз старых воспоминаний. Из форточки, которую Осаму открывал с боем, шел холодный сквозняк, но вместо того, чтобы хоть сколько-нибудь охлаждать — он неприятно мотался по ногам, заставляя еще больше ворочаться. За окном моросил дождь, уже как третий день подряд, днем переодически сменяясь на хмурое небо, и Осаму казалось, что на него обрушился всемирный потоп, потому что на улице можно было пускать ни то что бумажные кораблики — днем юноша развлекал себя тем, что пускал по особо большой луже пластмассовый таз.
Рядом посапывал усталый Чуя, весь вечер, как пес, бегавший от документов к Дазаю и обратно, в пути успевающий раздавать указания и пинать прислугу. Осаму, конечно, неловко извинялся после своего жениха, однако все никак не мог понять одного: почему эти люди не сменят работу? Неужели им нравилось все это терпеть? Или же зарплата была настолько хорошей, что с лихвой покрывала их страдания? Дазай хмурится. Последние дни ему начинало казаться, что он превращается в законченного параноика, и чем дальше это заходило — тем сложнее было это скрывать. Впрочем, временами казалось, что паранойя вполне оправдана, однако стоит ли себе верить? Ничтожному себе, страдающему амнезией после удара затылком об ванную, или же себе, у которого перед глазами стояли фазаны в крови и чужой темный зрачок? Кому из них? Кому, скажи?
Белый потолок комнаты навевал уныние, и временами, отчего-то казался Осаму серым, неуклюже кем-то покрашенным водоэмульсионкой настолько неравномерно, что теперь на нем можно было разглядеть мазки. С окнами иногда происходили схожие фокусы: дорогой американский стеклопакет периодически превращался в старенькую деревянную раму, которую явно приходилось бы подклеивать зимой и осенью, чтобы из жильца не выдуло остатки легких. Почему-то все это казалось Дазаю намного более родным, как будто холодные батареи и бетонные стены без обоев были с ним рядом всю его жизнь, а роскошь появилась лишь сейчас, и теперь придает обманчивое ощущение, что он родился в этом. Осаму вновь поворачивается набок, борясь с ощущением недосказанности с самим собой: он не знал, что ему делать, не знал, кому верить, и самое ужасное — не знал кто он.
Казалось, что все, что он знал, помнил, любил, просто напросто пропало в один день, оставляя его одного в непроглядной тьме. И Дазай блуждал в ней. Правда блуждал, искал что-то, может быть хотя бы крохотный лучик солнца? Однако с каждым шагом ломался все больше, и теперь разломился на тысячи тысяч осколков, которыми изрезал сам себя изнутри. Было больно. Оглушающе больно и страшно. Он тонул, всегда тонул внутри своих настоящих и ложных воспоминаний, не в состоянии разобраться, что где. Часто не замечал бегущие дорожки слез, сжимаясь до судороги, и рыдая навзрыд, как будто в последний раз. Он многое не замечал. Что-то специально, что-то нарочно, просто желая уменьшить количество боли, переносимой на собственной шкуре. Это ведь так….
-Не запирайся в своей печали
Забудь навеки свой омут слез
Заманчивые скрижали
Заменят твое сердце и мозг.
Откуда-то звучит мягкая фортепьянная мелодия, и чей-то приятный голос, напевающий незатейливую мелодию, ласкает слух, заставляя расслабиться, несмотря на то, что сам текст песни напрягает Дазая. Юноша не замечает, как постепенно оказывается по пояс в воде, стоя на песчаном дне, чувствуя на коже долгожданную прохладу, постепенно поднимающуюся все выше и выше вместе с уровнем воды. Почему-то это не пугает, как и отсутствие присутствия ближайшего берега, или хотя бы камня, на который можно было бы забраться. На дне растут какие-то странные растения — чем-то похожи на камыш, только вместо коричневой головки — белые светящиеся овальные фонарики, покачивающиеся вслед за лёгкими волнами. На песке, помимо них, можно было рассмотреть морские звезды и красивые блестящие камушки, красиво переливающиеся в свете, проходящем через воду. Вода была, на удивление прозрачной и чистой — ни соринки.
Постепенно уровень воды поднимается выше Дазаевской головы, и Осаму пытается выплыть, рефлекторно задержав дыхание, однако ничего не получается — как будто бы он плывет на месте, вообще не сдвигаясь, только лишь тратя энергию. Впрочем, случайно вдохнув, юноша открывает для себя новый факт — этой жидкостью можно дышать. Сделав еще один вздох — контрольный, Дазай впервые вдыхает полной грудью, наблюдая, как легкое теченье играет с его волосами, улыбаясь уголками губ. Впервые за несколько дней он расслабляется, прикрывая глаза и отдавая тело во власть воды, раскачиваясь на волнах, не замечая, как сверху формируется человеческая фигура, держащая в ладонях его лицо, поглаживая по щеке. Касания этого человека как будто и являлись самой водой, разве что были теплее и… материальнее?
-Выбери меня, и ты забудешь, что представляет собой печаль, — Дазай распахивает глаза. Над ним, будто бы зависнув в воде во время ныряния в воду, находится он сам, безмятежно, но все-таки чуть грустно улыбаясь, подтягивая к себе за плечи, выдыхая на ухо. — Не верь ему. Чуя-кун такой врунишка, — Доппельгангер улыбается, моментально становясь будто темным реверсивным клоном Осаму, целуя свой оригинал в губы, и Дазаю кажется, будто внутрь него течет темная масса, дёготь, сжигающая внутренности. — Не верь, не верь не единому слову, мой хороший. Верь только мне.
***
-Черт-черт-черт! — Чуя носится по кухне, быстро набирая воду в стакан и приоткрывая чужой рот, выливая содержимое внутрь и запрокидывая голову своей любимой игрушки, заставляя глотать. — Блять, он материализует новую реальность, и сам же перегревается от этого, сука, это за собой может повлечь раскол в психике, надо делать промывание желудка и ставить ему капельницу, я не хочу заплатить такую цену, — голубые глаза панически бегают по комнате, вспоминая, где запасная кровь и физиологический раствор.
-Стой, я же говорил, что это нормально. Просто не дай ему излишне погрузиться в это, иначе он, ну… — Достоевский затягивается сигаретой, сидя на подоконнике, на пару минут задумчиво всматриваясь в окно, после вновь оборачиваясь к Накахаре, невинно улыбаясь. — Скажем… Очнется, и возненавидит тебя еще сильнее? — Юноша усмехается.
Чуинское терпение лучше не испытывать никому — Федор в доли секунды слетает с подоконника, и может сказать спасибо, что не наружу. Накахара с завидной легкостью попадает коленом прямо в грудную клетку, выбивая весь воздух из чужих легких, припечатывая юношу к стене, заламывая руку за спину. Он в ебаном бешенстве. Разумеется, русская сука знала, что такое рано или поздно случится, и выжидала момент, чтобы взять ситуацию в свои крысиные лапки. Неудивительно, что Чуе еще в начале показалось, что все идет слишком гладко, слишком
по-честному — с Федором никто не хотел иметь дел, потому что честные игры были не по его части. Достоевский не стал бы никому помогать даже за все деньги мира, пока не находилось что-то, что он хотел, или то, что было нужно для достижения его цели.
-Даже не смотри на него. Он мой. Ясно? Он блять мой, — Чуя переходит на утробное рычание, готовый в любой момент вцепиться в глотку предателя.
Достоевский лишь улыбается, поправляя ушанку поровнее. Все решит сам Дазай. Может, всего-лишь с небольшой помощью.
***
-Дазай! Ты как, родной? Ничего не болит? — Осаму с трудом разлепляет слипшиеся веки, смотря, как вся окружающая реальность плывет, вместе с его женихом, куда-то в правую сторону. Глаза ужасно слезятся, и кажется, будто бы он вот-вот разрыдается, голова гудит, губы мокрые, и кажется, будто он полыхает изнутри, подобно коктейлю Молотова.
-Что… Случилось…? — юноша с трудом садится, спихивая с себя чужую фигуру слегка вбок, прикладывая ладонь ко лбу, закрывая один глаз. Так, пожалуй, куда лучше — ладонь холодная и с легкостью сойдет вместо компресса, и один раздраженный глаз меньше двух.
-Ты начал говорить во сне, я проснулся, а ты в лихорадке, не просыпаешься, только что-то шепчешь постоянно, — Чуя касается губами его лба, укладывая к себе на колени, гладя по голове трясущейся рукой, нервно, чуть натянуто улыбаясь, кажется, смаргивая маленькие слезинки в уголках глаз. — Боги, ты бы знал, как напугал меня. Я так боялся, что ты вообще больше не проснешься… — Накахара совершенно внезапно хмурится, щелкнув жениха по носу. — Только попробуй мне еще раз не сказать, что плохо себя чувствуешь! Лично замотаю в одеяло и буду чаем отпаивать, будешь как гусеница в зимнем оутфите, — Дазай фыркает.
-Как будто бы ты так не сделаешь, если я скажу, — Чуя фыркает в ответ.
Внутри него клокочут две одновременные паники — одна за то, что Осаму буквально прошелся по острию ножа, и каким-то чудом вернулся обратно, в безопасные Накахаровские объятия, где ему ничего не угрожает. Однако, где вероятность, что с его любимым, драгоценным солнышком не случится нечто подобное снова? Хотя… При любой малейшей возможности такого случая, доказательством надежного результата всегда могут стать отрубленные руки, или же даже голова Достоевского. Его солнышко все равно останется рядом с ним, даже если план не сработает, и Чуя никогда-никогда не позволит ему умереть. Впрочем, вторая паника верещала, что если Осаму очнется до назначенного времени — он возненавидит его, и исправить уже что-либо будет невозможно.
Чуя ведь просто… Просто хотел, чтобы его любили. Не за что-то, просто так. И, наверное, Дазай был единственным, кто не купился на его сладкие речи и тысячи масок. Осаму был настоящим, чертовски измотанным, усталым, но еще не запачканный чужой серостью, однако умело имитирующий ее, так же как и Накахара, каждый день надевающий свои маски, подходящие по форме и размеру лишь ему одному. Чуя, безоговорочно, любил их всех, однако больше всего на свете жаждал избавиться от них, чтобы видеть лишь настоящее, то, что не видит никто, то, что позволено только ему. И, несомненно, он добьется своей цели, просто нужно чуточку подождать, и Осаму полюбит, полюбит так, как никогда никого не любил.
Чуя обещает, он сделает все, что его сокровище захочет — Собака? Конечно. Машина? Да хоть целый гараж. Однако Накахара точно уверен, что сделает все, чтобы Дазай мог любить только его. Он привяжет, подкупит, сыграет лишнюю роль, лишь бы Осаму всегда смотрел на него так, как люди смотрят на единственное, что их радует больше всего на свете. Чуя хочет ловить улыбки, сцеловывать слезы, гладить узкую спину. И чтобы все это можно было только ему. Разве он много просит? Юноша гладит свое бесценное сокровище по волосам, мягко перебирая, массируя, и снова и снова целуя в лоб, укачивая, старательно вслушиваясь в каждый вздох.
Дазай, ты же не оставишь своего верного пса в одиночестве, правда? Пожалуйста, не оставляй меня…
***
Сквозь бездонные ночи
Моё окно,
Как маяк одиночества.
Хочется завернуться сном,
Бесконечным сном.
Там, за кривыми крестами,
Оставим мы
Свои тревоги и боли.
Алтарь зимы, в дар прими меня
И сожми в чёрный нолик.
Отчего сердечко сжалось?
Догорала свечка, жаль.
Отпусти меня, пожалуйста,
Печаль.
