Психоз

Сначала Паркер не понимал, о чем они говорили. Они звучали как далекие голоса, произносящие нечто неразборчивое. Они никогда не обращали внимания на самого Оджильви, не пытались заговорить с ним. Быть может, они даже не знали о его существовании. В этот момент Паркеру следовало заглушать их делами, совершенно любыми — будь то хоть уроки, хоть поход по магазинам или общение с друзьями. Однако ему было крайне любопытно узнать, о чем они разговаривали, что за темы их так беспокоили и что они скрывали. Любопытство сгубило кошку. Они стали приходить чаще. Если раньше они возникали в основном, когда Паркер оставался один, то теперь они периодически тревожили его и на уроках, и на раутах, проводимых в Доме Харрингтона. Оджильви по-прежнему не мог их понять, однако заметил, что они стали временами смеяться, кричать, плакать и скулить. Иногда Паркер даже испытывал по отношению к ним сочувствие. В конце концов, если они существуют, то и их чувства реальны? Хотелось узнать о них больше. Хотелось наконец-то услышать их слова. И тогда-то ему, Оджильви, показалось, что лишь его добрый друг сможет ему помочь. Оказавшись на территории своего дома, Паркер подошел к садовому гному и присел рядом с ним на колени. Он смотрел на украшение для двора смущенно, неуверенно, а затем все-таки заговорил: — Привет, Гноми. Извини, что редко появляюсь в последнее время. Очень много дел в школе. Ты ведь не сердишься на меня? У меня... Я... Иногда я слышу голоса, но не могу понять, о чем они говорят. Они неразборчивые! Ты знаешь, как это исправить? — Нужно вслушиваться. Обязательно вслушивайся. Всегда. Слушай только их, — ответил садовый гном, и ответ мог услышать только Паркер. — Вот как? Хорошо, я постараюсь. Спасибо, Гноми! Паркер разговаривал с садовым гномом еще около часа. Родителей не было дома, а прислуга никогда никому не рассказывала о странностях мальчика. Таким образом, он был предоставлен самому себе в зарождающемся безумии. Каждый день Паркер выполнял совет (напоминающий больше приказ) Гноми. Когда он начинал слышать какой-то шум у себя в голове, он закрывал глаза и старался уловить речь. Это было довольно сложно, но Оджильви стал замечать, как голоса будто бы приближались. Они стали громче и даже четче. Иногда Паркер мог даже разобрать целые слова, что его, несомненно, радовало. Он стал в какой-то степени одержим желанием услышать этот разговор, будто бы таким образом сможет узнать все тайны мироздания. — Паркер? Прошу прощения, ты меня вообще слушаешь? — спросил Горд, чуть хмурясь. — Ты в последнее время стал чаще летать в облаках. Так... кто же она, Паркер? — А? Я... Кто? Она? — Паркеру казалось, что он вот-вот услышит, но разговор Горда вырвал его из его маленького сумасшествия. — Кто та девушка, в которую ты влюблен? Не скрывай от меня. Ты рассеян, словно влюбился без памяти, — Вендом мягко улыбнулся своему лучшему другу. — Я не... Послушай, Горд, мне надо идти. Давай завтра поговорим? — Ну хорошо. Но не забывай, что леди предпочитают розы! Паркер добежал до общежития мальчиков так быстро, как только мог. Горд с ним говорил. Его лучший друг. Человек, которому он абсолютно доверял. Тогда почему стало так страшно? Мучительное чувство не давало ему покоя, его дыхание сбилось, а руки дрожали. Оджильви готов был расплакаться, как вдруг услышал: — Не бойся. Мы не дадим тебя в обиду. Чувство бесконечной радости смешалось с чувством невыносимого страха, что сказалось и на теле: Паркера потряхивало, его грудь вздымалась от частого дыхания, а пальцы, не находя покоя, сплетались друг с другом, складывались в замочек, а затем высвобождались, чтобы сжаться в кулак. Теперь-то, наконец, он, Оджильви, сможет узнать, о чем они говорят! Было так волнительно, словно его только что приняли в какое-то тайное общество или клуб, в который он всегда стремился попасть. И это волнение было приятно. О, наивная душа не подозревала, какие муки ждут ее впереди. Они пришли лишь на следующий день, и до того Паркер боялся, что они больше никогда не явятся, что они узнали, что он может понять, и решили замолчать, чтобы не выдать тайны. Таинственное плескалось слишком далеко, и хоть Паркер не умел плавать так же хорошо, как Джастин, однако он надеялся, что это не помешает. И вот они заговорили, и он услышал. — На дереве ползет рыба, знающая постижение молитв в далеких траекториях звезд. — Смотрящий видит и оглядывается. Он опять. Всегда. Вечно. Он там. Разрушительное разочарование — вот, что почувствовал Паркер, услышав. Разве было похоже это на вселенские загадки? Разве говорили они о смысле жизни? Разве эта чепуха имела хоть какой-то смысл? А потом он увидел десятки глаз во тьме, обративших свой взор на него. Оджильви еще никогда не было так странно. Он сорвался с места и побежал вперед, но он видел эти глаза, даже когда они были у него за спиной. От них невозможно спрятаться, от них не сбежишь. Тогда-то Паркер захотел, чтобы все вернулось, чтобы глаза исчезли, чтобы все было беззаботно и правильно. Обычно уроки географии были скучными, но на этом занятии Паркер был переполнен раздражением. Всему виной — голоса, которые решили мешать ему учиться. Они не появлялись три дня, и Оджильви уж решил, что они исчезли навсегда, даже вздохнул с облегчением, однако они вернулись и опять терроризируют и без того воспаленный разум мажора. Они были глупыми, нет, идиотскими, их не хотелось слышать. Каким же дураком он, Паркер, был, когда считал их ключом ко всему, апогеем сокрытой мудрости. — Париж — столица Рима. Паркер вздохнул и закатил глаза. Подобная чушь преследовала его слишком часто, и это уже изрядно надоело. Он старался отвлекаться на слова учителя, на рисование, чтобы они ушли, чтобы не слышать, но они стали настолько шумными, что иногда Оджильви казалось, что вот-вот у него из ушей польется кровь. Долгожданная тишина. Паркер шел по пустым абсолютно темным улицам под светом ламп на потолке, сидя за партой. Вокруг не было ни души, только ученики за соседними партами и учитель у доски. Это место не было похоже на Буллворт. На самом деле Паркер не мог точно сказать, где он находится, и знал, что он в Буллвортской академии. Стало так спокойно и даже в какой-то степени приятно. Ему не хотелось покидать это место, но он желал выйти из кабинета. Звонок с урока не разрушил мир, в котором он оказался. Он стоял посреди улицы и шел к выходу из класса. Ничто не могло нарушить его покой. — Паркер, привет. Я смотрю, снова витаешь в облаках, — сказал Горд мягко и положил руку на плечо друга. — Ага. Да. Вить веревки, — ответил Паркер, а затем улыбнулся Горду, не совсем понимая, что он сейчас сделал и зачем. В выражении его лица не было ни капельки искренности, но Вендом не заметил недоумения во взгляде, хотя ответ Оджильви посчитал несколько странным. — Пойдем сегодня в боксерский клуб вместе? — А... Нет. Извини. Я не пойду. Мне пора. Паркер рванул с места и побежал к общежитию, не оборачиваясь. Страх вновь сковал его душу. Не хотелось никого видеть, но повсюду были лица, и каждый ученик этой зловещей академии пугал его, словно мог причинить какой-то вред. Он врезался в хулигана, но останавливаться не стал, помчался дальше под грозный выкрик: "Эй! Смотри, куда прешь!". Почему бы всем людям в мире просто не оставить его, Паркера, в покое? Войдя в комнату, Оджильви первым делом лег на кровать. В последнее время он стал чаще и быстрее уставать, так что сил на то, чтобы заниматься боксом, совсем не оставалось. Порою хотелось просто закрыть глаза и уснуть на несколько лет, а проснуться... — Нормальным. Насмешливый голос заставил сердце биться чаще. Глаза широко раскрылись. Паркер накрылся одеялом с головой в надежде, что это — мерзкое, зловонное, ненавистное, подлое, отвратительное, невыносимое, предательское, гадкое — уйдет и больше не вернется. И, к счастью, пусть и на время, но так и произошло. Теперь они не покидали Паркера ни на день. Они были не всегда, кричали в основном по вечерам. В основном они комментировали каждое действие Оджильви, даже если он просто заправлял кровать. Однако, когда удавалось вырваться в иные миры, они замолкали, и Паркер становился счастливее. Он все реже общался со своими друзьями-мажорами, и даже разговоры с Гордом, лучшим другом, казались делом невероятно сложным. Не удавалось подбирать слова, иногда Вендом даже смеялся над Оджильви, говоря что-то в духе: "Что ты несешь?". Отчаяние и боль удавалось подавлять еще на уровне глотки, и Паркер улыбался нелепо, посмеиваясь, но никогда не понимал, почему он смеется. Ему не было весело. Делать что-либо становилось все труднее. По утрам тело казалось еще тяжелее, чем обычно, будто бы весило целую тонну. Слабость, вялость, головокружение — все это было последствиями недоедания. Но Паркер просто не мог есть нормально, он не чувствовал голода, у него не было аппетита, вся еда, даже любимая, казалась тошнотворной. Еще хуже было из-за того, что голоса частенько не давали уснуть, начиная кричать, хохотать, петь перед сном. Иногда Оджильви засыпал лишь под утро. Дни превратились в сплошные муки: проснуться, сходить на занятия, вернуться в комнату, лечь на кровать. Иногда, когда силы неожиданно появлялись, а голоса замолкали, Паркер ночью выбирался из общежития и, избегая старост, прокрадывался за пределы территории школы. Он гулял по городу, завороженный тьмой и тишиной. Ему нравилось, что на улицах почти не было людей, разве что можно было заметить городских, но Оджильви старался не попадаться им на глаза — ограбят еще. Все же оставались вещи, на которые Паркер мог смотреть здраво. — Он бросит тебя. Вот увидишь. Ты никому не нужен. И тебе никто не нужен. Только я останусь с тобой навечно. День начался с нового голоса. Сколько их уже было? Кажется, двенадцать? Они все были такими разными, но каждый голос Паркер ненавидел всем сердцем. Сегодня Оджильви так и не смог встать с кровати, чтобы как обычно пойти на занятия. А вскоре он перестал даже заботиться о себе: не мылся, не причесывался, не переодевался. Он спал в той же одежде, в которой выходил на улицу. Он, казалось, совсем позабыл, что является мажором. Когда же Паркер все-таки выбирался из комнаты, на него смотрели недоуменно, с испугом или отвращением. Никто к нему не приставал, даже понтовые, привыкшие конфликтовать с мажорами, старательно делали вид, что Оджильви не существует, если тот проходил мимо. Только Горд, несмотря на всю свою брезгливость, продолжал говорить с Паркером. — Я читал об этом. Это называется "депрессия". Тебе надо сходить к психотерапевту, он пропишет тебе антидепрессанты. И все снова будет хорошо! Давай я поговорю о тебе с моим психотерапевтом... — Я нормальный! — неожиданно злобно огрызнулся Паркер. Он испытывал к Горду двоякие чувства: с одной стороны, он был рад, что хоть кому-то еще нужен, с другой стороны, он хотел, чтобы все оставили его в покое, и злился. - Да... Конечно. Ты нормальный. Кто-то говорит иначе? — Горд прикусил губу. Паркер ничего не ответил, и парни еще некоторое время сидели в тишине. Вендом не решался даже посмотреть в сторону своего друга. Череда пропущенных занятий вызывала беспокойство у некоторых учителей. Они старались поговорить с Паркером, но тот окончательно замкнулся в себе и ничего не рассказывал. Им следовало сообщить родителям или отвести мальчика к специалисту, однако даже взрослые могут чего-то не знать, и вот они не знали, как поступить. Они пытались быть мягче по отношению к Оджильви и закрывать глаза на некоторые пропуски, а ему, казалось, было все равно. Словно его больше не заботила собственная судьба. Паркер столкнулся с Дерби в коридоре. Вид у него был опечаленный, хотя Оджильви не заметил этого. Ему вообще стало трудно распознавать эмоции не только чужие, но даже свои собственные. Харрингтон немного скривился от запаха, но все-таки отвел своего подопечного в укромное место. — Паркер, ты изменился. Ты не ходишь на бокс, не следишь за собой, ни с кем не общаешься. О тебе ходит дурная молва. Разве это поведение, достойное мажора? — Дерби на самом деле не хотел быть слишком жестоким, но не мог отчитать Оджильви. — Ты позоришь нас, Паркер. Я думаю... Я думаю, тебе лучше не появляться в Доме Харрингтона, пока ты не придешь в свое обычное состояние. И не ходить за нами. Мы все беспокоимся о тебе, но ты должен понять, как важна нам наша репутация. Ты никогда не был эгоистичным мальчиком и точно поймешь это. Мы будем ждать, когда ты... придешь в себя. Дерби, выдвинув свою речь, немного расслабился, когда закончил. Ему было тяжело это говорить, но он понимал, что лидеру порою приходится принимать не самые благородные решения. Нельзя жертвовать всеми ради одного. Лицо же Паркера совсем не переменилось — все такое же безэмоциональное и пустое. Оджильви произнес тихое: "Хорошо" и удалился. Паркер не помнил, где достал веревку. Все было как в тумане. Какие-то моменты просто навечно стерлись из памяти, словно и не было их. Но когда он вернулся в комнату, сознание, казалось, полностью прояснилось. Он думал, что отдает отчет своим действиям. Конструкция из веревки с петлей на конце была мудреной, но просто так зацепить веревку за что-то наверху не представлялось возможным, так как этого чего-то не было. Оджильви потянул за веревку, затем повис на ней, подняв ноги. Кажется, она его удержит. Он взял стул и подвинул его. Встал на него. Обхватил руками петлю. Поднес к голове. Надел на шею. Закрыл глаза. — Стой! Остановись! Прошу тебя, умоляю тебя, не надо! Не делай этого! Ты разрушишь все, что у тебя есть! Ты достоин счастливого финала! Прошу тебя, подумай, подумай еще немного, не спеши! Тебе нужно выйти на улицу. Подыши свежим воздухом. Покури напоследок. А затем возвращайся с решением. Дрожащие руки сняли петлю с шеи. Паркер спрыгнул со стула, открыл ящик в столе и достал пачку сигарет. Он решил послушать голос. На улице все было как обычно: хулиганы приставали к ботанам и внегруппировочным, а старосты их всех разгоняли. Паркер достал зажигалку и сигарету из пачки и закурил. Он затягивался, наслаждаясь дымом. Дым окутывал его. Дым — единственное в этом мире, что еще могло порадовать. Одной сигареты не хватило, и он взял вторую. Весь процесс казался таким долгим, словно длился часы, а то и дни. Закончив, Оджильви неаккуратно потушил окурок, бросил его в мусорную корзину и вернулся в комнату. Конструкция из веревки была убрана, а стул поставлен на свое место. Покинул комнату в следующий раз Паркер только через два дня. Все это время он ничего не ел и почти не спал. Он направился в здание академии и даже не опоздал на первый урок. То было изо, и Оджильви писал на листе бумаги "Помогите" множество раз. С каждым разом слово становилось все более кривым и размашистым, а финалом этого творческого порыва стало огромное слово "Спасите", перекрывающее собой остальные, более мелкие слова. Он скомкал лист бумаги и спрятал его в парту. Когда к Паркеру подошла миссис Филиппс, она не обнаружила работы. Проявляя все свое сочувствие, стараясь войти в его положение, она наклонилась к нему и сказала: — Я не стану ставить тебе плохую оценку. Нарисуешь работу позже и принесешь мне, хорошо? Учительница отошла от Паркера, а вскоре прозвенел звонок. Оджильви вышел из кабинета одним из последних, потому как долго залипал в одну точку. Он встретил Горда по дороге и остановился рядом с ним, а тот вдруг продолжил идти. Паркер же, не показывая никаких чувств, просто пошел за ним. Долго это продолжаться не могло, и Горд все же остановился. Он повернулся и, сглотнув, негромко произнес: — Дерби рассердится, если узнает, что я с тобой общаюсь. Нам следует перестать проводить время вместе. Паркер медленно кивнул. Может, он потерялся где-то на грани множества миров, не понимал чувств и переживаний, но он все еще способен был слышать слова. Возможно, до этого момента. Как будто внутри него существовала тонкая ниточка, державшая на себе вселенную его души, но вот оборвалась и она. Оджильви просто пошел. Он не знал, куда идет, не понимал дороги, не осознавал, где находится. Он просто шел. Куда-то. Так бесцельно и пусто, словно бродил по обломкам разрушенного мира.