Решительность

На небо опустилась грубая сапфировая ватола, усложнившая вам путь. Время, овеянное жгучим холодом, канительно тянулось, пока вы с трудом передвигались по пустынно снежным тропам в поисках сбежавших от вас вампиров. Ты обнимала себя озябшими руками, в то время как Астольфо воинственно держал лицо ровным. Лишь слабая дрожь выдавала то, что он всё ещё обычный человек, в чём ему было постыдно признаться. Ты взяла всё в свои руки, настояв на том, чтобы вы переждали сумерки в найденном заброшенном доме. — Ночь так холодна, — заметила ты, всматриваясь в снежный танец в воздухе; хоть какими-то разговорами ты пыталась развеять атмосферу напряжения, которая воцарилась между вами после отмены поисков. — Не так холодна, как будут тела вампирских отродий, когда мы настигнем их, — рычит раненым зверем Астольфо, раздражённо пнув селенитовую горку снега. Он наблюдал уставшим от погони хищником за тем, как легко поднимаются мягкие крошки, и хотел, чтобы с такой же лёгкостью, одним ударом ноги, от него разлетались по кускам вампиры. — Зря только привал устроили. Он будто отрешённо завернулся в нэфраму, чтобы никто не увидел его слабость — побледневший от морозных укусов лик. Он был уверен в том, что циркулирующая ненавистью кровь способна согреть его, когда он надавит этим чувством на себя, лишив амуниции все остальные ощущения. Чтобы зажечь эмоциональный огонь, достаточно лишь подбросить щепотку агонии. Астольфо был готов. Но ты знала, что он не готов сгореть заживо. В русле вен бурлит беспощадная лава, для которой не существует владыки, и она с лёгкостью проглотит того, кто подарил ей рождение. Иллюзия превосходства затмит ему все чувства, и, наблюдая за чужими страданиями, он перестанет ощущать невыносимое жжение на своей коже и не почует смрад гари на плаще. Ты видела, словно в реальности, как он горит, привязанный к столбу, и беспомощно проливает запоздалые слёзы. Сам себе инквизитор, который нашёл в своём нутре бесславные гены ведьмы. — Ты же понимаешь, что людям необходимо тепло, чтобы двигаться дальше по такому морозу, — вкрадчиво объяснила ты, как маленькому ребёнку. Впрочем, он действительно ещё не выбрался из ювенильного гнезда. И никак не мог перестать смотреть на шрамы прошлого. Не уставал прикасаться к ним грязными ногтями, заново вскрывая и занося новые инфекции. Ему было проще существовать с болью, вшивать в грудь собственный реквием, перекатывать на языке бесчестье. Реликварий его памяти должен был заполняться лишь гневом, иначе он забудет своё истинное предназначение — уничтожить тех, кто убил его семью и осквернил его тело. Но ты не могла спокойно смотреть на то, как он в одиночку, пытаясь гордо расправить опалённые, почти костяные крылья, нёс эту ношу. Едва ли возможно пережить подобное. Пережить, будучи ребёнком — нечто сверхъестественное. Он был в твоих глазах сильной личностью, сумевший встать на ноги среди затяжного чернильного хаоса. Но вместе с тем он ещё не сформировался и был лёгкой добычей для тех, кто мог надавить на его свежую рану. — Мне оно не нужно, — строго отозвался он, добавив через несколько секунд стихшим, будто смущённым гласом: — Я остановился только из-за тебя. Ты помнишь, как он спас тебя. И понимала, что он сделал это не из благородных побуждений. В той кровавой бойне ты была лишней декорацией, которую он не заметил, одержимый страстью к густому ихору врагов. Он омывал себя багряным дождём, словно Элизабет Батори, позволяя тебе замороженно наблюдать за ним. Созерцать, видя все грани его безумия, и абсурдно влюбляться в каждую её часть. И ещё больше — в его душу, которую он пытался закрыть за этими кровавыми печатями и баррикадами. Ведь теперь, когда ты вступила в ряды охотников ради него, вы стали куда ближе. Бывшая обезличенная тень предстала союзником, которому он начал неохотно, но невольно доверять. И его рефлекторная демонстрация чувств заставляла тебя трепетать, словно бабочку под стеклом. — Ты беспокоишься обо мне или имеешь в виду, что я лишний груз для тебя? — кокетливо спросила ты, посчитав настроение диалога подходящим для сближения. Но Гранатум бесцветно хмыкнул, оставив тебя без ответа. Он всё так же продолжает запираться, мысленно обругивая неожиданные чувственные порывы. Он жаждет слишком рано повзрослеть, разочароваться в мире и видеть лишь свои цели, а людей — раздражающими препонами к ним. Он хочет, чтобы в его мире не было любви, потому что самой первой его лишили кровожадные монстры. — Я шучу, Астольфо, — примирительным тоном сказала ты. — Я знаю, что ты хороший командир. Хоть и слишком импульсивный. Ты осторожно, точно прощупывая подошвой почву, подошла к нему, расположив длань на его плече. Аккуратный и скромный жест, в который ты вкладываешь нежность. Неспешно смелея, ободряюще потряхиваешь его, представляя, как уверенно сбрасываешь с него терновый бурнус, об который он неустанно колется, не засыпая от зуда. Чувствуешь, как твоя кожа вибрирует из-за его тряски. Вместе с сочувствием на лице расплывается странная улыбка от того, как он неловко отводит взор, пытаясь казаться сильным и зрелым. Он не представляет, насколько иногда приятно быть слабым. С ним ты ощущала ту самую паточную субтильность, когда сердце не подчинялось приказам, продолжая лихорадить. — Слушай, на одной ненависти не согреешься, так что заходи в дом, — по-матерински пролепетала ты. — Не хочу упустить из виду этих тварей, — его голос будто рассекает пространство визгом рапиры, но он по-прежнему не сбрасывает твоё прикосновение — он осторожно позволяет тебе быть рядом. — Они обязательно почуят запах моей крови и придут сюда. — А я уже чувствую детскую капризность. В этот раз он порывисто дёргается, от чего ты испуганно убираешь руку. Астольфо поворачивается к тебе: его лицо напряжённое и выбеленное, словно кладбищенская лилия, и вместе с тем оно покрывается алыми пятнами злости. — Я не ребёнок! — нервно кричит он, сжимая кулаки. — Кто в моём возрасте смог стать паладином?! Он кичится своим положением. Потому что это единственное, что может одухотворить его. Ты внимательно осматриваешь его, видя того же ребёнка. Но он твёрдо держит в руках ростки взрослого мужества, надеясь однажды взрастить полноценные цветы. Астольфо думает, что не-дети только воюют и отрекаются от слабостей. Ты думаешь, что он слишком сильно запутался в себе, и ему нужна рука помощи. — Да, ты прав. Прости, — виновато произнесла ты. — Но взрослые люди способны пускать в своё сердце и приятные моменты, чтобы боль не затмила им трезвый разум. — Мне стать шутом гороховым, подобно Роланду, который позорит церковь? — продолжал рассерженно кричать юноша, но всё это напоминало отчаянный клёкот брошенного птенца. — Сейчас не время для гривуазного поведения. Осознание нашего положения и есть зрелость. Нельзя позволять мимолётным эмоциям брать верх, пока эти отродья незаконно ходят по нашей земле. Мне не будет покоя, пока я не избавлюсь от них. Несмотря на то, что он интонировал холодом и его льдистыми шипами, ты уверенно сделала шаг к нему. Ещё один, а затем ещё. И уже стояла рядом с ним, превосходя его ростом, но при этом не ощущая разницу. Ты была ребёнком в своих первых трогательных чувствах, а он был ребёнком потому, что не замечал твои и собственные. — А мне не будет покоя, пока ты не избавишься хотя бы частично от своей боли, которая может ослепить твой взор. Я не смогу полностью исцелить тебя, но хочу попытаться на время сделать страдания тише. Астольфо почему-то сейчас ощутила себя Фаэтоном, который выпросил у отца управлять солнечной колесницей, но его упряжка погубила героя, столкнув к тверди — точно так же юный и самоуверенный охотник, поверив в свои силы, стал ясырем земного грота. Оказавшись совсем рядом со своей союзницей, он ощутил беспомощность под её зорким и при этом томном взгляде, который он смущался расшифровать. — Это… невозможно… — он старался держать свой тон ровным, но тот дёргался, словно буйная волна, которая разбивалась о берег и растворялась в горестной неизвестности. — Тогда почему я сейчас слышу гулкое биение твоего сердца? — ехидно спросила ты. — Ч-что ты имеешь в виду?! — Гранатум искренне не понимал, — или не хотел понимать, — почему ты выдвинула ему подобное обвинение. «Он совсем ещё невинный. Куда ему до взрослого человека?», — с умильной улыбкой подумала ты, позабыв обо всякой опасности, о метели, о том, что вы совсем одни стоите в неясных сумерках, поглощённые самыми посредственными переживаниями. Ещё один твёрдый шаг. Длани ложатся на чужие жемчужно-гладкие ланиты, будто бы покрытые морозной коркой, и тянут чужое лицо к своему. Секундный обмен видимым паром из уст, а затем их внезапное соединение, и оба сердца забились в унисон, перекрикивая усилившуюся бурю. Внутренний вертоград чувств Астольфо полнится благоухающими цветами от сближения, которому он не может дать название. Вся боль на душе и сердце на это время индевеет, и он чувствует себя с непривычки абсолютно беззащитным и пустым. Но затем пустота заполняется амритой: от неё пылает, как от температуры, тело, горят губы, накрытые девичьими, сжимаются персты на ногах и руках, и теряется голос. Он не может сказать даже одно слово, когда ты так же внезапно оставляешь его без этой странной, но сладкой и ставшей нужной поддержки. Он может лишь подрагивать, но уже не от холода, и непонимающе, пристыженно и одновременно с упреками необъяснимого происхождения смотреть ответно в твои туманные глаза. — Идём. Ты, подобно родителю, схватила его за руку и потянула в шаткий дом, который встретил вас пылью и скрипучим полом. Посреди руин ты нашла покрывало, смердящее старостью, но, завернувшись в него вдвоём, ты утратила остроту обоняния. Гранатум не противился, но притих, и ты воспользовалась его замешательством, чтобы накрыть его руку своей, сплести пальцы и утратить важность того, где вы сейчас находились. — Теперь тебе теплее? — осторожно нарушила ты тишину, крепче сжав его миниатюрную ладонь. Гранатум невольно ответил взаимностью на твоё касание. Всё это казалось неправильным, пока он на время перестал дышать своей ненавистью. Но это доселе неизвестное чувство, несмотря на кажущуюся ему порочность, опалило все нервные окончания, напитало его необходимым дофамином и окрылило не костяными или сожжёнными перьями, а полноценными. Он ощущал себя воинственным серафимом, призванным защитить собственную честь. И теперь уже одну особу, с которой он не испытывал отвращение к мрачному дому, старому покрывалу и к своей испорченной жизни. — После твоего непристойного поведения? — смущённо огрызнулся он. — Но ведь ты не оттолкнул меня, — насмешливо парировала твоя персона. Случайно встретившись с твоим взглядом после произошедшего инцидента, он потерял свои ядовитые клыки, отвернулся в горячей неловкости, но продолжил держать твою руку. Уже не отводя взгляд от того, как они сцеплены. Ему хочется нелепо пролепетать: «Д-да», но он не посмеет выпустить на волю свою неожиданную слабость. Всё это кажется ему мимолётным явлением, после которого он снова придёт в строй, забыв всё, что было между вами в эту метельную ночь. Но захочет ли он на самом деле? Ты знала точный ответ, потому что пообещала себе не оставлять его наедине со своими сомнениями и противоречиями. — С помощью подобной нежности, которая куда лучше пожирающей ненависти, можно потихоньку избавляться от застарелых шрамов. — Т-ты несёшь вздор, хм… — А ты дай мне шанс. И, вопреки тому, что Гранатум заживо запекался в румянце и непонимании от того, что творилось с его стеснённой грудью, он позволил тебе действовать. Почти что затравленно, словно идя на эшафот, он поджимал губы, беспомощность разглядывая твой приближающийся лик. Он всегда видел перед собой отвратительную мглу и маскарад насмехающихся вампиров, но в этот раз кошмарный мираж рассеивался, и его мускулы расслабились, принимая бальзам ласки. Ему было проще от того, что ты проявляла инициативу — так казалось, что он не совершает ошибку, а принимает нечто неизбежное, но определённо приятное. Гранатум покорно жмурит вежды и отдаётся мгновению, надеясь, что оно закончится не так скоро, как вечно обещает ему несправедливая жизнь. В этот раз он ничего и никого не отпустит.