ЗЕЛейдоскоп

      — Ке́мро, к тебе! — кричит через плечо Диспетчер аэропорта.       Из-за громады авиалайнера басищем отзывается:       — Иду, сынок, иду!       И у Зе-ли-бо-бы дух за-хва-ты-ва-ет: семь — шагов — белых — сапог — до — бетонного — забора, папина тень накрывает его и — оп — земля пропадает из-под ног — и он не сразу понимает, что болтается в воздухе, а выше своей головы его поднял…       — Па-па-а-а-а!.. — вырывается само собой: одурел от радости. — Покружи!..       И не пойми, где что перед глазами, — самолёты папина морда огоньки аэровокзал ангары разноцветные самолёты морда усы вразлёт, — и под ногами — восхитительно — воздух, потому что папа кружит и смеётся, а сам Зелибоба в кои-то веки не самый большой, и внезапно невесомый, и кто знает, сколько его так не держали. Дня, наверное, два или три.       Как и не было тех пяти веков. Звёздочка с мою ладонь; на моих руках становился. «Ээээйро, та́уделе…» — заходится сердце аэродромного дворового; и кружится голова, и сил хватает только поставить сына на землю и дух перевести.       — Как мой, точно мой, — хохочет Диспетчер, глядя, как Зелибоба и на земле дурашливо кружится, ещё не опомнясь, и утыкается в отцову шубу. — В старшую группу пошёл уже, тяжёлый, а всё: «Папа, покружи!» Везёт тебе, Кемро, — хоть руки потом не болят!       — Везёт, — усмехается Кемро — Кембэлгро, Родной на здешнем языке. — Спасибо, что смену принял, хоть сегодня побуду с ним.       — Вон те до эллингов оттолкаете, и, считай, всё, — кивает Диспетчер на три пустых самолёта.       — Это я сейчас! Это я мигом! Бегу!       Кембэлгро рта раскрыть не успевает, а его сынок уже ускакал к ближайшему «боингу» и что есть сил упёрся ладонями в хвост. Как во Дворе — в гараж: «туки-туки за себя!». Делать нечего, приходится папе великанскими шагами догонять Зелибобу — и смотреть заодно, чтобы никого на лётном поле не сбить.       — Зе́ли-гойт — ай, осторожно! — да погоди ты — извините!.. Погоди, не колдуй, этот всё равно один не потянешь. Дай-ка я…       Всего-то и дел каждый раз — на «раз, два, три!» у обоих ладони вспыхивают голубым — и самолёт послушно заезжает в ангар, точно тачка садовая. Зато как таращат глаза и люди и маппеты — гости аэропорта, как щёлкают камерами… И другой самолёт. И третий. И-и-и-и — на глазах у всех папа как нечего делать сажает Зелибобу себе на плечи и шагает к своему дому — ангару в дальнем конце аэродрома.       — А они живут тут, да? — слышит он за своей спиной детский голос. — Здорово, и я бы так хотел!       …Вечером и ночью здесь — как в родной долине Зелирангу: нет водопада рядом, но гудят самолёты; кровать не из камня и мха, но почти такая же крепкая и в одеялах лежишь как в гнезде; нет над головой грота, но есть свод ангара, и окно в нём, и та́удие эн зие́ле — звёзды в небе. И папина морда — сколько же Зелибоба не засыпал, нырнув под неё головой; папа каждый раз смеялся ему в макушку: имре́йде та́уделе — «моя звёздочка».

Ой, великий Двор Да маленький сбор — Не вся моя родина…

      Горько-сладким затопляет сердца тех, кто ещё ждёт свой рейс, и тех, кто в самолёте сейчас отрывается от земли, когда сквозь гул двигателей пробивается ни на что не похожая тягучая горько-сладкая музыка — кларнет? виолончель? — неважно; одно только разобрать можно — любовь родителя и «наконец-то» после долгой разлуки.       Успеет ещё Зелибоба у себя во Дворе набыться большим, а здесь он — маленькая лёгкая звёздочка, которой папа на сон грядущий мурлычет колыбельную. Слов в ней человеческому ли, простому ли сезамскому уху не разобрать — всё равно что басовая флейта поёт, и только таким, как Кембэлгро, понятно — о чём:

Небом, полночью лесной, Звёздной рекой Плыл и плыл я и добыл я сына, звёздочку мою. Ночь, окутай синевой, Дрёмой укрой, — Я качаю, напеваю сыну — баюшки-баю.