when you leave, I cannot think that I rose my back down of different faces don’t wanna complicate the rhythm that we got speechless when everything is so pure, can it be painless? Painless if you ever go, all the songs that we like will sound like bittersweet lullabies lost in the blue they don’t love me like you do those tears that I knew they are nothing without you, and everyone else, they don’t matter now you’re the one, I can’t lose no one loves me like you do
~~~
люсьен всегда говорит, как будто читает текст с суфлера в театре или на радио. он весь такой идеальный оратор, весь такой одна-сплошная-метафора-а-не-человек. весь такой сладкий, милый, очаровательный. улыбается, целует незнакомых девушек (и не только девушек), не носит перчатки даже по такому морозу. и пальто у него вечно нараспашку. пальто в гусиную лапку по бэд-трипу шумит, как экран сломанного телевизора. у аллена болит голова и вместо аспирина он глотает медовые леденцы от кашля. от привкуса уже горчит на языке - как было у шекспира. люсьен льнет к дэвиду под руку, трется макушкой об щеку. как шкодливая собака. как наглый дворовый щенок - оближет пальцы, а потом цапнет и убежит, заливаясь тявканьем, как смехом. дэвид не дурак. он это все прекрасно понимает и продолжает ленивой ладонью стискивать чужое плечо под плотной тканью верхней одежды. цепляется за него, умоляет без слов: небросайнебросай меня, люсьен. а люсьен читает с суфлера свои революционные идеи, ему не до каммерера. люсьен знает, что его таким любят, и совершенно не старается стать лучше. люсьен - ебучая калька на все то, что аллена так сильно раздражает в ровесниках. но, видимо, все эти черты, собранные вместе, не могут не цеплять. противно. аллена от него тошнит и аллен его обожает. как и дэвид. как и билл, и джек, и все эти глупые девушки/мальчики/женщины/мужчины. со временем аллен понимает, что люсьен не нравится только по-настоящему умным людям. они-то его насквозь видят: разбитого, глупого мальчишку с неподъемными амбициями, который только и может, что казаться. казаться умным, казаться наглым, казаться сумасбродным. люсьен никакой. люсьен - мякиш белого хлеба. люсьен - гребанная кортни лав, которую бы никто не помнил, если бы она не была женой к.к. . люсьен - скучные белые футболки из эйчэндэма, которые кто-то перепродает за бешеные деньги. люсьен - отсутствие вкуса и отличное умение это скрывать. люсьен - эхо в лесу. аллен уже и не знает, куда ему деться от этой удушающей, глубокой как горло манхэттенской проститутки влюбленности. она длинным горячим червем сворачивается в желудке, а по ночам лезет куда-то внутрь, прогрызая печень, почки, кишечник, легкие, селезенку и немножко мочевой пузырь. эта тварь его грызет, не позволяя надолго заснуть, а потом спокойно, температурно дремлет весь день, неприятно грея сердце. люсьен - кошка, которая ложится на это больное место. не потому, что хочет вылечить, а потому что там горячее, и лежать там приятнее. тошнотно. люсьен шмыгает носом, выплывая из туалета, улыбается возвышенно-возмущенно, и пальцы у него сахарные: все в пудре. от него пахнет мефедроном, он почти не бывает дома, и узнать его можно где угодно как минимум по двум вещам: по стрижке и кроссовкам. плюс пальто в гусиный шум. плюс светлые-светлые волосы. плюс эти тонкие, воспетые миллионом поэтов и певцов косточки - музыкальные запястья и худые щиколотки. героиновый шик. тоненький мальчик с синяками под глазами больше, чем глаза. глубже, чем байкал - кажется, это где-то в сибири?.. глаза. светлые до черноты, водянистые и пустые. в люсьене залежи самолюбия и чьих-то несчастных слез: наверное, дэвида. у него смех как букет ярко-белых ромашек. на улице январь, а он греет. на улице январь, а он чисто-июльский. аллену кажется, что это все какой-то ебаный буллинг. какой-то абьюз. но люсьен никого насильно не держит - он просто улыбается и глядит в глаза, и ты сам отдаешь ему поводок от свого ошейника. и почти умоляешь: можешь меня повесить, прямо тут, прямо сейчас, только продолжай так улыбаться, только оставайся таким навсегда. можешь меня не кормить и не поить, можешь забыть про меня на восемь месяцев. оставь меня в самом глубоком подвале своего сердца. носи меня в кармане. так все равно лучше, чем видеть, как ты обнимаешь его, как ты рядом с ним весь цветешь и пахнешь, как ты лучишься радостью при его появлении и виснешь на его шее. аллен ненавидел эту шею - плотную, мужскую, но изящно-красивую, с выпирающим кадыком, с сине-зелеными разводами водорослей вен под кожей, с рыжим жестким пушком волос, спускающихся от затылка. люсьен в этот пушок зарывался пальцами; своими белыми бумажными пальцами с голубыми каемками ногтей; а аллену хотелось выть и порвать свое лицо. люсьен на этой шее оставлял плотные, красно-серо-белые, как мухоморы, засосы. люсьен эту шею нежно целовал и кусал злобно, по-собачьи, когда за ними с дэвидом закрывались двери. каммерер. глаза-корица и глаза-кофе-с-корицей. аллен ненавидит корицу, ненавидит кофе и его ненавидит тоже. терпеть не может это дворняжье, сиротское выражение грубого, красивого лица; эти темно-рыжие волосы; эти руки, все в узелках и веревках вен; эту улыбку, белую и яркую, похожую на затупленный нож; эти веснушки, похожие на снег в летний день. аллену хочется думать, что карру с ним ужасно плохо. что люсьен страдает и внутренне рушится от каждого прикосновения к своим коленям, спине и плечам. но это был бы самообман: люсьену с дэвидом х о р о ш о. они друг друга понимают. дэвид люсьена боготворит и не делает ничего, что могло бы заставить его чувствовать себя плохо. небо на закате цвета воспаленного герпеса. у люсьена такие же щеки и руки, объеденные ветром до шелушащихся белесых хлопьев. пальто шумит розово-белым и врезается в полуприкрытые веки. вечер пахнет озоном и мефедроном. люсьен пахнет вечером. он что-то не переставая говорит. невнятно, вполголоса, аллен разбирает едва ли каждое пятое слово. аллен готов слушать это вечно. свист ветра, жужжание проводов на морозе, мямленье люсьена: любимая песня, трек на репите в спотифае. люсьен на тусовке подпевал новому альбом джоджи, качался, объебанный подозрительными местными таблетками, и счастливо улыбался. щенок, утомленный играми и долгой активной прогулкой - едва не вываливает язык. напиться и лаять после темноты - единственная цель. на белом свитере у него пятно. на белой шее у него засосы - тонкие полумесяцы, которые аллена режут прямо под горло. до комнаты его дотаскивать, как до церкви. как покойника - чтобы отмолить. но для аллена его комната - святилище. грязное, бардачное, замусоренное святилище с книгами по средневековой философии на полу и матрасе. с недописанным рефератомвсе тип-топ. неправда, не сильно я напился
Да ну, я же видел.да что ты видел, там темно было
Ну если ты такой трезвый, то давай встретимся? В парке через час? алленовы пальцы снова сами по себе.k
гинзберг оглядывается на сопящего люсьена и выходит из комнаты, сунув его телефон к себе в карман. в парке цвета черной желчи пахнет бомжами, мусором и гудзоном. аллен подходит к дэвиду со спины и честно хочет только поговорить. но на глаза попадется засос - оранжевый в неверном свете гнилых фонарей. - аллен? ты что тут... хрустохлюпаньем прерывается его речь, гладкая и басистая. кап - аллену на руку падает густая малиновая капля. дэвид смотрит неверяще - на лицо аллена, на рукоять ножа, плотно застывшую непонятным наростом на его коконе из пальто, жилета и рубашки. на кровь. снова - на аллена. улыбается. аллен бьет еще раз. и еще. много малиновых, густо-розовых капель, как глаза кроликов-альбиносов. блики в каплях делают их похожими на глаза. смотрят они с веселым недоумением. смотрят они с ухмылкой. - а я думал, ты так ничего и не сделаешь, - булькает горлом дэвид. - а я думал, ты умрешь быстрее. бульк. фырк. гр-х-х. падает. руками цепляется и пачкает алленов светлый тренч малиновым джемом. когда дэвид тонет в гудзоне, аллену не мокро. у него в груди червь тепло шевелится, но не ест внутренности.