Мой призрак

      МакКой вторые сутки был занят тем, что скачивал на падд различные материалы, книги и фильмы. Чем дальше корабль «Мимоза» отходил от основных транспортных путей, тем медленней они скачивались, и это бесило. Как любой житель густонаселённого центра Федерации, МакКой родился и вырос со стабильным интернетом и шёл с ним по жизни, так что теперь мысль, что доступа к нужным информационным базам не будет, вызывала у него смутную тоску.       Вместе с ним и семьюдесятью тремя сверхлюдьми создавать и обживать новую колонию летели ещё триста представителей разных рас, так что работы у него там хватит… скучать, конечно, не придётся. Но сам перелёт, это пороговое состояние между «здесь» и «там», действовал на нервы.       Конечно, интернет только предлог. МакКой прекрасно обойдётся без ванны с гидромассажем, сетевых игр, кинотеатра, выпивки и любимой пиццы с копчёной ветчиной, помидорами и белыми грибами. Но это не значит, что он не будет по всему этому тосковать. И конечно, за этим слоем прячется ещё один. Рядом не будет Джима Кирка. Они сдружились за время обучения в академии и два года службы. Этого МакКою будет не хватать по-настоящему – их дружбы.       Он вздохнул, посмотрел на зависшую шкалу загрузки – 72 процента, – чертыхнулся и перевернулся на другой бок.       Пиликнул интерком, и голос Хана произнёс:       – Леонард, я предлагаю провести время вместе. Если ты не занят.       – Компьютер, открыть, – приказал МакКой и развернулся на спину. Вставать ему не особо хотелось. Через пару дней перелёта такими темпами он и вовсе начнёт на этой кровати проводить целый день.       Хан сразу прошёл к кровати МакКоя.       Подойдя, он склонился над ним и внимательно оглядел.       – Ты не слишком рад быть здесь, правда? – его губы тронула улыбка.       – Я улетаю от всего, что было моей жизнью и что нравилось – работа, друзья, научная деятельность… пицца. Конечно, я не рад здесь быть.       МакКой вздохнул и сел. Отпихнул подальше падд, где загрузка продвинулась аж на 79 процентов.       – Сделать тебе чего-нибудь в репликаторе? – спросил у Хана. – Я планирую есть пиццу и вишнёвое мороженое с фисташками, пока могу.       – Сделай мне чай и сладости. Любые на твоё усмотрение.       Хан сел на пол и раскатал свёрток материи, который он всё это время держал в руках.       – Подумал, что тебе будет полезно отвлечься. Это лила. Наша национальная игра.       – О, узнавать новое я люблю, – МакКой оживился и протопал к репликатору. В отличие от интернета, меню здесь было относительно неплохим, и он реплицировал множество разного печенья с начинками из желе, фрукты в шоколаде, мини-пирожные и конфеты с орехами в кокосовой стружке. К этому пошли две чашки и целый чайник хорошего чая с молоком. К удивлению МакКоя, чайник материализовался слегка закопчённым и даже чуть пахнущим дымом, как будто не раз кипятился на костре. Видимо, здешний репликаторный программист слегка поэт и явно большой любитель своего дела.       Хан уже выложил к игре кости и мускатный орех.       – Нужен предмет, который будет символизировать тебя. У меня такого пока что нет, поэтому я реплицировал себе его, – Хан указал на орех. О… – он заметил чайник. – Узнаю почерк Рахула. Сладости тоже должны быть хороши.       – Так это твои постарались? – удивился МакКой, с величайшей осторожностью устанавливая поднос на пол. Сел туда сам, разлил чай по кружкам, поднял повыше чайник. Дымом от него пахло совершенно явственно, тем самым вкусным чуть терпким дымом, который бывает от смолистых поленьев. – Потрясающе. Серьёзно, это потрясающе.       – Моим людям не хватает дома.       Хан произнёс это мягко и тепло, принимая из рук МакКоя небольшую чашку. Принюхался к чаю. Кивнул.       – Думаю, тебе понравится.       МакКой попробовал чай. Он был сладкий и слегка острый. В чае были приправы. Корица, гвоздика, кажется, чуть перца – он и давал ту самую остринку… и всё это удивительно ласково сочеталось со сладким-сладким молочным привкусом.       – Необычно, но мне и впрямь нравится, – МакКой уже смелей отхлебнул варева. От каждого глотка по телу разливалось оживляющее тепло. Он отставил чашку только когда выпил больше половины и заел вкуснейшим ореховым пирожным с нежным сливочным кремом. Хан смотрел на это с явным одобрением, и у МакКоя закралась мысль, что худеющих сверхчеловек недолюбливает.       Он улыбнулся этой мысли и снял с мизинца серебряное кольцо, продемонстрировав Хану.       – Пойдёт как предмет для игры?       – Почему нет? Насколько я помню, ты носишь его постоянно. Итак, для начала, – он взял кость и показал её МакКою, – выбрасываем по очереди, пока один из нас не выбросит шестёрку. Тогда кладём свой предмет на клетку 68…       Игра оказалась сложной. Нет, сама её суть была проста – бросай кости и делай ходы, но вот правила, все эти хвосты змеи, ведущие к греху и «падению», высшие сути, вознесения духа и прочие элементы чужой религиозной системы, на основе которой была выстроена игра, были для МакКоя тем ещё тёмным лесом. Правда, о них можно было расспрашивать Хана – и он охотно рассказывал, давая нужные пояснения, из-за чего они не столько играли, сколько обсуждали древнюю индийскую религию и различные её аспекты.       – Если ходы, выпадающие в игре, это что-то вроде… ммм… познания структуры человеческой личности, то не получается ли таким образом, что ей управляет случайность? – спросил МакКой где-то через полтора часа, четыре пирожных и полчайника чая с приправами. Они с Ханом сидели уже по одну сторону доски, бок о бок, и бок Хана то ли сам по себе, то ли из-за чая был горячим даже через ткань свитера. – Мы же бросаем кости без знания, что выпадет.       – А разве это не так? – Хан посмотрел на него насмешливо и хитро. – Знал ли ты, что судьба свяжет тебя с древним диктатором? Знал ли я, что моей парой станет человек? Мужчина? Всё это происходит благодаря комбинации мириадов факторов, о большинстве которых мы не имеем ни малейшего понятия.       Он поднял кость на раскрытой ладони, демонстрируя её МакКою.       – Когда ты встряхиваешь кость, она переворачивается не случайно. На неё действуют физические законы. Ты бы мог даже просчитать их, если бы задался такой целью.       – Ты меня переоцениваешь, – МакКой отмахнулся, лениво улыбнувшись. Чай его разморил. – Значит, древние называли эти сложные совокупности факторов божественным провидением?       – Не вижу разницы. – Хан сжал ладонь, встряхивая кость. – Сам посуди. Я лёг в криосон, пребывая в уверенности, что в моей жизни никогда не будет предназначенного. Но, проснувшись в этом времени, я почувствовал тебя. Если предположить существование богов, то это вполне похоже на их шутку.       – И я дожил до тридцати двух лет в полной уверенности, что меня миновала чаша сия… – МакКой задумчиво посмотрел на ряды клеточек и пересекающихся линий. Его кольцо лежало опять в самом низу, вновь «съехав» по хвосту одной из змей. – Будем надеяться, что мы не разгневали чем-то твоих богов, и шутка была… не то что доброй… а скажем так, не злой.       – Не скрою, мне жаль, что ты не подаришь мне наследника. Но и на злую шутку это не похоже. Ты не ребёнок. Не старик. Не калека. Хотя не мне говорить о калеках.       Хан странно улыбнулся и выбросил кость.       МакКой не стал его расспрашивать. Захочет – расскажет. Вместо этого он сходил ещё за одним чайником. На этот раз сделал просто не крепкий зелёный.       Устроившись рядом с чашкой, покосился на Хана. Тот был спокоен, даже, казалось, умиротворён.       – Кстати, насчёт этого, – заговорил МакКой, которого потянуло на откровенность, и соответственно, высказывать мысли, в последнее время посещающие голову чаще всего, – родить я, конечно, не смогу, но вот искусственно вырастить ребёнка на основе нашего генетического материала способен. Причём даже сыграть в «божественную рулетку», как это было бы при естественном зачатии – то есть, имитировать непредсказуемость процесса – хромосомный набор, наследственные признаки… С соответствующим оборудованием это не представляет труда. Или, если что, я не буду возражать, если ты найдёшь себе… ту, с которой захочешь иметь общих детей. В колонии будет предостаточно вариантов.       Хан посмотрел на него с интересом.       – Ценю твою предусмотрительность, но пока что об этом рано говорить. К тому же… ты влюблялся?       МакКой припомнил всю свою жизнь и прикинул, что можно назвать влюблённостью, а что – увлечением.       – С разной степенью вовлечённости. Скорее, ни разу не любил кого-то в смысле… как пару. У меня была жена… но мы друг для друга были ошибкой. Так что если твой вопрос подразумевал именно любовь – нет, такого не было.       – Так вот ты вполне можешь оказаться ревнивым.       Это настолько удивило МакКоя, что он невольно оторвался от созерцания чаинок на дне чашки.       – Тебе так важно, что я буду чувствовать или не буду… это странно. То есть, не пойми неправильно, я не отрицаю такой возможности для тебя в своём представлении, но не думал, что она распространится на меня. Ты пришёл из другого века, с более жестокими нравами, я для тебя чужой. Связь слишком эфемерна. И всё же…       – Со мной всё проще. Я ревнив. – Хан подлил себе чай и с видимым удовольствием поводил чашкой у носа. Он вообще был на удивление спокоен и благодушен сегодня. – Что касается тебя… Пусть не я тебя выбрал, но я уже видел тебя в действии. Общался с тобой. Ты – страстная и импульсивная натура, смелый, решительный, достаточно жёсткий. Да, я почти уверен, что ты будешь ревнивым. И между нами связь. Значит, ты – особенный человек в моей жизни, единственный в своём роде. Не заботиться о тебе было бы странно, не находишь?       – Не рассматривал с такой стороны. Звучит убедительно, – согласился МакКой и снова стал смотреть в чай.       Его тянуло к Хану, тянуло вполне определённо – сверхчеловек был по-звериному привлекателен, к тому же этот его магнетизм и совершенно потрясающий голос; да таким голосом можно гипнотизировать, даже читая логарифмические уравнения или список продуктовых покупок. Но рефлексы – рефлексами, а он понимал, что для первого вечера подобные порывы не в тему. Опять же, культурные различия…       Усмехнувшись своим мыслям, в которых они с Ханом неплохо скоротали корабельную ночку прямо на этой неудобной каютной кровати или, чего далеко ходить, на ковре, стащив матрас, МакКой стоически хлебнул чаю. Всему своё время и место.       – Я не замечал за собой ревности, но, возможно, ты и в этом прав. До сих пор не было человека, которого я назвал бы своим.       – А место было?       – Место… Да, было. Когда-то давно. Там росло такое потрясающе корявое дерево, старое, наверное, ему было не меньше века… – МакКой вспомнил затенённый угол сада возле старинной усадьбы, мокрые от утренней росы персики, шлёпавшиеся с веток в траву. – Да, место было.       Здесь, на борту этого корабля, Хан ощущал спокойствие. Его семья была с ним и в безопасности. Его предназначенный был с ним, причём по своей воле отказался ради этого от всей своей жизни. Поэтому сейчас, сидя на полу в его каюте, Хан мог позволить себе расслабиться. Понаблюдать за его движениями. Послушать его слова.       Он уважал Леонарда МакКоя. Тот показал себя преданным и сильным человеком тогда, в противостоянии "Энтерпрайз" и "Возмездия". И сейчас Хан был бы не прочь узнать его лучше.       Хан передвинул свой мускатный орех на четыре клетки.       – Рядом с моим дворцом было одно хорошее место. Там тоже росло большое и старое дерево, а под ним играли дети. Босоногие и чумазые, мальчика было невозможно отличить от девочки. Я любил приходить к нему и смотреть издали. Это место давало мне понять, что я всё делаю правильно.       – У меня было проще, – Леонард негромко рассмеялся. – Я сам играл под деревом. А потом была гроза… и дерево расщепило. В него угодила молния. Дождь лил тёплый, казалось, в такой тёплый дождь ничего плохого не случится. Когда он закончился, я увидел, что дерево обуглилось. Расщеп пришёлся почти посередине, – МакКой провёл в воздухе линию, теперь он улыбался грустно – поднял голову и посмотрел Хану в глаза. – Ветки, все в спелых персиках, были такими тяжёлыми, что доломали ствол. Дождь сбил множество персиков с веток, и они валялись там, расплющенные от ударов о землю. Облака рассеялись, выглянуло солнце, листва дерева сверкала в его лучах как чешуя поверженного дракона. Я смотрел и ощущал, что это не просто дерево и не просто гибель ещё одного биологического организма. В конце концов, у него ведь оставались неповреждёнными корни. Но мне показалось тогда, что и меня лишили части жизни. Словно надломилось что-то внутри и уже никогда не срастётся.       Хан мягко коснулся его щеки. Ему нравился этот честный человек.       – Сколько лет тебе было?       – Десять. – Он совершенно естественным жестом коснулся его пальцев своими. Показывая, что принимает это прикосновение. – Уже не ребёнок, ещё не взрослый. Такое запоминается на всю жизнь.       – Безусловно. – Хан взял его руку в свои. – Значит, с этого момента у тебя не было ни своего места, ни своего человека?       – Не было. Ты, видимо, уникален не меньше, чем то дерево.       Хан приподнял брови. У него не было причин считать себя менее уникальным.       Ладонь Леонарда приятно грела его руки.       – Ты захотел рассказать мне это, потому что между нами связь?       – Не знаю, – доктор слегка погладил основание его ладони большим пальцем. – Просто захотел и пришлось к слову, вот и рассказал. Хотя будь на твоём месте кто угодно другой, кроме Джима Кирка, не рассказал бы. Ты второй человек в моей жизни, которому я рассказываю про дерево.       Хан ощутил недовольство.       – Хм… я хотел бы быть первым.       – Все мы чего-то хотим, – в глазах МакКоя появились весёлые искорки, хотя он и не улыбался. – Зато ты первый, кому я рассказываю это просто из желания поделиться, а не потому что пьян и мне грустно.       – Будем считать, что ты меня утешил.       Хан не без сожаления выпустил его ладонь. Снова взял кость. Задумчиво поболтал ей и бросил.       Три. Значит, ему съезжать на несколько рядов назад.       Разговаривать с Леонардом было на удивление легко. Возможно, потому что тот не боялся его. Или виной была связь – кто знает? Так или иначе, разговор был приятным.       – В моём детстве не было своих мест или людей. Была грязная лачуга, полная таких же безродных нищих, как и я. Дорога, на которой мы выпрашивали милостыню. Я жил как испуганный и озлобленный зверёк. Сколь прекрасной и яркой была Индия, столь же грязной и жестокой была её тёмная сторона.       – Но ты всё равно любишь её, верно? – Леонарду выпало пять, и следующая «стрела» продвинула его вверх. Он поднял голову и негромко спросил: – Что с тобой было? Врождённая или приобретённая болезнь?       – Я был одноногим, – Хан ответил спокойно. По прошествии стольких лет он уже мог вспоминать это без злости. – Больше сказать сложно, родителей я не знал. Но подозреваю, что я был рождён в касте неприкасаемых. Этого было достаточно, даже будь я здоров. И ты прав. Я всё равно люблю Индию. Мы ведь гораздо больше любим то, что иногда доставляет нам страдания, чем то, что приносит только радость.       – И для этого, уверен, тоже найдётся своя божественная причина.       Леонард говорил это без тени иронии, и на этот раз сам коснулся его руки. Его тёплые пальцы скользнули легко, уверенно, проследили линии пястных костей. И это простое прикосновение едва заметно сбило ровный ритм его дыхания. Леонард замер на секунду, но руки не убрал; и пальцы продолжили поглаживать тыльную сторону Хановой ладони. Доктор только сказал вполголоса:       – Пусть будет. У тебя потрясающе красивые руки, ты знаешь? Расскажи мне ещё о чём-нибудь. О чём сам захочешь.       Хан с удовольствием подставил руку его прикосновениям. Всё это было внове ему, поскольку раньше он предпочитал женщин, но… всё бывает впервые. В конце концов, не будь он так занят во время войн и правления – кто знает? В его окружении было достаточно красивых мужчин.       – Что ж… я могу рассказать тебе об индийских богах. Индусы – достаточно религиозный народ. Возможно, это потому, что их религия не запрещает человеческих страстей или удовольствий… Индуизм – одна из самых древних и самых красивых религий. За тысячелетия своего существования она стала подобна ветвистому древу. Верования произрастают из одного корня, но иногда человек, сидящий на одной из веток, может даже не услышать человека, сидящего на другой…       Хан рассказывал плавно, негромко, наблюдая за Леонардом. Тот слушал, прикрыв глаза и продолжая мягко гладить и разминать его кисть. Чуткие пальцы пробегались по коже, плавно надавливали, прослеживали костяшки, легонько растирали, нежно массировали чувствительную ладонь.       – Они верят в колесо Сансары, вечный круговорот жизни и смерти. Верят в карму, воплощение высшей справедливости. В дхарму – долг каждого человека. А богов у них столько, что нет смысла и перечислять всех их. Но меня всегда привлекала пара Шивы и Кали. Слышал о них?       – Мм… разве что мельком, – он опустил размятую и расслабленную ладонь. – Дай вторую руку. Если потянет в сон, не удивляйся. И рассказывай. Тебя приятно слушать.       – Кали – символ красоты, жизни, страсти, любви, и в то же время, разрушения и смерти. Это неугасимая энергия человека и Вселенной, преобразования, времени, движения. Шива олицетворяет собой статичное мужское начало. Исцеление. Изначальный, единственно нетленный и вечный.       Хан свободной, размятой рукой касается подбородка доктора. Побуждает поднять голову и посмотреть на себя.       – Если бы я верил в богов, я хотел бы, чтобы они благословили наш союз, Леонард.       Их взгляды встретились. Доктор не улыбался, только его горячие пальцы сильнее сжали руку Хана.       – Мы ведь вольны думать, что боги есть. Значит, может существовать и их благословение.       Хан чуть улыбнулся.       – Нет. Я привык сам делать всё, что нужно.       И с этими словами он склонился вперёд и вовлёк Леонарда в поцелуй. Лёгкий, неглубокий, неторопливый. Хан прихватывал его губы своими и чувствовал себя потрясающе. Он хотел этого человека в свою постель, в свою жизнь. Хотел прямо сейчас. Доктор подался ему навстречу, явно сдерживая себя, чтобы не отвечать на поцелуй более напористо, его пальцы скользнули в Хановы волосы плавным, ласкающим движением. Сам он дрожал, но рука, перебиравшая пряди, не дрожала. Вторая скользнула по груди, сжала плечо.       Леонард был горяч и желанен, а у Хана так давно никого не было… И, хотя их знакомство было непродолжительным – разве они не собирались строить совместное будущее?       Хан разомкнул их поцелуй, прижался губами к уголку губ Леонарда, к его подбородку.       – Должен предупредить, что у меня не было мужчин, – сказал с хрипотцой.       – Думаю, физиолог с моим стажем и опытом с этим как-нибудь разберётся, – ответил доктор тоже хрипловато, почти мурчаще, и возобновил поцелуй. Только теперь в нём не было ничего осторожного. Леонард целовал его со всей силой желания, потянулся к Хану всем собой, перебрался на его колени. Огладил ладонями спину, собирая ткань складками, проник под ткань свитера. Его руки были горячими и, казалось, обжигали кожу каждым прикосновением.       Хан повалил его на пол, придерживая, чтобы не причинить боли, и требовательно впился поцелуем в губы.       Тело Леонарда было крепким и сильным. Оно было настолько не похоже на женское, в нём бурлила энергия, и это неизъяснимым образом привлекало. Им хотелось владеть. Брать его, ощущая горячую кожу, твёрдые мышцы, захватывать поцелуем шершавые губы.       Хан закинул его ноги себе на поясницу, всем жаждущим телом вжался в Леонарда, ощутил своим набухшим членом его, твёрдый и горячий. Это ощущение тоже оказалось привлекательным. Доктор нетерпеливо, с силой гладил его под одеждой, подавался под каждое касание, жадно отвечал на поцелуй, порывался их раздеть, но мешали слишком тесные объятия, которые ни у одного из них не было желания разрывать.       И тем не менее, избавиться от одежды было необходимо.       Хан отстранился, переводя дыхание. Он опирался руками о пол по обе стороны головы Леонарда – растрёпанного, раскрасневшегося, с горящими глазами. Он был красив сейчас.       Хан оставил лёгкий поцелуй на его лбу и сказал:       – Раздевайся.       Они начали на полу, утолив первый тактильный голод, потом переместились на кровать, но там было слишком жарко и тесно, они уронили оттуда падд, потом стащили с кровати матрас, и всё было даже лучше, чем МакКой вообще мог себе представить. Хан быстро учился, если, конечно, не соврал, и действительно чего-то там у него было в первый раз в его аугментской жизни, но вот Боунс точно в первый раз в жизни встретил того, в чьих объятиях плавился и сходил с ума. Ему срывало от Хана крышу. От его голоса, от его прикосновений, поцелуев, умелых рук. МакКой в долгу не остался, без оглядки растворяясь в их общем удовольствии, жадно и бесстыдно изучал поцелуями и прикосновениями его тело, шептал что-то маловразумительное о том, что Хан-де сверх не только на словах, и вообще без зазрения совести восхищался им. И не врал, потому что действительно не мог припомнить, чтобы с кем-то и когда-то ему было бы так хорошо.       После первых двух раз, похожих на жадное заглатывание воздуха утопающим, они действовали уже вдумчивей, изучали друг друга, отдавая больше умиротворённой ласки, чем страсти, прерываясь на долгие, глубокие поцелуи. У них была вся ночь посреди бесконечного холодного космоса, и в какой-то момент МакКою и впрямь начало казаться, что в этом космосе они остались одни. Когда и как это всё переместилось в душ – ведь они зашли туда «под утро», перед самой альфа-сменой, только сполоснуться перед сном, не более, но всё закончилось ещё одним заходом, который вымотал Боунса окончательно.       Из ванной Хан вынес его на руках, вымытого, сонного, завёрнутого в большущее махровое полотенце, и целовать начал на полпути к кровати. Но до неё они всё-таки добрались. МакКой тут же избавился от чёртова полотенца – ему хотелось ощущать Хана без всяких барьеров в виде ткани, даже во сне.       Впервые за все свои многочисленные, лишённые тепла «недоотношения» в академии и на корабле МакКой мог заснуть в объятиях того, с кем был счастлив. Он не задумывался, связь ли тому виной или какая-то ещё божественно-провидческая ересь; знал только, что ошибки больше нет. И хотя не обманывался на счёт того, что их совместная жизнь будет ровной и приятной (вот чёрта с два, с их-то характерами), сейчас мог позволить себе полностью расслабиться.       – Кажется, чуть ли не впервые всё происходящее со мной правильно, – промурчал он в шею Хана, оставив на ней лёгкий поцелуй, и наконец-то закрыл глаза. – И знал бы ты, какое это ощущение для человека, наделавшего по жизни столько ошибок…       Хан чуть помедлил.       – Я знаю, – сказал, наконец. – И чувствую то же самое.       МакКой ощутил ласковое прикосновение к своим волосам. Хан медленно и задумчиво перебирал их.       – Всё, я тебя официально присваиваю. Вряд ли я ещё в своей жизни найду кого-то, кто бы так же классно трахался и носил меня на руках, я для таких поисков слишком стар, – МакКой повозился, пристраивая голову на подушке, но Хана так и не выпустил. Ничего, захочет слинять – сам выберется. Но вместо этого он только натянул на них двоих одеяло.       – Конечно, не найдёшь, – ответил спокойно. – Вряд ли кто-то осмелится претендовать. Как я говорил, я чрезвычайно ревнив.       – Спи уже, ревнивый мой, – тихонько пробормотал МакКой, начиная задрёмывать. – Я за тебя сам порву кого хочешь.       Ритм поглаживаний не изменился, но МакКой почувствовал, что Хан после этих слов чуть ли не раздулся от самодовольства.       – Ты спи. Мне пока не нужно. Есть над чем подумать.       Ну и пусть думает, вместо того чтобы заниматься вкусным, полезным, глубоким, полноценным и великолепным сном. Это его законное право – так бездарно растрачивать своё время. МакКой в последний раз повозился на подушке, сладко зевнул и провалился в спокойный сон – впервые за последние месяцы. У него наконец-то было ощущение, что всё наладится.