Пронзительная игра

Служба постепенно налаживалась. Первые отчаянные революционные годы отшумели и на горьких примерах стало ясно, что без строгого порядка не победить. Дисциплина в красных рядах насаждалась и соблюдалась неукоснительно, воевали теперь на совесть, без митингов, криков и самосудов, не рассчитывая больше на революционный порыв, но на разумную тактику. Вадим то и дело сталкивался с бывшими царскими офицерами, перешедшими на советскую сторону, — такими же как он, заново обретшими честь и достоинство и цели в жизни. Да и вообще открылось, что случай Вадима ни удивительным, не исключительным не был, а оказался единственным разумным ходом. Целесообразность и справедливость оказались всё-таки на красной стороне. Могло сложиться иначе, но, раз не сложилось, значит так тому и быть. Значит так теперь и будет, Россия не погибла и не погибнет, а по обломкам, с пробами и ошибками, покатится дальше, хорошо ли, плохо ли, но нужно плыть по её течению и оставаться с ней, а не грести против. А с ней, значит здесь, с набунтовавшейся чернью, которая быть чернью больше не желала. Их смерть оправдывалась делом, за которое они воевали. В то время как смерть врагов оправданий не имела. Вадим и сам не знал, проникся ли советскими идеями — скорее нет, чем да, но теперь он хотя бы позволил себе увидеть их в светлых, не замутнённых отторжением и злобой тонах и признал, что дело это правое. Советские идеи были не для него и ему ничего хорошего не сулили, но нужно же иметь терпение и надо же как-то жить. Вот и жил, и служил, и делал то, что умел, и хоть ни в чём не находил радости, но постепенно вернулось какое-то подобие самоуважения. Не нужно было больше бегать и метаться, терзания и сомнения пришлось оставить под угрозой смерти, а муки совести по суровому суду новой справедливости перестали иметь значение, вот и всё. По-прежнему Вадим был бесконечно одинок, так же, как и везде, но теперь он мог твёрдо стоять на ногах и находить обоснование своей продолжающейся жизни хотя бы в том, что полезен народу. Хотя бы в том, что изведанной дорогой приходит в далёкий край весна, расцветают по разорённым хуторам сады и запевают в опустевших лесах птицы и в степях сквозь кое-как прикрытые землёй спины и руки прорастают васильки, травы с тихим шелестом раздвигают могильную тьму молодыми сильными ростками и где-то далеко, за рекой, в шалфее, перекликаются, и заново тянет на что-то надеяться, как в той песне: кого-то нет, кого-то жаль… Полевого командира из Вадима не вышло бы, не было в нём ни простоты, ни лёгкости, ни душевности, он оставался для солдат чужим и замкнутым. Белогвардейскую закалку было из себя не вытравить, да и Вадим и не пытался — быстро вернувшаяся гордость не позволила бы прикидываться и строить из себя то, чем на самом деле не являлся. Однако на штабной работе его умения и опыт первой мировой нашли применение. Ивана искать не переставал. Хотя бы это одно ещё грело и влекло в туманную грозную даль будущего. Как во время службы у Деникина Вадим боялся столкнуться с Иваном в бою, страшился выстрелить в него, узнать его среди убитых, так же и теперь Вадим безотчётно ждал встречи и в каждом, смутно его напоминающем, заранее его узнавал или только хотел узнать. Сотни раз сердце начинало чаще биться, сжималось в тревожном ожидании и всеми силами желало, ведь теперь встреча была не маловероятным наказанием и грозила не горем, а была лучшей и непременной наградой и обещала счастье. Пусть короткое, опасное, обжигающее, невыносимое, но какого ещё подарка ждать от переменчивой злой судьбы? Без этого уже пробитого где-то в серых небесах просвета было бы совсем тоскливо и темно. Рано или поздно Вадим нашёл бы его. Предчувствие не ослабевало и регулярно обманывало, но Вадим не прочь был сколько угодно обманываться, ведь каждая ошибка лишь приближала Ивана, как каждая прошедшая секунда приближает заветный миг. Чугаю Вадим конечно и об этом словом не обмолвился, но, освободившись и начав быстро подниматься по служебной лестнице — в этом не было ничего удивительного, война продолжалась, кадры сменялись быстро и умирали всё так же часто — стал понемногу оглядываться. Особого рвения в поисках Вадим не проявлял и действовал крайне осторожно. Не было уверенности в твёрдости своего положения, не хотелось возбудить каких-либо подозрений… Много времени это заняло. Многих осторожных исканий и кропотливых трудов, целую жизнь успел промаяться — целых полгода в Красной армии, снова среди чужих, тайно или явно, уже не имело значения. От всех Вадим научился отгораживаться и защищаться субординационной строгостью и угрюмостью, никому не показывал душевной слабости, с которой не удалось проститься, но удалось загнать глубоко под кожу. Временами Вадим даже напоминал себе того, прежнего, дореволюционного, молодого и чистого, безукоризненного и высокомерного, безвозвратно потерянного, а теперь странным образом возродившегося при ином уставе и под иными лозунгами. Красноармейская форма казалась игрушечной по сравнению с царской, но и в ней, чтобы выдерживать осанку и выглядеть эффектно, необходимо было особое искусство, таланта к которому Вадим всё-таки не потерял. Всё-таки он начинал исподволь себе нравиться и на этом сложном пути сосредоточил все силы, а всё подавляемое бессилие и всю проклятую душевную слабость обратил внутрь, на свою скрываемую тоску по нежности, на печаль, которая в конце концов должна была найти утешение. Приятно было думать, что есть на свете человек, для которого Вадим чужим не будет, который поймёт и не осудит. И дальше что? Обнять его, только обнять. Станет легче, хорошо рядом с ним, но дальше что? Неужели любовь? Смешно, да и только. Да и нельзя. Да и стыдно, словно барышне, предаваться наивным мечтам, ведь даже если удастся Ивана разыскать, это ещё не значит… Не значит — Вадим старался себя в этом уверить. Он Катю потерял, но это не значит, что он свободен от нравственных обязательств перед её памятью. Иван расстался с Дашей, но это не значит, что он тоже одинок, конечно, Иван такой хороший и славный, наверняка у него много друзей… Но ведь это не значит, что у него не найдётся доброты для ещё одного друга? Разве не найдётся у него для родного человека искреннего ласкового слова? Но что толку себя обманывать. И хотелось искренних слов, поддержки и родственной заботы, но ещё больше хотелось другого. И хотя бы самому себе уже не стыдно было в этом признаться: ведь приглянулся же ему Вадим тогда, в семнадцатом, при первой их встрече, так почему не может приглянуться снова? Ведь этому нет никаких преград. Ведь это уже не грех. Это уже никому не измена, а просто беззастенчивая покорность природе и судьбе. Так они связаны, как никто на свете. Так почему нет? Почему эти мысли непозволительны? Нарочно, будто кто-то ему перечил, Вадим искал ответа и, грустно про себя посмеиваясь и тяжело вздыхая, не находил. Эти мысли были бы непозволительными и жалкими, были бы оскорбительными, если бы были направлены к человеку безгрешному и целомудренному (к такому как Чугай например — до сих пор потряхивало от стыда). А Ивану, как бы ни был он хорош, до невинности далеко. Именно из-за него всё это началось, он всё это с Вадимом сделал, и кто, если не он, всё это правильно рассудит? Может быть, он сам захочет возобновить питерские отношения, и тогда Вадиму не придётся делать над собой усилия, чтобы согласиться. В любом случае, как Иван скажет, так и будет. И к чему тут играть в благородство и выдумывать высокие материи? Всё просто и тем самым восхитительно, и тем самым невыносимо. Вадим хотел быть для него незаменимым, быть им оберегаемым и любимым, хотел ему принадлежать — до сквозящего под сердцем холодка, до какого-то тишайшего счастливого отчаяния, словно вещь, тоскующая и стремящаяся вернуться к первому хозяину — к нему одному, ведь другого не было. Другой не взял (и не нужно, не очень-то и хотелось), а у Вадима, надо признать, были крайне высокие требования к избраннику — по крайней мере так, без излишнего романтизма, можно было объяснить свою чрезмерную разборчивость и ещё раз грустно над собой посмеяться. И тяжело вздохнуть, и обратиться памятью к зыбкому, почти растаявшему образу, обвиться вокруг него гордым и хрупким полевым вьюнком, прильнуть горькими цветочками к его лицу и голосу, почти потерявшимся, но оставившим ощущение очарования и доброй красоты. И ещё более смутно Вадим помнил последнюю с ним ночь — почти не помнил, а если и брался по крупицам воссоздавать, то приходилось признать, что хорошего было мало и вообще ужасно мало, а потому приятнее было помнить расплывчатую картинку и на место действительности подставлять вереницу желаемых образов, милых и трогательных, приятно тяжёлых, безболезненно мучающих, быстрых и долгих, накипанием света и нежности прожигающих сон насквозь и всю ночь не дающих погаснуть улыбке. И несмотря на все доводы рассудка, на сомнения, тревоги и уверения себя, что крайне самонадеянно на что-либо рассчитывать, что и Ивана-то, может, нет среди живых (однако это наоборот развязывало руки пасующему перед реальностью воображению), всё-таки нет-нет да и думал, что всё будет. После такого долгого кружного пути обратно к нему, после стольких мыслей и переживаний, какой наградой, каким счастьем и утешением будет оказаться в его руках и отдать ему всю накопившуюся, перестоявшую, перебродившую, как вино, во что-то безумное, нежность. И уже не будет ни страха, ни стыда, ни отторжения, ни даже банальности. Всё будет великолепно и лишь немного смешно. Конечно это опасно, как бы не пошли какие-нибудь слухи, которые и обоим испортят службу, но… Но не слишком ли далеко загадывать? И не так уж Вадим дорожил службой. Были вещи намного дороже. Конечно глупо было возлагать на Ивана такие большие и малообоснованные надежды, ведь Вадим и так-то его едва знал, а два прошедших года могли изменить Ивана до неузнаваемости, но… Но хотелось думать, что Вадим примет его любым, даже совершенно переменившимся, и даже если малообоснованные надежды окажутся несостоятельны, всё равно вместе им будет лучше, чем порознь… И всё-таки Вадим искал его с намерением любви, конечно не столько любя его самого, сколько считая его единственно подходящим для себя. И то, что найти Ивана не легко, делало его только дороже. Если бы Вадим наткнулся где-то на его имя, если бы узнал место его нахождения и службы — что тогда? Написать ему, выхлопотать себе маленький отпуск, навестить… Но Вадиму не хотелось оскорблять его зыбкий до пленительности образ недоверием. Нет, это было слишком мелко и низко. Это походило на прощупывание почвы — сначала прицениться, а уж потом брать. Да и потом, Вадим понятия не имел, как ему объяснить в нескольких словах, в скором и радостном дружеском разговоре, который только и предполагает якобы случайная встреча… Нет, брать нужно сразу, со всей решительностью, горячностью и честностью, с той готовностью отдать всего себя, с какой Вадим бросался во все свои сердечные авантюры. Так много он на это воссоединение возлагал, что не хотел видеть свою дальнейшую жизнь иной, кроме как с Иваном рядом… Конечно, если бы шанс подобраться к Ивану не выпал, то Вадим ограничился бы и письмом, коротким пересечением, только обнять его — и то спасибо, но обстоятельства сложились так, что возможность выдалась. Как и ожидалось, в сто первый раз доверившись пристрастному предчувствию, Вадим не ошибся. Сердце привычно сжалось от вида всюду выискиваемого сочетания букв. Немало было у Ивана однофамильцев и тысячи фамилий могли издалека напомнить его фамилию, и каждый раз в Вадиме взмётывался радостный порыв поверить и с ласковой горечью разувериться — ничего, в другой раз, ещё много-много раз. Вот и наступил этот долгожданный: его имя нашлось в списках к повышению и краткие подробности о дате и месте его рождения подтвердили, что это действительно он. Иван оказался очень даже большой птицей с большими крыльями — знатный послужной список, много крупных дел, много ранений. Пришлось запастись терпением. Не так много Вадим мог сделать, практически ничего не мог, но кое-какие знакомства всё-таки имел и взялся по ниточке плести свою маленькую безобидную паутинку. Ради такого случая не побоялся даже к Чугаю обратиться: написал ему с просьбой о содействии. Чугай имел авторитет в армии и, правда, что ему стоило помочь бывшему другу и подать куда следует свою весомую рекомендацию? Удивительно, но это сработало. Вадима направили начальником штаба в ту бригаду, командиром которой назначили Ивана. Наравне с комиссаром бригады и заместителем комбрига, Вадим получил вторую по значимости должность. Решения оставались за командиром, но Вадим должен был разрабатывать тактику действий и передвижений, на нём лежала большая ответственность и от его компетенции и умений зависел успех и неуспех военных операций. Подобная должность подразумевала полное взаимопонимание и общность образа мыслей с командиром. Вадим прежде такой работы не выполнял, но был уверен, что с Иваном они общий язык найдут и заново подружатся, даже если отбросить всю эту дрянь про любовь, что может быть лучше, чем родной человек рядом? И вот настал тот утопающий в сонной осени заштатный городок, при котором формировалась его бригада, тот день, когда его ждали, пасмурный вечер, когда его поезд опаздывал. Вместе с заместителем комбрига, заместителем по тылу, заместителем санслужбы и прочими заместителями Вадим несколько часов толкся на вокзале. Полагалось подобающе встретить приехавшего начальника, представиться, ввести его в курс дела. Но чем глубже надвигался вечер, тем скорее под накрапывающим дождём и пронизывающим ветром сбивался лоск. Все немного устали и командир от долгой дороги должен был устать тоже. Пыхтящий поезд прибыл кромешной ночью. Знали номер вагона, догадались о двери, с которой он сойдёт на платформу. Всё-таки выстроились небольшим строем, в полутьме было плохо видно. Но Вадим увидел его. Удалось не проявить волнения, ничем себя не выдал, хоть и не от кого было прятаться. Да и что прятать? Не его же превосходительство приехало, не надёжа-государь, а товарищ, равный им всем друг и брат, хозяин, и для него столь высокая должность тоже впервые и он тоже наверное хотел бы произвести на подчинённых должное впечатление. Но он был прост. В предыдущие дни Вадим, как ни старался, не мог чётко восстановить в памяти его лицо, но теперь, моментально узнав, убедился, что никогда бы не смог забыть. Это был он, тот самый, естественное продолжение питерского друга, довольного своей прекрасной жизнью, выхоленного и роскошного (невозможная — не была ли горячечным сном наяву? — встреча на ростовском вокзале не в счёт). Как Иван выглядел, когда был парой лет, вернее, десятками тяжких военных лет моложе — о том вряд ли расскажет хоть одна уцелевшая фотография, но не так уж сильно он изменился. Стал старше — это да, огрубел немного, закалился, заострился, посуровел, но это всё ему шло, исхудал, пообтрепался, обеднел, но при нём была прежняя мягкость и текучесть бархатной шкуры дикого, притравленного, но всё такого же обворожительного зверя. В этой игрушечной форме он игрушкой не выглядел, хоть и был в ней идеален. Прелесть повадок, природная ласковость глаз, шёлковая чуткость, кошачья деликатность движений — всему этому не было места в новом мире. Стал он более жёстким, все излишние декоративные перья с павлиньим блеском синевы потерял, но утончённости было не забить никакими страданиями, и Вадим легко поймал её живой отблеск в первом же его повороте головы, с которым он оглянул перрон. И нет смысла рассуждать о красоте, для Вадима он сам, он весь был — красота. Вадим успел его рассмотреть, хоть было на то дано не больше минуты. Всего-то и нужно было — коротко глянуть, кивнуть, пожать руку, произнести своё звание и имя. Иван его не узнал. Рука его была тёплой и твёрдой, обыкновенная рука, самая хорошая. Его затенённые глаза скользнули с обычным рабочим безразличием, и за этот взгляд Вадим не стал бы ни с кем драться, потому что впереди ещё лежали, как нехоженые поля, миллионы взглядов этих милых глаз. Всё ещё успеется. Не узнал — немудрено, устал. Как и ожидалось, он отложил более подробное представление на завтра и в ранних утренних сумерках уехал на приготовленную для него квартиру. На разные лады уговаривая себя не нервничать, Вадим отправился следом. Всё-таки надо было сразу поговорить, чтобы Иван, спохватившись, не подумал лишнего, чтобы завтра, при всех, не растерялся. Да и потом, у Вадима на душе была такая путаница, что он совершенно не знал, как ему прожить несколько часов до утра в неведении насчёт дальнейшего. Все чувства, которые Вадим много месяцев копил, сбились теперь в комок и не давали продохнуть. Радости не было, вернее, она конечно была, но пока её заслонила какая-то неимоверная тяжесть. Слишком долго Вадим ждал и теперь такая мелочь, что Иван его не узнал, выбила из колеи и заставила усомниться, будто Иван этот чужой, неизвестный, хмурый и холодный, у него не то что доброты, даже снисходительного слова не найдётся. Да и с чего бы? А если он, с самого начала сражавшийся на красной стороне, окажется настоящим большевиком? Если он Вадима, бегавшего туда-обратно, осудит? У Ивана есть полное право взглянуть на него как на белое отребье — Вадим до сих пор и нередко такие взгляды ловил. В глаза не ругали, но ведь он чужой, никуда от этого не деться… Нет, этого случиться не может. Но тем более нужно сразу всё объяснить и развеять подозрения, которые могут у Ивана возникнуть… И обнять его, только обнять, и о стольком необходимо рассказать, что начинать надо сейчас же. По заведённой и уже укоренившейся привычке, Вадим сперва напустил на себя преувеличенную строгость и угрюмость, слова прозвучали гораздо резче, чем стоило, но так уж привык защищаться от неизвестности и лишь так можно было скрыть собственное смятение и не дрогнуть, когда вошёл в чистенькую, аскетически пустую комнату. Что ещё красному командиру нужно: узкая койка, стол с остывшим ужином, стул и табурет, побелённые стены, лампа и домотканый половичок на полу. Вадим уже не раз приходил инспектировать и навещать эту квартиру. Ещё до приезда Ивана на неё непостижимым образом ложился отсвет его грядущего властного очарования. Железная кровать казалась чем-то страшным, захватывающим и неотвратимым, словно смерть среди роз. А теперь, когда Иван занял уготованное место на кровати, эта комната и подавно стала раем. Там, на перроне, особенно когда на ветхозаветной бричке уезжал в ледяной и розоватой полутьме, он показался огрубевшим и чужим. Но нет, это была ошибка первого взгляда, на момент которого зрение Вадима еще не было запорошено обожанием, но теперь было, словно инеем высеребрено. Теперь Иван показался ему невозможно милым и хорошим, впрочем, это вряд ли был обман коварных глаз — Иван действительно был привлекателен, грациозен и трогателен, особенно сейчас, когда избавился от шашки, фуражки и портупеи и стал беззащитнее, проще и легче, когда расстегнул верхние пуговицы гимнастёрки, стянул с одной ноги сапог и так расположился, будто готов был упасть набок и сейчас же заснуть на этой страшной постели. Всё верно, весь он был — добрый, любимый и живой, только появилось в нём то, чего Вадим прежде не видел, что-то такое, что особой болью пронзило сердце, но что это? Стало ещё тяжелее, так тяжело, что и говорить и двигаться трудно, и Вадим ощутил острую потребность свалиться где стоял или хоть где-нибудь сесть. Иван поспешно завозился, стал говорить, надевать сапоги обратно, вскинул было руки, чтобы застегнуться, но вместе с руками вскинул и взгляд и тут же руки уронил и сам порывисто поднялся. Всмотрелся с болезненным напряжением, с назревающим узнаванием, с поражённым отказом узнать, с тихим ужасом, наверняка выворачивающим его наизнанку, наверняка обжигающим. Так он задышал и сжался, таким от него повеяло беспомощным отчаянием, что показалось, что даже если бы перед ним и правда был враг, он бы ничего не сделал, так бы и остался стоять, бессильно пустив вдоль тела руки, окаменев и прощаясь со сломанной отныне жизнью. И от этого тоже стало тяжелее — от его откровенной худобы, от того, что он сутулился и этого казался меньше, от того, что вообще он измельчал и от того, что вовсе он не был тем защитником, которого Вадим мечтал в нём найти. Рушились иллюзии, но вместе с тем сердце захлёстывала такая нежность, что больно было дышать, будто льдом сковало грудь. Нужно было его самого защищать, и особенно от этого мучительного для него откровения, нужно сказать ему, что бояться нечего, но Вадим, не найдя сразу слов, медлил, будто нарочно, и его и себя терзал до последнего предела и, только добравшись до стула, сняв фуражку и пригладив волосы, произнёс наконец ничем не подкреплённые слова, которым Иван мог бы и не поверить. Но Иван поверил. Поверил сразу, хоть здорово перепугался, растревожился и усвоить сказанное не мог ещё долго, ещё долго изломанной птицей метался по комнате, то припадая к стенам, то поминая господа, то забиваясь в углы и запальчиво и сердито оттуда глядя. Разговор был нелёгким и странно обрывочным, но всё стало на свои места. Вадим понуро говорил, словно каялся, не решаясь подолгу на Ивана смотреть — слишком он был красив, каждый взгляд на него был для Вадима как удар — красив не в общечеловеческом смысле, вернее, не только в нём, но в том завораживающем влиянии, которое оказывал. Как Вадим и предполагал, власть над ним Иван имел невероятную, причём не ту изначальную, но всю ту мучительную, тетеревиную, слепую и глухую, зовущую и тоскующую, которую Вадим так долго копил в себе и воспитывал, словно большое чувство. И вот, воспитал, оно теперь рвало его на части: оно требовало выхода и вместе с тем боялось хоть чем-то себя проявить. Вадим чувствовал себя виноватым и крайне несчастным, было тяжело и снова стыдно от всех тех неприятных историй, которых он пока едва касался. Хоть он и страдал всегда от своей проклятой душевной слабости, но прежде Вадим не проявлял её открыто, а тут она сама полезла словно на дрожжах, и от привычной угрюмости скоро ничего не осталось, кроме жалостливого признания собственной тоски и потребности в утешении. А Иван добрый, вот и пожалел, так уж и быть, потерял бдительность, смягчился, приблизился, снова поддался усталости, опустился на кровать, словно родной и близкий, но разве можно к нему прикоснуться? Иван толком не объяснил, как он расстался с Дашей: «Да. То есть нет…» — было видно, что в подробности ему вдаваться не хочется. Он подал какое-то письмо и Вадим, не успев подумать, стоит ли это делать, метнулся к нему, подсел рядом, невольно прижался к его боку и вчитался в листок. Даша поправлялась в Костроме после тифа, кто-то за ней ухаживал. Вадим бегал глазами по кривым строчкам, боясь от них оторваться, потому что после пришлось бы с неимоверно близкого расстояния посмотреть на Ивана. Боковым зрением Вадим заранее видел профиль, столь его поразивший при встрече на ростовском вокзале, — сочетавший в себе такую красоту, что Вадим уже ощущал себя неотделимым от неё, от простого благородства черт, от его прекрасной неуязвимости. И от его расстёгнутого ворота, от отросших волос, кажущихся сейчас совсем тёмными — и ни следа седины. Такой он был худой и изящный — ведь не был раньше таким? Или это сейчас только казалось из-за его растерянности и до сих пор не сошедшего удивления? Или Вадим сам изменился? Даже если так, ошибки быть не могло, все его выводы были правильны, именно этот человек Вадиму нужен во всех смыслах, именно к нему тянет так, что внутри всё горячеет — и это только начало. Тянуть будет только сильнее с каждым днём, ещё множество мучений предстоит, лишь сейчас всё между ними начинается, и к какому провалу приведёт? Особой радости по поводу появления Вадима он не выказал, и стоило ли на это надеяться? Всё равно руки так и чесались его обнять, но разве можно? Но разве он оттолкнёт? Вадим приобнял его одной рукой за плечо, чуть встряхнул, склонился к нему, тихонько погибая, улыбнулся — впервые, как показалось, за всю жизнь. Едва повернув опущенное лицо, Иван ответил ему слабой измученной улыбкой, совсем не той, что в прежние годы постоянно угадывалась, как ласковая ночная тень, на его губах. Вот что изменилось в нём: его волшебная улыбка, диковатый огонь в блестящих глазах, как и его благодушие и его любовь к жизни — всё погасло. Но тем сильнее хотелось сказать, что теперь-то всё точно будет хорошо, что теперь они вместе. Но разве можно его отпустить? Вадим ткнулся лбом в его висок, чуть навалился, скользнул губами к мягкой родинке на щеке — удивительно, ведь не знал, что она есть. Тогда, тем летом в Петрограде, ещё не достаточно любил, чтобы обратить внимание, чтобы накрепко запомнить её расположение, чтобы узнать цену этой крохотной природной отметине, но теперь — узнал навсегда, она бесценна, милое сокровище. И неужели это правда? Он рядом, живой, «мой» — успело-таки ударить в закружившейся в жарком восторге голове, стянуло ретивое упоительной мукой. В прикосновении Вадим ещё успел украсть немного запаха его волос и кожи, простого, человеческого, дивного, неповторимого, увы, незапоминаемого. Но недолго длилось мгновение, в течение которого Иван зажмурился, втянул воздух, выпрямился и собрал силы, чтобы отстраниться. Вадим понял, что его смущало и тревожило всё это время, все эти дни, все эти месяцы, все эти вопросы — почему нет? Да вот почему. Он это предчувствовал. Слишком этот мир запутан и слишком грустен. Иван ему откажет. Иначе и быть не может. Поведя плечом, Иван высвободился, с усилием поднялся, пошатнувшись, снова медленно побрёл в угол, такой несчастный, что больше всего на свете хотелось кинуться за ним, но разве можно кинуться? — Давай уж и этот вопрос тоже сразу решим раз навсегда, — голос Ивана был печален и тих, так же красив, как он сам, не было в нём ни упрёка, ни отторжения, лишь утомлённая просьба, — то, что было между нами в Петрограде, это значения не имеет, это прошлое. Служить вместе будем, но это лишнее. Ты мне не нужен. Прости. Вадим и хотел что-то ответить, но слова потонули в подступивших к глазам слезах. Глупо. Смешно. Нет, правда, смешно. Сколько в жизни он ни признавался кому-либо в любви, со словами и без слов — абсолютно каждый раз ему давали отворот. Вечно-то он находил таких девушек, которые уважали и ценили его и, может быть, чувствовали что-то в ответ, но вынуждены были отказать. И вот опять. Всё верно, такая уж его доля, не зря ему везёт в картах, в стрельбе и на войне… Сейчас хотя бы не так ужасно, как с Чугаем — тогда всё было отвратительно искажено и испорчено, тогда Вадим боялся его презрения и стыдился своей никчёмности. А сейчас всё иначе, Иван так деликатен, великодушен и добр и даже попросил прощения. Не горько и не больно, ничуть — надо лишь себя в этом уверить. Боли испытывать нельзя и тем более нельзя лить проклятых слёз. Ведь не обвинишь же Ивана в жестокости и лицемерии. Да, всё правильно, и хорошо, что всё так быстро разрешилось — почти и не больно. Иван его не осудит, он всё понял правильно и честно сказал, чтобы не оставлять недосказанности  — нет так нет. Как Иван скажет, так и будет. Не стоило и надеяться — Вадим сам виноват, что напридумывал бог знает чего. Но ведь это ерунда. Такая мелочь его отношений с Иваном не испортит. Нет уж, Вадим никому и ничему не позволит их испортить и скорее сердце себе вырвет, чем обидится и надуется, словно отвергнутый поклонник, сочтёт себя оскорблённым, после стольких поисков, не получив желаемого, сам бросит, будто «не очень-то и хотелось» — нет! Очень хотелось, страшно хотелось, но Иван для него в тысячу раз дороже, чем банальная игрушка для любви. Вадим ведь так и собирался, если его малообоснованные романтические планы окажутся несостоятельными, то тогда он выкинет их из головы и станет Ивану близким другом, родным человеком, верным товарищем, безупречным, ничего не требующем рыцарем, преданны псом — кем угодно, лишь бы только рядом с ним. Не потому, что Ивану это нужно — он ведь сказал, что нет. Но потому, что в родном человеке и надёжном друге Вадим нуждается сам. А за это, как и за всё в этом мире, нужно бороться, и Вадим будет, будет бороться хотя бы за это… И хотелось поверить, что в друге он нуждается больше, чем в любовнике, но верилось с трудом. И вряд ли получится заглушить в себе эту несчастную привязанность, но Вадим даже ей не позволит снова их разлучить. Так и ответил «как скажешь», и поднялся, чтобы уйти. На крыльце смахнул ненужную влагу с глаз, поморщился от боли, расстроенно покачал головой — большего себе не позволил, и оставшиеся холодные часы на зыбком рассвете бродил окрест его дома, часто сверяясь с его негаснущим окном.