Burning through you

      Долгожданная гроза наступает лишь заполночь. То усиливаясь, то затихая, дождь до самого рассвета будет барабанить по медным и глиняным настилам крыш, поскрипывающим от порывов ветра. Цзинь Гуанъяо не спит. Лежа в своей постели, он оцепенело и бесстрастно наблюдает, как гнутся и дергаются от ветра тоненькие сливы, клены и орешники. И никак не может взять в толк, отчего с первыми же раскатами грома и тяжелым, налитым влагою, воздухом, что врывался в окна, он ощутил облегчение. После затяжной зимней и весенней засухи посевы наконец пропитаются, взойдут, и не придется судорожно открывать дворцовые амбары и раздавать крохи голодающим, всегда готовым к бунту в случае неурожая. Неужели спасенные поля Ланьлина волнуют его больше, чем состояние Лань Сичэня?       Снова и снова он мысленно возвращается к тому, что произошло в Облачных Глубинах, к обессилевшему по возвращении Сичэню, до самого вечера провалявшемуся в лихорадке, и к этому «Убийца!», брошенному напоследок. Не может быть, чтобы он всерьез считал его единоличным виновником смерти Лань Ванцзи — на такое лицемерие Цзэу-цзюнь не способен. Нервно перевернувшись на другой бок, Гуанъяо сжимает белоснежную простынь, на которой виднеются крохотные красноватые пятна — следы недавней борьбы… и отчего-то вспоминает залитое кровью лицо Не Минцзюэ. Липкая дрожь пробирает до костей, и, осененный внезапной догадкой, он вскакивает на постели. Неужели?! Неужели…       Большего всего на свете он боялся, что все эти годы так и не унесут с собой тайну смерти Чифэн-цзюня и когда-нибудь Лань Сичэнь, строго и неумолимо глядя Гуанъяо в глаза, задаст роковой вопрос. И он не сможет ответить. Что если Лань Хуань все же поверил обвинениям своего брата и Вэй Усяня? Что если они нашли доказательства? Не в силах справиться с то и дело накатывающей тошнотой, он зажимает рот ладонью, до боли прикусывая ее, тяжело и глубоко дышит, стараясь успокоиться, и лихорадочно соображает. Нет, невозможно, чтобы Сичэнь знал наверняка, иначе давно бы потребовал объяснений, иначе давно бы порвал с ним.       Яо, шатаясь, встает, отдергивает занавеси, идет к окну, чтобы глотнуть прохладного, напоенного дождем, воздуха, и осознает, что должен увидеть Лань Сичэня. Должен понять. Невольно трясущимися руками он шарит по столу в полутьме в поисках коробки серников* и тлеющего трута, не с первого раза зажигает свечу и, прихватив зонт, покидает спальню.       В Башне Кои не горит ни одного огонька, кроме факелов дозорных башен, и тем не менее Цзинь Гуанъяо выбирает потайные коридоры и галереи, крадется бесшумно и осторожно, словно вор. Быстро добравшись до гостевых покоев, оставляет зонт и приоткрывает дверь спальни Лань Сичэня, закрывая свечу освободившейся ладонью. Кажется, что тот спит, однако Гуанъяо как никто знает, до чего тихо и спокойно Сичэнь дышит во сне, и резко отворачивается, заметив тяжелые вздохи и метания на кровати. Сердце стучит так быстро, будто вот-вот остановится совсем, и Яо задерживает дыхание, чтобы не выдать себя. Лань Сичэнь не спит, но и не расхаживает по комнате в ярости или беспокойстве, и это холодное спокойствие пугает Цзинь Гуанъяо гораздо сильнее.       Еще более взволнованный, чем раньше, он почти бегом возвращается к себе и, оказавшись в своих апартаментах, беспомощно хватается за стены и даже не замечает, что расплавленный воск капает прямо на покрасневшие костяшки.       Утра он дожидается с тоской на душе. Оно наступает вяло и невыносимо медленно: небо затянуто противной бледно-желтой пленкой, сквозь которую солнце видно едва-едва. Не самый лучший час, чтобы проститься — думается Гуанъяо, и он устало сжимает ладонями виски. Вскоре появляются слуги, приносят чашу с розовой водой и полотенца, одевают его, подают завтрак… все это нисколько не трогает, совершенно не заботит. Пытаясь привести мысли в порядок горячим чаем, Цзинь Гуанъяо невпопад справляется о Лань Сичэне. Ему отвечают, что гость еще спит, и это странно. «Странно», — соглашается Яо, однако наказывает не беспокоить того ни хлопотами, ни завтраком. Затем адепты докладывают ему новости, которые он слушает вполуха, отдавая надлежащие распоряжения. Гуанъяо привык к этому, даже удивительно, как рутинные обязанности главы стали не просто частью жизни, а инстинктом, въевшимся в самую его суть. Интересно, с каких пор он перестал отделять себя от своих желаний, сделав их лишь целями на своем пути?       Ближе к полудню, пока он разбирает донесения (впрочем, не особо вчитываясь на этот раз), ему сообщают о прибытии адептов из Гусу Лань, и Цзинь Гуанъяо, первым порывом которого было проявить гостеприимство, чувствует, как все внутри сжимается от ледяного лихорадочного страха. Однако, заставив себя преодолеть его, он — все еще бледный и с колотящимся без устали сердцем — идет встречать гостей. Те, человек десять, дожидаются его перед центральной залой, и одного взгляда достаточно, чтобы Гуанъяо отбросил всякую мысль о любезности и улыбках.       Адепты Гусу Лань хмуры, холодны, но настроены решительно, хоть и выглядят измотанными и подавленными в своих промокших насквозь одеждах. Среди всех выделяется учитель Лань Цижэнь, чье лицо больше напоминает восковую маску, до того оно без кровинки, с тяжелыми тенями, залегшими вокруг глаз, и морщинами, казалось, ставшими неизмеримо глубже с момента их прошлой встречи несколько недель назад. Глядя на него, Цзинь Гуанъяо впервые отчетливо видит уставшего и разбитого старика.       Стараясь не выдать своих мыслей, он приветственно кланяется и просит гостей пройти отдохнуть внутрь и предлагает им переодеться в сухое.       — Мы приехали вовсе не для праздных бесед, Ляньфан-цзюнь, — немного резко и безапелляционно обрывает его Лань Цижэнь. — Мне нужно поговорить с племянником.       — Разумеется, — соглашается Яо и жестом отсылает служанку за Лань Сичэнем.       Наступает тишина, в которой он всей кожей ощущает враждебность и нежелание беседовать, исходящие от дяди Сичэня. И все же иногда побелевшие и гневно подрагивающие губы Лань Цижэня искривляются так, словно тот переживает ужаснейшую боль, и Цзинь Гуанъяо все понимает. Неужели им понадобился целый день, чтобы обнаружить тело Лань Ванцзи, и еще бурная грозовая ночь — добраться до Ланьлина?! Ощущая, как напряжение и возрастающая тревога сковали тело, Яо все же делает еще одну попытку завести разговор и «узнать о причинах столь внезапного появления». Он хочет услышать все из уст Лань Цижэня, но тот бросает до того пронзительный взгляд, что Гуанъяо едва его выдерживает.       Одна мысль лихорадочно стучит в голове: знает или нет?       Когда упорное молчание становится почти невыносимым, появляется Лань Сичэнь. Он тоже бледен и явно обеспокоен.       Дядя и племянник приветствуют друг друга поклонами, и от Цзинь Гуанъяо не ускользает, как внимательно старик разглядывает несколько небрежно запахнутое ханьфу Сичэня и не заколотые украшением, хотя и аккуратно собранные, волосы.       — Лань Сичэнь, я хотел бы поговорить с тобой наедине, — голос Лань Цижэня все же предательски дрожит, но он упорно цепляется за приличия, лишь на мгновение одарив Яо многозначительным взором на слове «наедине».       По мере того, как они отдаляются на безопасное расстояние, где их тихий разговор невозможно будет разобрать, лица адептов Гусу Лань мрачнеют: кто-то не выдерживает и принимается рассматривать плиты под ногами, кто-то прикрывает глаза, тяжело вздыхая, кто-то старается медитировать стоя — все так увлечены собственным горем, что даже не замечают, с каким беспокойным, остервенелым вниманием Цзинь Гуанъяо вцепляется взором в лицо Лань Сичэня, которого Лань Цижэнь судорожно хватает за предплечья, что-то быстро-быстро бормочет, впервые на глазах старика проступают слезы, и даже на расстоянии Яо, сжимая добела пальцы, ощущает эти безысходность и боль.       Однако на лице Лань Сичэня не дергается и мускул — лишь чуть шире распахиваются затянутые непроницаемой поволокой глаза. Он что-то говорит в ответ, и голос его, хоть и неслышный, кажется совершенно спокойным. Лань Цижэнь бледнеет и опустошенно опускает руки, словно силы совсем покинули его, но Сичэнь быстро подхватывает дядю под локти и осторожно ведет обратно к адептам Гусу Лань. Уголки его губ чуть приподняты, будто он вот-вот улыбнется — как прежде, мягко и примирительно, но… Гуанъяо чувствует скользкий холодок, бегущий по спине, до того бесстрастно лицо Лань Сичэня. Сейчас он как никогда похож на брата.       Пытаясь хоть как-то развеять мрачную обстановку, Цзинь Гуанъяо снова предлагает гостям переодеться в сухое. Адепты Гусу Лань косятся на Лань Цижэня, но тот упорно молчит, и тогда Сичэнь примирительно произносит:       — Вы все продрогли после дождливой ночи. Прошу вас, не отказывайтесь. Вас не станут здесь задерживать дольше, чем нужно, чтобы привести себя в порядок.       Его голос тих и совершенно лишен эмоций, и все же на несколько коротких мгновений дрожит.       — Я приеду чуть позже, — переступив с ноги на ногу, Лань Сичэнь на миг опускает глаза, а потом в поисках помощи бросает быстрый взгляд на Яо. Он все понимает и лично ведет адептов внутрь, попутно отдавая приказания слугам.       Когда они в конце концов покидают Башню Кои, оба — и Лань Сичэнь, и Цзинь Гуанъяо — стоят на центральной площадке перед уходящей вниз мраморной лестницей и смотрят на удаляющиеся белые фигуры в проясняющемся небе.       — Почему ты не отправился с ними? Твое отсутствие на похоронах вызовет кривотолки, — не выдерживает Гуанъяо.       Сичэнь одаривает его красноречивейшим взором, а затем закрывает лицо трясущимися руками, и сквозь пальцы виднеются слезы, которые Яо просто не в силах видеть, а потому крепко обнимает Лань Сичэня прямо на глазах у слуг и адептов Ланьлин Цзинь.       — Ты поступил, как должен был, — шепчет он, прижавшись к нему всем телом, надеясь так отдать ему без остатка свое тепло, свою любовь.       — Но правильно ли?       — Не имеет значения. Уже.       Резко отстранившись, Сичэнь изумленно смотрит на Яо. Яо молчит. Он сказал то, что действительно думает. В конце концов, он тоже всегда мучился сожалениями о содеянном, но это никогда не приносило утешения. Утешение приносил только Лань Сичэнь.       — Зачем ты приходил ночью? — спрашивает вдруг Сичэнь и поясняет в ответ на озадаченный взгляд Гуанъяо. — Ты забыл свой зонт. Неужели ты волновался?       — Тебя это удивляет?       — Нет, — улыбается Лань Сичэнь, и в его глазах наконец вспыхивают прежние теплые искры, от которых у Яо на душе становится чуть легче.

***

      Этой осенью на Великой ночной охоте оказалось не столь многолюдно, как обычно. Стоя на высоком широком помосте для наблюдения за облавой, Цзинь Гуанъяо, впрочем, не без гордости окидывает взглядом извилистую долину меж двух лесистых горных гряд, чьи пологие склоны почти врезаются в импровизированный заклинательский лагерь. На этот раз шатров довольно, ибо далеко не всем бродячим заклинателям и представителям мелких кланов (коих большинство) по карману снять комнату на несколько дней в ближайшем городке, тем более, что мест на всех все равно не хватило, и цены молниеносно взлетели. Поначалу Гуанъяо сомневался в целесообразности состязания менее чем через год после разгрома на горе Луаньцзан, однако теперь понял, что это прекраснейший способ узнать о настроениях заклинателей из первых рук. Великие кланы Юньмэн Цзян и Цинхэ Не проигнорировали приглашение, однако множество незнатных и мелких с радостью откликнулись, особенно после того, как Ланьлин Цзинь и Гусу Лань взяли часть расходов на шатры и еду на себя.       Атмосфера и впрямь кажется праздничной: повсюду горят яркие фонари, в теплом пламени костров потрескивает дичь, кое-где слышен смех и звон точащихся мечей, снующие повсюду торговцы предлагают разнообразные блюда и напитки, а в воздухе пахнет дымом, пряностями и вином. Цзинь Гуанъяо привычно растирает руки цветочным бальзамом, чуть морщась от запаха дыма, и глазами ищет Лань Сичэня. Это его первое появление на публике с тех пор, как умер Лань Ванцзи. Хотя народная молва еще не улеглась, присутствие знаменитого Цзэу-цзюня, несомненно, воодушевит собравшихся.       Спустившись с помоста и прогуливаясь меж шатров, он машинально отдает последние распоряжения по подготовке и напряженно, но с неизменной ускользающей улыбкой, прислушивается к разговорам: все чушь, однообразная болтовня о предстоящем состязании, о еде и вине да о выдающихся заклинателях прошлых поколений.       — Да, великие кланы теряют свой прежний блеск — слышится скрипучий стариковский голос, и Яо невольно настораживается, не забывая приветственно кивать гостям справа и слева. Краем глаза он замечает несколько в стороне за шатром престарелого заклинателя, наставляющего нетерпеливо переминающегося с ноги на ногу юношу. — Да не вертись же! Внимание — вот, что важно на состязании. Помнится, в твои годы второй молодой господин Цзинь участвовал в Аннигиляции Солнца, а потом и вовсе прикончил обнаглевшего пса Вэнь Жоханя. А сейчас? Все интригами занят. Поговаривают, что его ставленники в кланах Цзян и Не не новым юнцам-главам помогают, а всю власть к его рукам прибирают. Тьфу!       Лихо размахивая мечом, юноша бросает:       — Видать, кровь и впрямь сильна. Какова шлюха-мать, таков и сын.       — Заткнись! — резко обрывает его старик, отвешивая юноше пощечину. — О состязании думай, олух!       Несмотря на все усилия, Яо чувствует, как улыбка слетает с губ, а сжатая в кулак рука так и тянется к мечу на поясе. Но он подавляет этот порыв. Выдыхает. И идет дальше.       Даже после стольких лет, стольких благодеяний и преступлений, они помнят лишь одно. Гуанъяо криво усмехается и наконец замечает высокие бело-голубые фигуры заклинателей из Гусу Лань. Лань Сичэнь одет весьма скромно и только в белое, талия перевязана траурной лентой, однако все равно от него словно исходит холодное лунное сияние, неяркое теперь, но неизменное. И сердце Яо вновь бьется чуть тише.       Они приветствуют друг друга и вместе идут к помосту, чтобы объявить о начале ночной охоты. Вскоре толпа собравшихся редеет, заклинатели стремительно скрываются в горных лесах, надеясь каждый уложить как можно больше «добычи», в лагере остаются только охрана, кое-кто из глав кланов, старики да совсем утонченные барышни.       — Не думал, что ты приедешь, А-Чэнь, — Гуанъяо коротко кивает Лань Сичэню и украдкой улыбается ему.       — Не думал, что ты решишься все устроить, — в голосе Сичэня проскальзывает тоска, но он умело скрывает ее мягкостью тона. И добавляет после паузы: — После всех волнений в Цинхэ и слухов.       — Ты о нападении на моих людей в Нечистой Юдоли? Хорошо, что у меня еще сохранились прежние знакомые в Цинхэ. Я узнал имена нападавших. Этого не повторится.       — Ты так говоришь, будто это пустяковое дело, — хмурится Лань Сичэнь, его пальцы слегка сжимаются на рукояти меча, что висит у пояса. — Нападение накануне твоего визита в Юдоль? Не задержись ты по дороге, напали бы на тебя.       — В любом случае, преступники устранены, — Цзинь Гуанъяо больше не тревожит произносить нечто подобное с таким ледяным спокойствием в присутствии Лань Хуаня, однако он не может не взглянуть на реакцию последнего. — Правда, — добавляет Яо гораздо мягче: — Тебе не о чем беспокоиться. Может, лучше прогуляемся?       Ночная прохлада леса приятно освежает. Осень выдалась на удивление теплой и безветренной, деревья все еще стоят в зелено-багряной листве, и высокая загрубевшая трава громко шуршит под ногами. Под сенью деревьев — обманчивая тишина: птицы и зверье покинули горы, стоило только две недели назад развесить в округе флаги для приманки нечисти. Через несколько часов влага, скопившаяся в воздухе, густыми бархатными туманами осядет в долине, а пока Гуанъяо плотно прижимает руки к телу, чтобы согреться, сложив кисти в замок за спиной — перед уходом из лагеря он снял накидку и сейчас на нем только парчовое ханьфу с пионом на груди.       — Хочешь? — Сичэнь не выдерживает и оттягивает ворот своей накидки, жестом предлагая ее Яо, но тот мотает головой.       — Если бы я хотел ходить в тепле, не стал бы раздеваться, — почти шепотом отвечает он, с немного издевательской улыбкой косясь краем глаза на его личную охрану, что следует за ними на некотором расстоянии.       — Порой я совсем не понимаю тебя, — легко вздыхает Лань Сичэнь.       — Как дядя?       Резкая смена темы заставляет его вздрогнуть.       — Хворает. Раны ноют. Опять.       — Поэтому ты так задержался в Облачных Глубинах?       Сичэнь кивает, черты становятся чуть острее, а взгляд холодеет.       — Почему ты спрашиваешь? Разве ты не хотел, чтобы я остался в Гусу? — слова даются ему с трудом, особенно потому, что беседуют они практически шепотом. В ночной пустынной тишине это кажется естественным.       — Вовсе нет, — Яо взволнован и расстроен. — Я думал, это ты не желаешь меня видеть.       Они одновременно останавливаются и смотрят друг на друга. Идиоты.       С тех пор, как Лань Сичэнь к концу весны уехал в Гусу, Гуанъяо места себе не находил от беспокойства, что он больше не вернется в Ланьлин — не вернется к нему. Вскоре он узнал, что Сичэнь ушел в уединение. Как раз тогда, когда ему доложили о заклинателях-мятежниках, собравшихся устроить бунт. Несколько недель лета, потраченных на погашение этой вспышки в зародыше, отняло столько сил и нервов, что, когда Лань Хуань сам ему написал, Яо едва мог поверить своим глазам. Они начали неторопливо переписываться — сперва осторожно и вежливо, затем Сичэнь начал справляться о его самочувствии и выражать свои опасения обстановкой в провинциях. Цзинь Гуанъяо сам никогда не касался тем мятежа и недовольства, но каким-то образом тот всегда оказывался великолепно осведомлен, а в последних письмах всячески уговаривал Яо отказаться от ночной охоты или хотя бы не появляться на ней лично.       Теперь Гуанъяо отчетливо понял, глядя в подернутые сожалением глаза Лань Сичэня, как глупо было сомневаться:       — Ты правда…       — Тсс, — вдруг настороженный Сичэнь тянется к мечу. Цзинь Гуанъяо тоже слышит этот шорох в листве.       Подбежавшая охрана хотела уже было обнажить оружие, но Яо дает им отмашку.       — Должно быть, тварь, — он успокаивающе кладет руку на плечо Лань Сичэню, тот бормочет: «Уверен?», но чуть расслабляется. — Не стоит дразнить ее, а то спугнем, — с холодной улыбкой произносит Гуанъяо еле слышно и как ни в чем не бывало продолжает путь.       Недоуменно поведя плечами, Сичэнь отправляется за ним следом, все же не переставая озираться.       Цзинь Гуанъяо идет быстро, он спешит. Добыча уже здесь, уже готова к атаке. Ловчий тоже. Его сердце колотится невыносимо быстро. Там, за поворотом у родника, он рискнет. Лишь бы охрана не замешкалась…       Свист стрел разрывает тишину едва уловимо, но молниеносно. Где-то позади вскрикивает Лань Сичэнь, и Яо, ловко уворачиваясь и отбиваясь мечом от них, оглядывается. В то же мгновение плечо окатывает диким жаром, стремительно переходящим в боль. Цзинь Гуанъяо покачивается, отступает на шаг назад, но град стрел, мечей и заклинаний окончился: охрана уже бросилась за убийцами в чащу, им не уйти. Побледневший Сичэнь платком пытается остановить кровь одной рукой — в правой все еще сжат меч — но Яо отводит его ладонь в сторону и просто молча наблюдает, как золото окрашивается в алое.       Рана незначительна. Травы Гусу, что вечно носит с собой Лань Сичэнь, быстро останавливают кровь. Однако менее всего сейчас Цзинь Гуанъяо волнует травма. Его чуть посеревшее лицо озаряется странным светом в неясном свете фонаря, когда появляются адепты Ланьлин Цзинь со связанными убийцами. В груди становится теплее и дышится чуть легче, ведь он выцепляет взглядом несколько знакомых, чьи лица выражают испуг, гнев и унижение.       — А я-то думал, как же мне узнать моих предполагаемых убийц, — произносит наконец Яо; его бархатный и тихий голос резко контрастирует с ледяным тоном, отчего в глазах попавшихся вспыхивает страх. — Надеюсь, вам понравилась моя ночная охота?       Он пропускает мимо ушей их оскорбления и обвинения. За долгие годы своего правления Яо уже привык к этим плевкам. К тому же, это единственное, что им теперь осталось, было бы жестоко лишить преступников их последнего удовольствия перед неизбежным. Вскоре их уводят, и Гуанъяо украдкой бросает взгляд на Лань Сичэня: тот совершенно бесстрастен, даже тени отвращения нет на его лице, словно тот заразился безразличием к грязи от самого Цзинь Гуанъяо.       Уже светает, когда они возвращаются обратно. В густом теплом тумане мутными пятнами светят фонари и костры. Голоса становятся чуть зычнее и отчетливее, зато в горах все крики и шорохи постепенно стихают. В шатре Цзинь Гуанъяо почти жарко после прохладной ночи. Он выдворяет испуганных слуг с их бинтами и отварами и сам начинает переодеваться. Однако просыревшие одежды, оказывается, не так-то легко снять одной рукой, и Лань Сичэнь принимается помогать ему. Они делают все молча, в полной тишине, пока Сичэнь не кладет свои теплые чуть влажные ладони ему на виски:       — Сегодня я едва не потерял тебя, — он говорит так серьезно, что Яо чувствует болезненный укол совести и опускает глаза.       — Как ты можешь… после всего, что я натворил…       — Пусть так. Но я никогда не мог от тебя отказаться, — Лань Сичэнь произносит каждое слово с нажимом, медленно, вкрадчиво, отчего Цзинь Гуанъяо почти бросает в дрожь. — Даже когда ты уничтожил меня прежнего. А-Яо…       От горячего пропитанного тоской поцелуя в висок Гуанъяо крупно вздрагивает и машинально вцепляется пальцами в ворот белоснежного ханьфу. Сичэнь спускается чуть ниже: губы ласкают мочку уха, потом шею, плечи, опять висок. Жаркое дыхание моментально согревает, будоражит, и Яо все крепче обнимает Лань Сичэня, пока оба не падают на колени, торопливо стаскивая оставшуюся одежду. От запаха крови тяжелеет голова и невыносимо хочется прижаться ближе, еще ближе. Гуанъяо выгибается, руками обвивая Лань Хуаня за шею, скользит холодными ладонями по сильной спине, чувствуя, как напрягаются мышцы, как Сичэнь задерживает дыхание. Тогда он отстраняется, долго растирает пальцы, несмотря на то, что от каждого движения болезненно ноет раненое плечо. Лань Сичэнь ждет, не сводя с него подернутого какой-то потусторонней печалью взгляда. И под этим взглядом Яо вспыхивает — так отчаянно неотвратимо, что, не обращая больше внимания на боль, бросается в объятия Сичэня.       Через несколько минут он уже полностью готов: острое густое желание волнами стекает вниз, к паху, и Гуанъяо не без удовольствия ощущает, как чувствительная головка трется о живот Лань Сичэня. Лань Сичэнь сидит на кровати, скрестив ноги, Яо — сверху, так что их дыхания сливаются в одно. Ближе быть невозможно. Сердце колотится как бешеное, а в ушах шумит так сильно, что он не слышит уже ничего — ничего, кроме частых порывистых вздохов и приглушенных стонов А-Хуаня, когда пальцы Гуанъяо с силой натягивают рассыпавшиеся по плечам и спине пряди волос. Сичэнь подставляет шею, чуть отклоняясь назад, и он жадно впивается губами в кожу, потом отпускает, чередуя нежными поцелуями и лаская кончиком языка, и вновь повторяет. Когда засос становится явственным, Яо отстраняется и с разнузданным блеском в глазах любуется своей работой, не в силах совладать с накатывающей все яростнее похотью: никогда еще он не позволял себе отставлять отметины на видных местах.       — Тебе нравится? — Лань Сичэнь легонько проводит указательным пальцем по его левой скуле вниз, к чувственному изгибу губ.       Вместо ответа Гуанъяо усмехается и долго отчаянно целует его, пальцем аккуратно растягивая себя внутри, прикрыв глаза и чуть хмурясь от непривычной боли. Аромат благовонного масла… кажется, он успел соскучиться по нему.       — А-Хуань? — спрашивает Яо, глядя тому пристально в глаза и с упоением замечая, как расширились его зрачки. — Мне так тебя не хватало, — шепчет он, легонько прикусывая губы Сичэня в стремительных волнующих поцелуях.       Но Лань Сичэнь молчит, его взгляд прикован к обнаженному любовнику: к золотистой коже, от запаха которой по спине бежит сладкая дрожь, к ускользающей полуулыбке и жаркому дыханию, что он ощущает на своих губах, к изгибам крепкого торса и напряженному животу, к обвитому вспухшими венками стоящему члену. Все так живо и так знакомо и желанно, что он не понимает, как мог прожить это лето без него. Однако Лань Сичэнь молчит. И Гуанъяо с тревогой осознает, что, несмотря на возбуждение, Сичэнь не может.       — Что-то не так? — он говорит нежно, ровно, но в голосе все равно слышится обеспокоенность.       Лань Сичэнь молчит. Что он может сказать? Что всякий раз, когда он думает о Яо — о том, как занимается с ним любовью, — не может отделаться от скверных мыслей о брате, о Не Минцзюэ… о всех тех, кто встал на пути у Мэн Яо. Поэтому Лань Сичэнь молчит, пока не чувствует, как с него стягивают штаны и горячие губы покрывают поцелуями член. Он смотрит вниз, на Гуанъяо.       С какой самоотверженной преданностью А-Яо делает это! Для него!       И он заставляет себя не думать о дурном — думать только о нем, о том, как сладко пахнет его благовонное масло, как ловок язык, как выверено каждое прикосновение…       Наконец у него получается, и Яо, не теряя времени, садится сверху. Эта решительность подстегивает его сильнее, и Лань Сичэнь припадает губами, словно измученный путник к воде, к его плечу, шепчет какую-то несуразицу, ощущая, как медленно и спокойно Гуанъяо насаживается на член. Задыхаясь, Сичэнь любуется этим одухотворенным страстью красивым донельзя лицом, полуоткрытыми раскрасневшимися от поцелуев губами, с которых срываются стоны, затянутыми поволокой медовыми глазами из-под длинных ресниц, едва заметными родинками на шее — и всепоглощающий восторг наполняет его сердце. Отныне и навсегда.       Отныне и навсегда… шепчут они друг другу. И это совсем не обещание, не клятва и не признание.       Только выбор.