Burning through you

      В Ланьлине душно и пасмурно как бывает только в сезон дождей. Город неспокоен. Не скажешь на первый взгляд: люди, толпы людей, скученно тащатся по улицам, их шаги быстры, но это нисколько не ускоряет грузных потоков; люди идут посреди резких запахов специй, благовоний и уличной еды; крикливые голоса продираются сквозь звон посуды, рев животных и повозок и незатейливые мелодии бродячих музыкантов. Тяжелый желтый воздух окутывает все вокруг, пригибая город к земле. Лишь Башня Кои даже под свинцовым небом настырно сияет золотом летящих пагод. Рядом с флагами «Сияния средь снегов» теперь развевается голубой на белом штандарт Гусу Лань, и жители, проходя мимо по своим делам, нет-нет да бросают тревожные взгляды на стены дворца. Все знают: отныне миром заклинателей правят двое.       Он стоит на площадке на стене, заложив привычным жестом руки за спину и наблюдает город. Лань Сичэнь не видит ничьих лиц — только снующие силуэты — но и этого достаточно, чтобы понять, о чем они думают, эти маленькие тени внизу. Сичэнь угадывает мысли по опущенным головам, отведенным взорам, тихим сплетням адептов и слуг, по их подобострастным фигурам, и почему-то ему страшно. По-прежнему в белом, строгий и величественный, он кажется другим, изменившимся. Это изменение ощущается не сразу, взгляд не замечает ни заострившихся черт, ни складки у переносицы, ни потемневших глаз, потому что все затмевает тонкая полуулыбка и безупречная белизна одежд.       Воздух постепенно наливается духотой, усиленной молочной завесой на небе. Развернувшись в пол-оборота, Лань Хуань бросает короткий взгляд на слуг, мнущихся в нескольких шагах позади него, и понимает, что пора возвращаться в Благоуханный дворец. Во дворце тихо и гораздо прохладнее, но эта безмятежность обманчива, ибо, запершись у себя, Цзинь Гуанъяо просматривает письма и донесения, время от времени передавая бумаги писцу. Повинуясь неизменному отныне ритуалу, Лань Сичэнь направляется к нему. Завидев его, Гуанъяо велит расчистить большой массивный стол от ненужных уже документов и приглашает сесть напротив. Сичэнь садится, и они в четыре руки занимаются делами.       Лишь к ночи Башня Кои затихает в умиротворении.       В комнатах Цзинь Гуанъяо чувствуются запахи изысканных блюд и вина; их пряность наполняет воздух, и кажется, что красные огни фонарей горят ярче и теплее. Извечные курильницы источают дивный горько-сладкий аромат, от которого в голове проясняется. Ложное впечатление — ибо горечь неизбежно оказывается на губах. Уставший и разбитый Лань Сичэнь сидит, склонив голову, и отчаянно массирует ноющие виски. Это давящее чувство не проходит уже много дней, и даже успокаивающие мелодии, что играет время от времени Гуанъяо, не помогают. В последний раз глубоко вздохнув, чтобы унять вновь накатывающую боль в висках, Лань Хуань бросает взгляд на стол, на изящный пузырек, что принес Гуанъяо.       — Ему не будет больно? — спрашивает он, невольно содрогаясь всем телом.       Цзинь Гуанъяо отрывается от трапезы, внимательно, чуть обиженно смотрит ему в глаза и произносит:       — Конечно, нет. Он просто уснет.       Лань Сичэнь снова опускает глаза, судорожно мнет лицо дрожащими ледяными пальцами, потом вдруг чувствует мягкое прикосновение рук обнимающего его за голову Гуанъяо, от которого веет вином, травяными духами и теплым летом, и сердце бьется чуть быстрее.       — Если не хочешь… — начинает Яо, успокаивающе стискивая его плечи.       — Хочу!.. хочу, чтобы Ванцзи перестал страдать, — Сичэнь делает паузу, сглатывает горькую слюну и шепчет пересохшими губами. — Давай сейчас.       — Сейчас? — удивляется Гуанъяо, чуть отстраняясь и обеспокоенно заглядывая ему в лицо. Его руки, теплые и мягкие от бальзамов, так нежно касаются разгоряченного лба и ноющих висков.       — Да, сейчас, — Лань Хуань на мгновенье замолкает, не в силах справиться с собой, а затем судорожно добавляет: — Пока я не передумал.       Лань Сичэнь боится — боится самого себя, своих решений… Он принял их так много уже, что более не отмыться и не оправдаться. Он и не пытается. Все, чего Хуань желает в этот миг: знать, что А-Яо поддержит любое из них.       Цзинь Гуанъяо обнимает его крепче и тянет вверх. Его пальцы болезненно впиваются в спину, но Лань Сичэнь даже не морщится: грубость прикосновения придает ему решимости и сил. Затем Яо отсылает охранников за дверью, что сторожат вход в апартаменты главы, гасит фонари и свечи в комнате, и после они с Сичэнем долго идут окольными галереями прочь из спящей Башни Кои.       Ночной ветер немного отрезвляет: всем горячим, словно в лихорадке, телом Сичэнь ощущает короткие резкие порывы, раздувающие полы ханьфу, усиливающиеся все время, что мечи набирают высоту. Если лететь так без остановок, то до рассвета они прибудут в Облачные Глубины. Болезненно распухшая серебряная луна ярко освещает извивающиеся в скалах и долинах реки. В черноте ночи они блестят словно спины гремучих змей. Цитадель Ордена Гусу Лань там, за неясным все время ускользающим горизонтом. Чувствуя, что теряет равновесие, Лань Сичэнь переступает на мече и пытается мысленно отрешиться. Он глубоко дышит, вбирает этот бьющий в лицо ветер в легкие несмотря на головокружение и совсем не замечает, как летящий рядом Гуанъяо приближается к нему, чуть расставив руки на тот случай, если Сичэнь не удержится.       Земля погружается в туманные предрассветные сумерки, когда они достигают Облачных Глубин. В душном молочном мареве трудно дышать и видеть дальше вытянутой руки, поэтому Лань Сичэнь и Цзинь Гуанъяо идут почти вплотную. Дом, где «живет» Лань Ванцзи, чуть поодаль от остальных, но Сичэню хорошо знакома эта тропа. Слишком хорошо.       Когда от брата его отделяет уже только дверь и несколько шагов до кровати, он останавливается. Ощущение тошноты накатывает неожиданно, Сичэнь торопливо зажимает рот ладонью, не обращая внимания на Яо, участливо сжимающего его виски холодными руками.       Усадив Лань Сичэня на пороге, Цзинь Гуанъяо сам осторожно открывает дверь и входит. В комнате темным-темно и смрадно, так что он достает платок и закрывает нос. Его пальцы дрожат так сильно, что Яо чуть не выпускает платок. По другую сторону комнаты лежит Лань Ванцзи. От его болезненного вида Гуанъяо бросает в ледяной пот, и ноги наливаются непреодолимой тяжестью, однако отступать нельзя. Негнущимися пальцами Яо нащупывает за пазухой флакон с ядом и крепко сжимает, как самое сердце.       — Постой!       От этого внезапного шепота он едва не роняет бутылек и оторопело оборачивается, словно в ожидании смертельного удара. Лань Сичэнь стоит в дверном проеме, бледный, с будто постаревшим на десяток лет лицом, но спокойный.       — Постой, — повторяет он и, быстро моргнув, сухо добавляет: — Это должен сделать я.       Сичэнь вырывает флакон из оцепеневших рук Яо и медленно подходит к кровати брата. Лань Ванцзи тревожно спит. «Словно агония…» — проносится в голове у Лань Сичэня, когда он наклоняется над ним, чтобы коснуться покрытого испариной лба. Невесомо, боясь разбудить малейшей грубостью, он аккуратно убирает налипшие пряди волос. Лицо брата, такое родное, такое прежде прекрасное…       — Лань Чжань…       Сичэнь зовет беззвучно, одними губами, зовет так, как звал в детстве, когда они вместе засыпали после трудного учебного дня. Когда мама еще была жива, играла с ними, напевала веселые мелодии и рассказывала сказки, а они с Лань Ванцзи, открыв рты, завороженно слушали. Ее истории Лань Хуань помнит лишь урывками, неточно, но никогда-никогда не изгладить из памяти мелодично-серебряный голос матери, никогда не забыть широко распахнутых глаз А-Чжаня и его робкой очаровательной усмешки.       — Брат? Почему ты улыбаешься? — глухой голос Лань Ванцзи вырывает Сичэня из воспоминаний. Только сейчас он осознает, что в самом деле искренне улыбается.       — Потому что вспомнил нашу маму. Ты помнишь ее, помнишь, какая красавица она была?       Ванцзи чуть поводит плечами, морщась от боли, и, подумав, медленно произносит:       — У нее были сияющие глаза и самый восхитительный смех. Такой же, как у Вэй Ина.       — Ты… ты все еще хочешь быть с ним? — после нескольких секунд молчания Лань Сичэнь чеканит каждое слово.       Ванцзи молча поворачивает голову и наконец видит бутылек в его ладонях. Глаза на секунду вспыхивают пониманием и стремительно влажнеют.       — Так?       Не в силах выносить более взгляд брата, Сичэнь опускает голову. Ему нечего сказать? Сейчас?! Так нелепо… Он хотел бы ощутить глупые жгучие слезы на щеках, осушить их до дна, до последней капли, но вместо этого бессмысленно рассматривает трещинки в полу, как они расползаются и переплетаются вновь, чтобы снова расползтись. Кажется, проходит целая вечность, бесконечная череда сожалений, прежде чем он чувствует теплое крепкое прикосновение — прикосновение, которое Сичэнь никогда не перепутает ни с чьим другим. Ванцзи держит его за руку, его пальцы белы, но каким-то чудом в них все еще сохранились остатки былой силы. Он разжимает ладонь брата и забирает бутылек.       Опустошив его, Лань Ванцзи опять поворачивается к нему, и на несколько мгновений лицо его необъяснимо преображается, проясняется, словно он только что очнулся от долгого мрачного сна. Ванцзи нащупывает пальцы брата, благодарно сжимает до боли, и в глазах его — ни тени прежней печали. И Лань Сичэню кажется, что вот-вот зазвонит утренний гонг, и утопающие в теплых лучах Облачные Глубины вновь оживут, сбросят ночную хмарь, и жизнь потечет обычным мирным чередом…       — Не плачь, А-Хуань.       Он не плачет.       Глаза брата гаснут быстро и стекленеют, пока Ванцзи, в последний раз одарив Сичэня ласковой улыбкой, не погружается в сон. А тот глядит неотрывно, не моргая, и ничего не чувствует, будто сердце, что только что билось так часто, так болезненно гулко, разом затихло. Лишь когда чья-то ладонь осторожно касается плеча, он осознает, как потемнело вокруг.       — Нам пора, — едва слышно шепчет Цзинь Гуанъяо; пальцы впиваются сильнее, и это отрезвляет.       — Ты… — удивленно бормочет Лань Сичэнь, медленно запрокидывая голову назад и утыкаясь макушкой тому в грудь, тут же ощущает, как теплая рука ласково треплет его волосы и губы обжигают висок.       — Я рядом, — горячо выдыхает Яо над ухом. И позже настойчиво добавляет: — А-Хуань, надо уходить. Сейчас рассветет.       Когда Цзинь Гуанъяо помогает ему встать, Лань Сичэнь впервые чувствует ужасающую, смертельную усталость, будто тело налилось горьким свинцовым ядом, таким давящим и всепроникающим, что нет сил сделать и шаг. Он не помнит, как Яо спешно выводит его на улицу, как они вдвоем летят на его мече, и гибкие сильные руки удерживают его в равновесии.       В себя он приходит лишь много часов спустя, лежа на кровати в спальне Благоуханного дворца. Здесь темно и томно, из-за прикрытых окон бьют тонкие оранжевые полоски света, и вуалевые занавеси, как крылья голубки, трепещут от желтого послеполуденного воздуха. С улицы доносится тяжелый пряно-фруктовый аромат и резкий запах вянущих от духоты цветов, смешанный с привкусом влажной земли. Невыносимо хочется закричать, но в горле пересохло, и Лань Сичэнь заходится долгим прерывистым страшным, как собачий лай, то ли хрипом, то ли смехом.       Он буквально задыхается от этой жизни. Жизни, из которой почему-то постепенно исчезают краски, звуки, вкус пищи и напитков, ароматы трав, цветов, одежд, волос, шелка, чей жар Сичэнь ощущает всем телом… Все блекнет, блекнет, словно теряя любое значение, любой смысл.       Его захлестывает волна, не бурная и разрушительная в своей стремительности. Нет. Это быстрое и безмолвное неотвратимое погружение в пучину. Цвета ослепительного в лучах солнца льда. В один момент его озаряет мысль: что если он сошел с ума? Что если..?       Забавно.       Забавно, потому что внезапно он совершенно успокаивается и наконец отчетливо слышит торопливые шаги и тихие почти до шепота фразы. Ведущие в комнату занавеси приподнимаются, и в воздухе повисает привычная пряная горечь духов. Краем глаза Лань Сичэнь замечает, как дрожат губы Цзинь Гуанъяо, ярко-карминные на фоне бледного донельзя лица. Появись он сейчас не в сопровождении слуг, то он счел бы Яо тенью или игрой воображения.       Отослав всех, Гуанъяо немного мнется у входа, словно колеблясь, а потом, вздохнув, направляется к кровати. Его одежды так раздражающе шуршат, что Сичэнь, поморщившись, отворачивается.       Осторожно сев на край кровати, Цзинь Гуанъяо наклоняется над ним. Этот обеспокоенный, чуть испуганный взгляд… от него у Лань Сичэня потеют ладони и немеет тело. А Яо изгибается, нависает, словно кобра перед броском.       — Хочешь воды? — его вечно холодные подушечки пальцев невесомо касаются лба. — Ты весь горишь. Ты болен?       Сичэнь мотает головой, все еще избегая взгляда и слов. Ему не обмануть Цзинь Гуанъяо, Лань Сичэнь знает и поэтому с досадой крепче стискивает шелковую простыню. Не получив ответа, Гуанъяо отстраняется, и снова слышится мерный шорох его ханьфу. Сичэнь облегченно выдыхает, расслабляется, но ненадолго, ибо вскоре тот возвращается с чашей воды и заставляет его сделать несколько глотков.       — Уходи, — он старается говорить твердо, убежденно. Однако А-Яо не проведешь. Сейчас Сичэнь почти ненавидит свою безыскусность во лжи, то, как легко близкие разгадывают все его бесхитростные уловки. — Уходи. Пожалуйста.       Гуанъяо улыбается, чуть заметно подрагивают уголки аккуратно очерченных губ, и трепещущие тени от черно-бархатных ресниц падают на слегка порозовевшие скулы. Он не уйдет. Как мерзко. Мерзко от собственной слабости, неспособности противостоять самому себе.       — Если ты не уйдешь, я за себя не ручаюсь, брат.       Яо утомленно вздыхает, протягивает ладонь и касается его лба.       — Это жар, — заключает он, достает платок и осторожно окунает в недопитую воду, а затем прикладывает ко лбу Лань Сичэня.       Хуань старается не смотреть, не поддаваться этой нежности и заботе. Тщетно. Взгляд сам цепляется за раскрывшиеся от движений одежды и вырез нижней рубашки, в котором виднеется гладкая золотистая кожа, влажная от духоты. Черные, как смоль, волосы каскадом рассыпаются по плечу, и от этого так шально на душе, что глаза Сичэня невольно распахиваются шире. Как красиво изогнута вспухшая сонная артерия на его шее… Так бы и вцепился!       Очень глупо и лицемерно обвинять во всем Цзинь Гуанъяо. Однако, похоже, от этой мысли ему гораздо лучше, словно под ногами снова нащупал зыбкую ускользающую землю. И плевать, что это всего-навсего вязкий ил. Сейчас Лань Сичэнь отдал бы что угодно, чтобы Яо исчез, оставил его одного, быть может, он более не изводился бы от громкого шороха одежд, его плавных, медлительных, как движения рыб, жестов и проклятой сочувственной полуулыбки…       — С тобой все хорошо?       Гуанъяо обеспокоенно хмурится; брови чуть сдвинуты на переносице, отчего лицо его приобретает то обманчивое капризно-детское выражение, от которого Лань Хуаня всю жизнь бросало в дрожь. Но сейчас все походит на издевку, на ядовитый плевок, и Лань Сичэнь, чуя, как закипает кровь, до боли стискивает кулаки. И совсем не замечает, как проблески закатного солнца стремительно гаснут в окнах, как в комнату неспешно просачивается прохлада, и постепенно вечереет. Как завороженный, Сичэнь не сводит глаз со светло-голубой линии артерии, что тянется к изящной ключице, туда, под шелк белой сорочки.       В мгновение ока он хватает Цзинь Гуанъяо за плечи, опрокидывает на кровать и нависает сверху. Дыхание А-Яо моментально становится тяжелым и смешивается с его собственным, так близко они теперь. Испуг и изумление, что на миг отразились в его распахнувшихся глазах, стремительно сменились пониманием, и взгляд повлажнел. Он откидывается на подушки и, ласково дразня, проводит кончиком пальца по коже Лань Сичэня от подбородка до ключиц.       Сичэнь набрасывается на него с ожесточением и силой, которой и сам от себя не ожидал, целует до крови эти шелковые губы, опускается ниже, к шее, к вздувшейся артерии, ласкает ее языком, словно пробуя, примеряясь, пока зубы не впиваются в нежную ухоженную кожу, и Яо не вскрикивает от боли. Но он не дает Гуанъяо дернуться, пригвождая его к кровати, стискивая до синяков руки.       — А-Хуань! Сичэнь-гэ! — шепчет тот, извиваясь всем телом, однако не в силах вырваться.       — Ты же именно этого хотел, — выплевывает Лань Сичэнь, одной рукой удерживая любовника, а второй остервенело распахивая его одежды.       — Но не так! Мне больно!       Сичэнь прерывается, поднимает взгляд на Яо и невесомо целует его в лоб:       — Мне тоже.       Через несколько минут борьбы Гуанъяо обессилен и уже только умоляет остановиться, прекратить истязания, но он не собирается отпускать все так просто. Нет, Лань Сичэнь лишь начал. Ощущая, как разнузданное дикое возбуждение, гораздо более яркое, чем прежде, стремительно заполоняет разум и тело, он силой заставляет Яо развести ноги и бесцеремонно проталкивает два пальца в тугую плоть. Яо глухо стонет, его грудь вся в царапинах, укусах, саднящих засосах, и побелевшие скрученные запястья ноют от боли. Без сомнения, эта боль — только часть предстоящего испытания. Небеса, если бы он знал, во что превратит Лань Хуаня смерть брата! Зажмурившись и неслышно шевеля губами, он молится предкам клана Цзинь, своей матери, что, без сомнения, смотрит на него сверху, оберегая и храня. Если бы он мог спасти Сичэня иначе…       Внезапно он ощущает, как дышится свободнее, как руки более не сдавливает, будто в тисках. Хвала Небесам, хвала Небесам! Все еще не веря в свою удачу, Цзинь Гуанъяо открывает глаза.       Лань Сичэнь сидит на краю кровати. Безмятежно и методично поправляет растрепавшиеся одежды. Словно все произошедшее оказалось лишь сном. Боясь пошевелиться, Яо молча и тихо дыша наблюдает за ним, лихорадочно соображая.       — Убийца, — чеканит вдруг Сичэнь холодно и неумолимо.       Сердце пропускает удар, и Цзинь Гуанъяо чует, как кровь леденеет в жилах от этого чужого голоса. Неужели А-Хуань и впрямь обвиняет его в смерти Лань Ванцзи?! Не веря своим ушам и ощущая, как гнев приливает к лицу, он отвечает в тон:       — Не я подсунул ему яд.       Верно. Сичэнь знает это. И отчего-то не чувствует более гнева — лишь сожаление, что тот его совсем не понял. В конце концов, Гуанъяо прав. Он горько усмехается, встает и бросает неловкое «Прости» так, что Яо невольно сжимается и немного охладевает. Подняв голову, Лань Сичэнь сдавленно вскрикивает: прямо перед ним — тень. Белая, словно траурная, с помертвевшим лицом и потускневшим взором, со складкой у переносицы и навечно застывшим мрачным выражением; тень, в которой вряд ли кто-то теперь узнает прежнего его. Зеркало, в чьей безжизненной поверхности он отражается, совсем не осуждает Сичэня, не искажает действительности.       Теперь он и вправду мертв.