***
Все смотрят на Юнги пристально, ожидая, что он как-то прокомментирует слова Ынчжи, но Юнги молчит, опустив глаза. — У Юнги есть связи в японской императорской семье? — уточняет Тэхен, и глаза его округляются. — Ты никогда ничего такого не говорил, хён. — Что характерно, и не собирался, — фыркает Юнги и поднимается. — Они не примут меня, я уже давно порвал все связи со своей семьей. — Мы можем попробовать… — возражает девушка, и Юнги резко оборачивается. — Мы? — уточняет он скептически. — Я поклялся никогда не возвращаться в этот … дом… Я сказал, что не хочу иметь ничего общего, и вообще… Ты не знаешь, о чем говоришь, ты не… — Кто-нибудь объяснит, о чем речь вообще? — не выдерживает Чонгук, но под резким взглядом Юнги замолкает. — Мин Юнги — потомок принца Ли Гона и сестры принцессы Мацако, — поясняет присутствующим Квон Джиен. — Думаю, никому здесь не нужно объяснять, кто они такие? — Не нужно, — качает головой Тэхен, — мы все историю в школе учили… Ни хрена себе… — А ты, я смотрю, на удивление хорошо информирован, да? — зло оборачивается к Джиену Юнги. — Прости, но я и моя служба безопасности должны знать, с кем имеет дело. — Честно говоря многие из нас в курсе, Юнги, — мягко кладет руку на плечо друга Намджун, — разве что кроме младших. Юнги снова садится на диван и замолкает на долгую минуту. — Мы не очень хорошо расстались, — наконец, говорит он. — Но даже если я и… Мы… они… наша семья не имеет права участвовать в деятельности клана Ли в Корее и не претендует на престолонаследие. А от японского имени и титула я отказался. В последний раз, когда я виделся с отцом, я заявил, что отрекаюсь от своих корней. Думаете, он станет мне помогать? — Ну… — неопределенно качает головой Квон Джиен. — Ты мог бы попробовать? Учитывая ситуацию… — Боюсь, Юнги, это сейчас единственная для нас возможность попасть на эту императорскую виллу, будь она трижды проклята, — Джихун устало трет виски. — Но решать, конечно, тебе. Юнги злится. Больше даже не от этих устремленных на него с надеждой взглядов, а от того, как молчит рядом Джулия, от всей этой ее напряженной позы, от сцепленных ее рук на коленях. А еще от того, что Ынчжи сейчас, наверное, ждет от Юнги твердого решения и самоотверженности. Юнги поднимается с места. — Отец сейчас, наверное, на Синдо-ри, — говорит он тихо. — В это время года — всегда… Там… скоро день памяти брата, и они… Там семейный склеп, поэтому… — На крыше ждет мой вертолет, я поеду с тобой, Юнги, — поднимается с дивана Квон Джиен. И легонько касается плеча Юнги. — Уверен, все получится.***
— Вы помните, что случилось на похоронах? — тихо спрашивает Хосок, когда девушка со странной прической выходит из комнаты, поставив на низкий столик тарелки с закусками. — Смутно, — вздыхает Гонсок. — Поешь что-нибудь, Хосок-и, еда безопасная, я понимаю, что ты не доверяешь, но я не могу позволить тебе умереть от голода. Но Хосок качает головой, и Гонсок грустнеет. — Последнее, что я помню ясно, — это то, как мне звонят из госпиталя и сообщают о его смерти, а потом в клинике мне говорят, что маму с ребенком спасти не удалось. — произносит он медленно, спотыкаясь о каждое слово. — Я помню, что меня дико затошнило, и все остальное — как в тумане. Мне кажется, что я очнулся только спустя несколько лет. Родители говорили, что я провел в больнице годы, и я ничего из этого не запомнил. Боже, здесь так душно, почему так душно? Гонсок выглядит странно, и Хосока этот факт беспокоит все больше: у него каким-то синим оттенком отливает носогубный треугольник, мелко дрожат пальцы, а взгляд становится немного суетливым и расфокусированным. — Знаешь, я понимаю твое нежелание встречаться со мной, — печально усмехается Гонсок. — Наверное, это правильно: я могу быть опасен, потому что и сам не всегда способен ответить за свои поступки. Рядом со мной все время находится охрана, и эти люди, по сути, являются моими кураторами — приступ может спровоцировать любая стрессовая ситуация, поэтому… Спасибо, что выслушал меня. — Вам сейчас плохо? — Хосок наклоняется и кладет ладонь на сцепленные пальцы Госнока — так тот старается унять мелкую дрожь, но ему не удается. — Сейчас мне лучше, чем было когда-либо после смерти Хосока, — Гонсок улыбается через силу, и его глаза подергиваются влагой. — Очень много лет я думал, что у меня ничего не осталось. Ничего. От того счастья, которым я когда-то захлебывался, не осталось даже крупинки. Все эти годы каждый день я шел домой и думал о том, сколько еще таких же дней предстоит мне прожить, пока все это, наконец, закончится. Каждый год в день смерти Хосока я ухожу один в горы, забираюсь на утес и смотрю на закат. И каждый раз я думаю, что, наверное, когда-нибудь у меня закончатся слезы, и я просто не смогу больше плакать и увижу закат ясными сухими глазами. Но слезы всегда приходят. Гонсок умолкает, и слезы начинают катиться из его глаз пунктирными каплями, сбегая на воротник рубашки. — Но после встречи с Джулией я вернулся домой, сел за кухонный стол и долго сидел, уставившись с одну точку. А когда я очнулся, я понял, что с нетерпением жду следующего дня. Понимаешь? А потом я увидел тебя. Мне трудно это объяснить, но память — такая штука, что даже самые родные и любимые лица постепенно тают, стираются из нее. Иногда, засыпая, я вспоминал наше время с Хосоком и понимал, что его образ начинает тускнеть и стираться. Я в панике подскакивал с кровати, хватался за альбом с фотографиями, рассматривал их, вспоминал, плакал, пытался удержать свои воспоминания за какие-то нитки, а эти нитки становились все тоньше и тоньше, обрывались… И тут ты вдруг вышел ко мне, тогда, в холл… Как будто сам Хосок ко мне вышел. У меня даже в голове помутилось. Я не мог насмотреться на тебя. Ты все порывался уйти, а я хватался за тебя, как за те воспоминания, и не мог насмотреться. Как это объяснить, чтобы не испугать тебя? Гонсок встает и опускается перед Хосоком на колени. Его губы дрожат, а взгляд совсем мутный. Хосок хмурится. В душе его сочувствие к этому человеку мешается с откровенным страхом, и он не может пересилить себя, чтобы хотя бы обнять его. — Когда-то свое будущее я связывал с твоим отцом и тобой, — хватает Гонсок ладони Хосока и прижимает к себе. — Я жил ради этого будущего, ходил на работу и возвращался домой ради него. И сейчас… как бы это сказать? Сейчас я вдруг почувствовал, что мое будущее у меня все еще есть. Я не прошу у тебя многого, просто… позволь мне хотя бы иногда быть рядом. Пожалуйста? Сейчас мне кажется, что ты вернулся, Хосок. Что это он вернулся ко мне… что это ты… что это… Хосок смотрит на этого красивого, степенного человека, разглядывает на его лице слегка наметившиеся морщинки, цепляется взглядом за сверкание слез в уголках глаз, и что-то в его чертах вдруг кажется ему таким пугающим, что Хосока и самого начинает пробирать дрожью. — Зачем вы пытались подкупить Сокджина? — твердо спрашивает он.***
От тягостного молчания в вертолете Юнги хочется открыть люк и выйти прямо в черное небо, навстречу раскинувшемуся на дне этой бездны расцветающему огнями Сеулу. Намджун, сидящий рядом, кладет свою руку на колено Юнги и легонько сжимает. — Прости меня, друг, — говорит он тихо, чтобы Юнги мог различить его слова через гул вертолета, но чтобы их не услышали сидящие напротив Джихун и Джиен. — Это из-за меня тебе приходится пройти через все это. Я виноват. Не знаю, смогу ли я когда-нибудь оправдаться перед тобой. Перед Хосоком. Перед Джулией. Перед Джином. Перед всеми вами. — Джин сказал, что ты способен сделать невозможное, поэтому он уверен, что с Хосоком будет все в порядке, — мрачно говорит Юнги и кладет свою ладонь поверх намджуновой. Намджун грустно улыбается. И в этот момент пилот сообщает о приземлении. В имении на Синдо-ри все точно такое же, каким было в прошлый раз, когда Юнги уходил по коридору прочь из этих залов и от этих людей. Уходил, не оглядываясь, и клялся, что никогда больше не переступит порог этого дома. Ему было восемнадцать — только-только исполнилось, и та жизнь, которую он хотел для себя впереди, совершенно не вписывалась в планы его родственников. Он шагает мимо охраны, сдержанно кивая и демонстрируя свой кулон — символ императорского рода, носимый всеми отпрысками с самого рождения, единственное, что, по настоянию службы безопасности дворца, Юнги согласился оставить у себя. Охрана у входа молча расступается, и только один из этих огромных и молчаливых мужчин проходит впереди Юнги и его сопровождающих и указывает дорогу к кабинету отца. Юнги позвонил отцу еще из вертолета, попросил о встрече. Аристократические манеры президента Мина не дрогнули даже под грузом удивления, поэтому разговор был кратким. В кабинете отца, устроенном в сдержанном деловом стиле, в серых неинтересных, исключительно деловых тонах и аскетичной манере, их встречает секретарь и предлагает кофе. Просит подождать, но уже через минуту президент Мин входит в кабинет через боковую дверь. Отец постарел. Юнги думает об этом, когда шагает, совершенно неожиданно для самого себя, и крепко обнимает отцовские плечи, когда чувствует, как вздрагивают эти плечи под его руками, и от этого к горлу подступает ком. — Приветствую уважаемого инспектора Кима и его спутников в поместье семьи Мин, — слегка кланяется президент Мин и указывает рукой на диван с высокой спинкой. — Сын сказал, что я могу чем-то помочь вам? Слушаю. Инспектор Ким начинает было рассказывать ситуацию, но президент Мин, извинившись, прерывает его и касается руки Юнги, присевшего рядом: — Сынок, твои друзья расскажут мне все, что нужно, а ты пока… может, повидаешься с матерью? Я попросил ее остаться в сиреневой оранжерее, но она… очень хотела бы обнять тебя… Комок в горле Юнги разрастается до болючих размеров, и он вышмыгивает из кабинета, бросив на отца благодарный взгляд. Мать сидит, немного сгорбившись, чего раньше за ней никогда не замечалось, на узкой скамье у самого входа в сиреневую оранжерею, и старая разросшаяся глициния обрамляет ее усталое лицо своими нежными кистями. — Мам, — зовет Юнги несмело и шагает через порог. Мать оборачивается и предсказуемо начинает плакать, торопливо вытирая глаза смятым платком. — Сынок, — она вскакивает и прижимается к груди сына, не смея даже обнять его, пока Юнги сам не сгребает женщину в свои сильные объятия. Мама красивая. Немного… не постаревшая, нет, но будто уставшая за эти годы. Легкая седина, тронувшая всего одну прядь, которую мама гордо зачесывает на самый верх прически, демонстрируя свидетельства возраста как достоинство, совсем ее не портит, но делает черты ее мягче и трогательнее. — Ты так похудел, так вырос, Юнги, — шепчет мать, утирая слезы снова. — Совсем плохо кушаешь? — Я хорошо кушаю, — смеется Юнги маме в макушку. — Перестань. — Останешься на ужин? — Мам… — Юнги мягко гладит маму по спине еще раз и усаживает на скамейку. — Как ты? — У тебя мало времени, да? — мама поднимает на сына глаза и смотрит внимательно. — Хочешь сходить к брату? Юнги качает головой: — До семейного склепа идти — нужно время. Сейчас мой друг в беде, и нам важна каждая минута, но я… — Ты ведь придешь сюда снова, да, Юнги? — у мамы в глазах столько надежды, что у Юнги просто язык не поворачивается отказать. — Мы навестили бы брата, поговорили обо всем. О твоей невесте… Ты уже нашел себе невесту, Юнги? Юнги краснеет, и мама ласково гладит его по щеке теплой ладонью: — Вижу, нашел… Она… Юнги знает, что мама хотела бы спросить, из хорошей ли семьи эта невеста, но женщина натыкается на тревожный и жесткий взгляд сына и исправляется: — Уверена, она очень хорошая, раз мой сын выбрал ее. С минуту просто молчат, смотрят друг на друга, а потом мама не выдерживает: — Ты больше не виделся с Ю Джин? Юнги мрачнеет и вздыхает. — Нет, — говорит он, помолчав. — Она мне ясно дала понять, что не хочет иметь ничего общего со мной и… с моей аристократической и такой избирательной…семьей. Мама кивает. — Ты когда-нибудь простишь нас, сынок? — спрашивает она, немного помолчав. — Я знаю, это не так просто, особенно после всего… Мы очень виноваты перед тобой, мы это знаем… мы лишили тебя твоей любви и того будущего, о котором ты мечтал, но которое мы не хотели… просто не могли… тогда… тебе позволить… Но, может быть, когда-нибудь? Ее вопрос прерывает телефонный звонок от Намджуна: — Мы вылетаем, Юнги. У нас разрешение и группа из службы безопасности вашего дворца. — Иду, — коротко отвечает Юнги и встает. — Это прошлая история, мам. Давай, не будем об этом.***
— Я знаю, вы пытались подкупить Сокджина, зачем вы это делали? — настаивает Хосок, и Гонсок немного сутулится. Он выглядит все хуже: по вискам его катится пот, губы подрагивают, он постоянно мнет пальцы и вздыхает. — Этот парень, Сокджин, мне показалось, что ты… доверяешь ему? — отвечает Гонсок наконец. — Я подумал, что, может быть, он сможет мне помочь… Знаешь, один человек сравнил мою ситуацию с той, в которой оказывается утопающий… Когда человек тонет, он готов схватиться за что угодно, лишь бы выжить. Он может утопить даже того, кто плывет к нему, чтобы спасти, только бы не умереть самому. Наверное, я этот утопающий и есть… Наверное, в тот момент, когда ты появился в моей жизни, это и был для меня тот самый шанс не утонуть, выбраться, и я был готов на что угодно, лишь бы выжить. Хосок отворачивается к окну. — Сокджин, он… ведь, отказал вам? — Отказал. Хосок кивает и улыбается несмело краешком рта. — Я предлагал ему большую сумму, — Гонсок ловит отблеск этой еле заметной улыбки и сжимает пальцы. — А он сказал, что твое доверие ему дороже. — Он так сказал? — Хосок оборачивается и пристально вглядывается в лицо Гонсока. — Да, так и сказал. Телефон в кармане Гонсока подает сигнал, и тот отвлекается, чтобы ответить. Слушает чей-то отрывистый доклад и сбрасывает звонок. — М… Надо же, в этом мире уже нигде нельзя чувствовать себя в безопасности! — Гонсок резко встает, покачивается, но берет в себя в руки. — Хосок, ты не против, если мы… нам нужно… Он делает пару шагов в сторону в каком-то суетливом порыве, и Хосок поднимается следом, чувствуя легкое головокружение, наверное, от голода. — Я бы хотел показать тебе дом, в котором мы с Хосоком жили вместе. Ты бы хотел посмотреть, да? Давай, поедем прямо сейчас? Ты и я, и больше никого. Давай? Извини, но я настаиваю… У Хосока, собственно, нет выбора: Гонсок хватает его за руку и тянет за собой, и Хосок открывает рот, чтобы указать на свои босые ноги, попросить вернуть ему обувь, но Гонсока бьет что-то вроде истерики: он суетится, торопится, буквально выволакивает Хосока за руку в боковую дверь, затем в узкий длинный коридор, застекленный как галерея, и в конце концов они выбегают на парковку. — Вы сами поведете машину? — встревоженно спрашивает Хосок, глядя, как Гонсок садится за руль. Состояние у мужчины довольно проблемное: его очевидно трясет, но тот тщательно пристегивает Хосока на переднем сидении и заводит машину. — Ничего не бойся, Хосок-и, я ведь с тобой. Помнишь, ты говорил мне, что рядом со мной чувствуешь себя в безопасности, да? Хосок никогда такого не говорил…