***
Утро Хосока начинается со жгучего чувства стыда. Честно сказать, он не ожидал, что так будет: наверное, чувства, когда просыпаешься рядом с Джином на смятых в ничто простынях и первое, что видишь, это приставшие к его лицу пряди волос, должны были быть немного другими. Но первое, о чем вспоминает Хосок, открыв глаза, это тот факт, что Намджун так и остался вчера в машине и, видимо, ночь его прошла совсем несладко. — Блять, — выдает Хосок и вскакивает. — И тебе доброе утро, — смеется Джин, который, кажется, уже давно проснулся и просто лежал какое-то время, позволяя Хосоку досматривать свои утренние сны, уютно устроившись на своем плече. — Извини, — краснеет Хосок. — Я просто вспомнил… Там же Намджун в машине… блять… как нехорошо… — Это его работа, — напоминает Джин. — Но ты прав, надо хотя бы завтраком его накормить, бедолагу. Но когда Хосок набирает номер Намджуна, звонок его телефона раздается в угрожающей близости: прямиком за входной дверью. — Блять, — еще раз выдает Хосок и выскакивает в прихожую. Намджун стоит, привалившись к дверному проему в подъезде, свежий и бодрый, как будто только что вышедший из душа и надевший свежий костюм. — Прости-и-и-и… — стонет Хосок, впускает его в квартиру. — Я не подумал… тебе, наверное, было неудобно спать в машине… Боже, я попаду в ад. — Я не спал в машине, — сообщает Намджун, скидывая туфли. — А где? — высовывается из кухни Сокджин. — Кофе? — Черный без сахара, — кивает Намджун. — Я дежурил здесь, в подъезде. — Боже-е-е! — Хосок закрывает лицо руками. — Мне так стыдно… — Ой, да ну прекрати ради бога, — отмахивается Намджун. — Это моя работа, мы обсуждали уже сотни раз. И отхлебывает кофе. — Но я должен разворошить ваше уютное гнездышко напоминанием, — продолжает он, зажмурившись от удовольствия, — Ты же договорился сегодня с бабушкой съездить на могилу матери, разве нет? Хосок кивает. Он, конечно же, совсем забыл. — Поедешь? — Хосок оборачивается к Джину, прислонившемуся к дверному косяку. — Мне нужно закончить уборку, — качает головой Джин. — Вечером мне вернут маленького монстрика, так что у меня не так уж много времени.***
Хосоку кладбище представлялось печально-торжественным местом, но, когда автомобиль останавливается у высоких ворот и он выходит из машины и помогает выбраться бабушке, замирает в каком-то радостном чувстве восхищения. Здесь красиво. Уютный, залитый желтым солнечным светом, многократно умноженным золотой листвой деревьев, парк окутывает Хосока сладким ощущением спокойствия. Тишина, царящая здесь, на окраине шумного Сеула, практически затапливает и все пространство, и его самого. — Вот, — машет рукой бабушка, — здесь моя красавица и нашла свой последний дом. И в глазах ее поблескивают слезы. Прах Давон не хранится в колумбарии: ее могила у самого склона холма прикрыта свисающими почти до земли еловыми ветками, и солнечные лучи, пробираясь через кружево хвои, раскрашивают светлую каменную поверхность надгробия замысловатыми узорами. Хосок кланяется и присаживается рядом с могилой на низкую скамью. Кладет букет белых роз на длинных стеблях и замолкает. Не знает, что сказать этой незнакомой женщине, покоящейся здесь. Женщине, о которой он в последнее время узнал так много, но в то же время не знает почти ничего. — Она была такой молодой… красавицей… — шепчет бабушка, сметая с надгробия пожелтевшие иголки. — Но любила быть одна, любила, чтобы было тихо… Обычно молодым девушкам нравится шумная и веселая жизнь, а она не любила… Здесь ей, наверное, уютно. — Это так несправедливо, да? — поднимает Хосок на бабушку свой взгляд. — Уйти вот так, в расцвете, когда вся жизнь еще впереди… — Знаешь, когда умирают молодые, тридцатилетние, сорокалетние, первое, что затапливает нутро — ощущение тотальной несправедливости, — качает головой бабушка. — Так я думала. Они ведь не просто уходят: с ними уходят их мечты и планы, которые вполне могли бы осуществиться, с ними уходит любовь… так я думала. Хосок кивает и чувствует, как к горлу подкатывает что-то очень жгучее и больное. Бабушка наклоняется и подбирает с памятника горсть желтой листвы, принесенной неожиданно налетевшим ветерком. Но тут же еще один порыв ветра укладывает на памятник новые желто-красные лепестки. Бабушка вздыхает и машет рукой: — Наверное, ей так больше нравится… Она оборачивается и смотрит на Хосока пристально. И присаживается на скамью рядом. — А потом поняла, что любовь остается, — говорит она тихо, будто разглядывая его черты. — В тех, кто их любил. И продолжает любить, несмотря ни на что. И это, наверное, их, тех, кто остался, проклятие и наказание. Всю свою жизнь я думала, что, наверное, сделала что-то очень плохое, раз меня так наказали небеса, оставив на свете любить тех, кого давно уже нет. Но вот они прислали мне тебя, и, кажется, я прощена? И Хосок не выдерживает: слезы скатываются по щекам, и он прижимается к бабушке, обнимает ее за талию и укладывает голову старушке на плечо. От бабушки пахнет чем-то вкусным: выпечкой, немного специями и каким-то терпким мылом, и Хосок вдыхает этот запах, позволяя ему впитываться в себя изнутри. — Хочешь повидаться с отцом? — тихо спрашивает женщина, поглаживая его рукой по плечу. — Он здесь. Недалеко. И Хосок кивает, и слезы сильнее обжигают его щеки. А потом они поднимаются и медленно идут в сторону колумбария, спрятавшегося в сени таких же еловых зарослей. Там тишина совсем другая: искусственно созданная и поддерживаемая людьми. И тихая музыка, льющаяся откуда-то из-под потолка из динамиков, кажется гармоничной частью этой тишины — она будто вплетается в нее, будто дополняет ее сдержанным и печальным мотивом. Фотография отца за стеклом сначала трудноразличима среди десятков таких же фотографий, смазанных бликами освещения, отражающимися от хромированных поверхностей рамок, и Хосок думает, что, наверное, хотел бы, чтобы место, где покоится прах его отца, было таким же уединенным и отдельным, как у Давон, особенным, чтобы к нему можно было бы прийти и остаться с отцом наедине, чтобы на тебя не смотрели с других фотографий десятки других глаз. Но отец — здесь, и он — один из многих, и Хосоку кажется, что это он сам смотрит на себя из толпы людей, которых уже нет на этом свете, которые уже являются частью другого мира. Хосоку кажется, что он и сам уже является частью другого мира, и от этого чувства почему-то не страшно, а как-то… спокойно… Хосок низко кланяется фотографии и всматривается в нее. Фотография та самая, которую сделал ректор Ким, когда еще был не ректором, а простым студентом, увлекающимся фотографией. И в этот момент раздается телефонный звонок. — Сынок, — слышится в звенящей музыкой тишине голос Джулии. — Как ты? — Я сейчас на могиле своего отца, мам, — говорит Хосок тихо и оборачивается на бабушку Пак. Та стоит, прислонившись к тяжелой мраморной колонне. Наверное, ей неприятно, что Хосок называет мамой другую женщину. — Умница, сынок, — Джулия отвечает ласково, и в её голосе звучит такая искренняя поддержка, что Хосок как-то расслабляется и выдыхает. — Я сегодня вылетаю в Сеул. Попросила Джихуна встретить меня. Завтра уже буду с тобой. — Как дедушка? — спрашивает Хосок, и ему снова немного неудобно перед бабушкой Пак. Но женщина подходит и ласково кладет руку на его плечо. — Не стыдись, мальчик, людей, которых любишь, — говорит бабушка потом, когда Хосок кладет телефон в карман. — Твои родители были бы им… уверена, они очень благодарны этим людям за то, что они не оставили тебя одного на этом свете.***
— Тебе надо поспать, — заявляет Хосок Намджуну, когда они высаживают бабушку Пак у ее дома, и их автомобиль вливается в поток машин на Самиль-дэро. — Обязательно, — кивает Намджун. — На это у меня есть ночь. — Но сейчас только утро, а ты не спал уже сутки! — возмущается Хосок. — Давай так, я пообещаю тебе, что остаток дня я просижу смирненько в своей квартире, закрытый на все замки, а ты ляжешь спать. Можешь лечь у меня в гостевой спальне, если тебе так спокойнее. Можешь лечь даже в гостиной на диване, я буду тихим как мышка. Намджун посмеивается, но его мешки под глазами не может спрятать даже скептическая улыбка. — Ну правда, мне очень стыдно, — канючит Хосок. — Это из-за меня… из-за нас… из-за… ну, короче, ты понял, не заставляй меня все это озвучивать. — Ну… ты сам начал этот разговор… — хохочет Намджун. Впрочем, он соглашается, к огромному облегчению Хосока. Первым делом решено заказать доставку еды, потому что свежий воздух и эмоции делают свое дело: живот Хосока довольно недвусмысленно урчит всю дорогу. И когда Хосок усаживается на диван в раздумьях, чего бы такого заказать из вкусняшек, Намджун скрывается на кухне, но тут же возвращается с довольно ехидной улыбкой на лице: — Заказывай все в десятикратном размере: Чимин написал, что вся компания скоро будет здесь — дело, как он сказал, «не терпит отлагательств». Толпа вываливается из лифта в прихожую, о чем-то бурно споря на ходу, поэтому Чонгук, орущий громче всех, даже забывает поздороваться. Но потом спохватывается, награжденный подзатыльником от Юнги, и освещает пространство сверкающей улыбкой: — Приве-е-ет! И в этой улыбке, а также в смешливом прищуре Чимина, страшно серьезном лице Тэхена и более невозмутимом, чем обычно, лице Юнги Хосок читает полную осведомленность о факте его ночи, проведенной у Джина. — Так! — выставляет он ладошку вперед, — Ни слова! — Ну нет уж, — возмущается Чимин, прилипая к Намджуну всеми своими конечностями и звучно чмокая его в щеку, — я уже целый список вопросов и уточнений заготовил. Рассказывай! — Я не собираюсь ничего никому рассказывать, — краснеет как морковка Хосок. — Кушать будете? Мы доставку заказали. — Будем, — кивают дружно Тэхен и Чонгук, из чего Юнги делает вывод, что все его кулинарные наставления прошли даром. — Отвалите от человека, — буркает он и уходит на кухню — Можно мне кофе? — На самом деле, у нас очень крутые новости, — сообщает Тэхен, когда Юнги скрывается на кухне, — и лучше мы расскажем тебе их без Юнги-хена, а то он еще раз нас всех убьет. — Еще раз? — смеется Намджун. — А ты не видишь, какие мы практически уничтоженные? — разводит руками Чимин. — Наш видеоблог рвет рейтинги, — сообщает, светясь улыбкой как театральный прожектор, Чонгук. — Офигеть! Я сам такого не ожидал! Чимин сейчас практически звезда, вот сам посмотри! — Некоторые комментарии Намджуну лучше не показывать, — предупреждает Чимин. — Не читай их, Джуни, дурачки какие-то пишут. — Не дурачки, а люди, которые не могут устоять перед сексуальностью и харизмой моего парня, — смеется Намджун и усаживает Чимина себе на колени. — Но это не повод приближаться к тебе ближе, чем на сто метров, разумеется… — Вот и я про что… — ржет Чимин и устраивается на коленях поудобнее. — Мой парень — киллер! — Короче, — отмахивается от спорящей парочки Чонгук, — дело вот в чем. Рейтингов-то мы, конечно, набрали о-го-го! Но вот что дальше с ними делать — не знаем. Я погуглил, но ничего толкового, как обычно. Поэтому нам нужен специалист во всей этой хрени с заработками на просмотрах и все такое. — А мы знакомы только с одним такими человеком, — продолжает Тэхен. — И этот человек — Квон Джиен, — понимающе кивает Хосок. — Естественно! — Чонгука переполняют эмоции, и он еще долго перечисляет аргументы в пользу того, что с Квон Джиеном нужно возобновить сотрудничество, — Но Мин Юнги категорически против. И Чимин. — Чимин уже не против, — возражает с колен Намджуна Чимин. — Но… — В этом есть смысл, — переводит Хосок взгляд на Юнги, выходящего из кухни с кружкой кофе в руках. — Нет в этом смысла, — отхлебывает кофе маэстро. — Нет — и все! И он уже готов сказать что-нибудь едкое, но звяканье лифта оповещает о доставке еды, и Чонгук уносится навстречу еде как метеор. — С другой стороны, — осторожно возвращается к беседе Тэхен, когда вся честная компания приступает к уничтожению жареной курочки, — можно же просто… говорить с Квон Джиеном с иной позиции. С позиции силы, так сказать… — Тэхен прав, — соглашается Хосок. — Сейчас право первого голоса на вашей стороне. Сейчас вы Квон Джиену ничем не обязаны, вы можете говорить с ним как наниматели, диктовать свои условия. Юнги хмурится, но молчит, продолжая жевать курицу. — Надо только правильно все продумать, — поддакивает Чимин, пока Намджун аккуратно стирает большим пальцем следы от соуса на его щеке. — Надо ставить свои условия и… только не переборщить с этим… а то мы больше никого не знаем, вдруг он психанет и откажется, да? — А Чимину отец звонил, — вдруг заявляет Юнги, устав отмахиваться от аргументов. — Это запрещенный прием, хен, — сразу надувается Чимин как пузырь и утыкается лицом в висок Намджуна. — Ну почему же? — невозмутимо кладет Юнги в рот еще один кусок курицы, завернутый в лист шпината. — Вот ты тоже можешь разговаривать теперь с отцом совсем с другой позиции: с позиции силы. Он же первый позвонил, сделал первый шаг… — Ты перегибаешь палку, хен, — спокойно, но строго говорит Намджун, обнимая Чимина. — Это разные вещи. — Вы все тут перегибаете палку, а мне нельзя? — возмущается Юнги. — Не хочу иметь ничего общего с Квон Джиеном. — Я ничего не соображаю во всех этих делах, если честно, — вдруг говорит чуть слышно Хосок, — но мама всегда говорила мне, что никогда нельзя мешать эмоции с бизнесом, иначе не получится ни того, ни другого. Если Квон Джиен нужен вам для того, чтобы заработать денег, то есть смысл обсудить с ним это. Я так думаю. А папа Чимина — это не бизнес, это сердечная боль, и тут все зависит от того, насколько зарубцевалась рана. Если она еще кровит, то не стоит ее ковырять. Другое дело, что сердечная рана Чимина болит и у Юнги тоже. У всех нас. Поэтому нам хочется, чтобы она быстрее заросла. И, желательно, чтобы от нее не осталось и следа. Или хотя бы след остался маленький и незаметный. Поэтому Юнги… — Я просто хочу, чтобы ты помирился с родителями и общался с ними как раньше, чтобы вы простили друг друга, — вдруг хрипло говорит Юнги, перебивая Хосока. — Потому что пока у тебя этого не будет, ты не будешь счастливым. Поверь мне, я знаю, о чем говорю. — Тогда почему ты… — начинает Намджун и умолкает, взяв себя в руки. — Прости, хен… Это не мое дело. — Да, ты прав, — кивает Юнги, бледнея. — Не твое. Но у меня не рана. А просто новый орган взамен того, которого больше нет, так что тут и говорить не о чем. А у Чимина еще не все потеряно. Разговоры продолжаются до поздней ночи, но ближе к полуночи Намджун категорически настаивает, что всем следует отправляться по домам: — Завтра приезжает мама Хосока, нам еще с утра клининговую компанию вызывать, чтобы привести квартиру в нормальное состояние, так что нет! Я вызову всем такси. — Я на машине! — возражает Чонгук, у которого слипаются глаза. — Тогда я вызову тебе трезвого водителя, — смеется Хосок. — Никто не позволит тебе сесть за руль после такого количества пива. Чонгук соглашается неохотно, но Тэхен смотрит на него грозно и многообещающе, и приходится сдаться. — Я останусь здесь, — заявляет Чимин, прилипая к Намджуну снова всем собой. — Джуни надо поспать, а я буду охранять его сон как верный пес. — Что-то очень с трудом верится, — язвит Юнги, натягивая кроссовки. — Ты хочешь сказать, что я не в состоянии позаботиться о своем парне, Мин Юнги? — сдвигает брови на переносице Чимин. — В этом я как раз уверен! — откровенно веселится Юнги. — Я не уверен, что он сможет уснуть на фоне твоей заботы. Однако, Чимин, проводив всех и закрыв двери на все мыслимые и немыслимые замки, настойчиво укладывает Намджуна в гостевой спальне, клятвенно обещая присмотреть за Хосоком. — Со мной он в полной безопасности, Джуни, ты же знаешь, — ласково шепчет он, целуя Намджуна в губы и заботливо укрывая одеялом. — Спи, малыш. И присоединяется к наводящему порядок на кухне Хосоку. — Ну а теперь, — усаживается он за стол с таким предвкушающим видом, что нетерпение покрывает его лицо золотящейся пыльцой, — ты расскажешь мне все и очень подробно. Как у вас все было?***
Утро наступает неожиданно. Как это всегда бывает, когда полуночные разговоры плавно перетекают в предрассветные. Хосок вскакивает с кровати, вспоминая, сколько всего нужно сделать к приезду мамы, и замирает на секунду, не зная, за что хвататься. — Прежде всего, успокойся, — хихикает Чимин. — Клининговую бригаду вызвал? Я бы помог тебе, но у меня через… ох, блин, через полчаса начало занятий, поэтому… — Справлюсь, — машет рукой Хосок. — Намджун отвезет тебя, да, Намджун? Намджун растерянно останавливается посреди комнаты. — Он не успеет на такси, — предупреждает Хосок, — ничего со мной за это время не случится. Ребята из фирмы сказали, что будут в течение часа… ты как раз успеешь вернуться. — Да ладно… не надо — Чимин с тревогой поглядывает на часы, но за годы жизни с Намджуном научился реагировать на малейшие признаки беспокойства на его лице правильно, — если Джуни сомневается… — Боже! — Хосок закрывает лицо ладонями, — честно сказать, меня даже немного обижает, что вы обращаетесь со мной как с ребенком, ну серьезно. Езжай, Намджун… — Так, ладно, — Намджун направляется к прихожую, — давай, Чимини, в темпе вальса. Ты же помнишь, что ни при каких обстоятельствах не должен открывать дверь никому, пока не будешь точно знать, кто это? — Я все помню, — кивает Хосок. Лифт звякает на вызов, и двери тут же разъезжаются. — Отец уже в аэропорту, — смеется Намджун, впихивая Чимина в лифт, — не может дождаться, бедняга. До прилета еще часа четыре, если не больше. — Ну, — мечтательно улыбается Чимин, — его можно понять. Если ты будешь откуда-то возвращаться, я приеду в аэропорт за сутки, чтобы не опоздать, это точно! Створки лифта закрываются со звяканьем, и Хосок остается в прихожей один. И тут же прислоняется к стене спиной, закрывая глаза. Все эти сутки воспоминания о ночи, проведенной с Джином, существовали в его подсознании приятным мятным фоном, и теперь у него есть немного времени, чтобы остаться с ними наедине. Хочется к Джину, в его тесную квартирку, переполненную запахами и звуками. Хочется увидеть Джинхо и прижать ее к себе. Хочется подставлять щеки и губы под поцелуи. Хочется снова повторить все то, после чего небольшая тянущая боль внизу спины все время напоминает сладкие мгновения. Хосок открывает глаза и первое, что видит, — это телефон Чимина, забытый на столике. Он набирает номер Намджуна, чтобы сообщить об этом, выходит из прихожей на площадку к лифту, и улыбается, услышав звяканье подъезжающей кабины: видимо, сами обнаружили, и Намджун поднимается за ним. Он собирается пошутить, оборачивается к открывающемуся лифту, но тут же струя чего-то очень едкого и удушающего бьет ему в лицо, и последнее, что он успевает увидеть, — это две темные фигуры мужчин между разъехавшимися створками лифта.