— Садитесь, скорее… — щебечет бабушка Пак, пока Джин, посмеиваясь, пытается вывести из легкого ступора Хосока, — А у меня сегодня как раз рисовые печенья есть… Покупаю всегда по четвергам здесь… магазин за углом…
Бабушка Пак смахивает полотенцем жухлую листву со скамьи на маленькой террасе.
— Вот здесь, что ли, присаживайтесь?
Она останавливается и, кажется, тоже немного смущается.
— Я даже не знаю, с чего начать…
Хосок молчит, просто хлопает ресницами и молчит. Джин откашливается и собирается что-то сказать, но бабушка Пак внезапно вздыхает и складывает руки на груди, как будто обнимает сама себя. А потом говорит как-то хрипловато, будто пытается проглотить волнение:
— Когда мне Ынчжи сказала, что придут ребята из университета порасспросить про мою Давон, я думала долго. Я ведь старая уже… и ночь не спала… как-то и разволновалась даже.
И немного грустно посмеивается.
— Чего вы печенья-то не едите? Кофе у меня нет… вы ж, молодежь, кофе пьете… Ынчжи все время… да не о том я все…
Бабушка Пак вздыхает, и в мелких морщинках возле ее глаз что-то поблескивает, словно еще не слезы пока, но какая-то тоскливая слезная роса.
— С чего начать?
— А вы начните с самого начала, — вдруг мягко говорит Джин, наклоняется и берет в руки ее сморщенные ладони. — Хосок-и включит диктофон и запишет все, что вы расскажете…
Хосок вздрагивает и поднимает на Джина смущенный взгляд.
— Да, Хосок-и? — ласково улыбается Джин. — Чтобы ничего не забыть и не упустить…
— Хосок-и, — кивает бабушка Пак, — А тебя как зовут?
— А меня Ким Сокджин, — улыбается Джин. — Я сбегаю в машину, мы ж к вам с гостинцем пришли, да разволновались и забыли. Я сейчас…
Хосок снова цепляется за Джина взглядом, но тот ободряюще кивает и выходит за калитку.
Хосок переводит взгляд на морщинистое лицо бабушки Пак.
— Пойдем-ка в дом, Хосок-и, — кивает она, — там я все и покажу. Запишешь для своей… своего… что там у вас? Выставка?
Хосок кивает на всякий случай и включает диктофон.
И входит следом за разволновавшейся женщиной в маленькую прихожую, аккуратную, чистую, но совсем простую, небогатую. Проходит в светлую кухню, следуя указаниям бабушки Пак, и…
Со стены на него смотрит фотография молодой девушки.
Яркая и нежная одновременно, как белый цветок гибискуса с темной сердцевиной.
Черные волосы подвиваются, ложась на плечи мягкой волной.
Под глазами — тени от ресниц.
И родинка.
Крошечная родинка у самой кромки верхней губы.
Хосок замирает и смотрит на фотографию. Просто смотрит, прислушиваясь к тому, что у него внутри. И ему кажется, что почти ничего — всего лишь старое фото красивой молодой девушки на стене и все.
Совсем никакого чувства в груди.
Только вот эта родинка.
Почему за нее то и дело цепляется взгляд?
— Я родила малышку Давон поздно, когда мне уже перевалило за тридцать, — начинает бабушка, усаживаясь в глубокое мягкое кресло у самого окна.
Хосок оборачивается и присаживается рядом.
— Ты не будешь включать эту свою штуку? — уточняет женщина, указывая кивком на телефон, который все еще крутит в руках Хосок.
В кухне странный навязчивый запах каких-то смешанных специй, он въедается, кажется, даже под ресницы. Почему-то Хосоку кажется, что так пахнет эта фотография на стене.
— М-м-м, я запомню, — отвечает Хосок хрипло, аккуратно вдыхая настоянный на солнечной пыли запах.
И, кажется, это первые слова, что он произносит в доме бабушки Пак.
— А, ну ты молодой, у тебя память крепкая, — смеется бабушка Пак и вдруг протягивает руку и взъерошивает ласково челку Хосоку.
И руки ее пахнут так же.
— Я ведь почему так поздно родила-то? Мы с мужем поженились рано, но все как-то не получалось с ребеночком-то. И не болел никто из нас… А потом родилась Давон. Когда мы уже и не ждали.
Бабушка Пак оборачивается к фотографии на стене и кивает сама себе.
Хосок смелеет, вглядывается в ее профиль и ему кажется, что подбородок у бабушки Пак чуть-чуть подрагивает.
— Скромная девочка была, — продолжает бабушка, а сама все смотрит на фото на стене, — очень домашняя, нас, родителей своих, почитала и уважала, конечно… Но… уж как-то все время была себе на уме. Соседи нам все время говорили, мол, ваша девочка не от мира сего. Люди иной раз, знаешь, хуже собак…
Хосок кивает и сжимает пальцы крепче, так, что телефон под пальцами поскрипывает.
Бабушка оборачивается:
— Иной раз люди и кусаются больнее, и брешут складнее… знаешь?
Хосок кивает и тоже смотрит на фото на стене.
— А вот рисовала Давон хорошо, — гордо улыбается бабушка Пак, — И, вот, игрушки делала. Из глины. Шила им ханбоки. Отец все смеялся, говорил, что баловство. А потом соседка возьми, да и заплати Давон денег за куклу. Внучке своей на подарок, что ли… такую, чтобы ключи от дома цеплять…
Хосок вздрагивает, лезет в карман и достает оттуда брелок с куклой в ханбоке, подарок от матери Чонгука.
— О, и у тебя есть такой! — тычет пальцем бабушка Пак, — сразу вижу, что моя Давон делала. Они у нее получались особенными. Ты где эту игрушку взял?
Хосок открывает рот, не зная, как лучше ответить, но женщина отвечает за него:
— А, ну да, у вас же выставка… Ынчжи говорила, да…
И продолжает, мягко поглаживая шелковый ханбок на кукле в Хосоковых руках:
— Ну вот Давон и размечталась. Что откроет свою маленькую мастерскую, что будет там рукодельничать, продавать сувениры, делать игрушки на заказ. Как ни уговаривали ее после школы в университет пойти, — даже слушать не хотела. Да она в школе-то не особо хорошо училась. Больше не за уроками просиживала, а за куклами этими в комнате у себя.
Бабушка Пак махнула рукой куда-то вдоль по коридору:
— Я там все оставила, как было при моей Давон. Ничего не поменяла, не убрала, ни одной вещицы ее не переставила.
— Можно мне посмотреть? — спрашивает вдруг Хосок и поднимается со стула.
Бабушка кивает, словно ждала этого вопроса, кресло под ней тяжело поскрипывает.
— Вот, идем-ка, Хосок-и… — говорит она, шаркая тапочками по коридору к темной двери справа. — Сколько лет уже прошло, а все иной раз кажется…
Хосок останавливается перед дверью. И сам не может понять, что за странная робость не дает ему переступить порог.
Но бабушка открывает дверь в комнату и пропускает Хосока вперед.
В комнате Давон пахнет старой засохшей краской и пылью. Вроде, нигде пыли не видно, но она как будто повисла, законцентрировалась в стоячем воздухе.
Хосок обводит комнату взглядом.
Желтые занавески на окне, воланы на них выгоревшие, поникшие. Узкая кровать у стены, застелена покрывалом в пестрых разводах. Рабочий стол у окна. По всему столу баночки с красками. На полке над столом стопка компакт-дисков с подписями на простых листочках в клеточку вместо обложек. На стопке с дисками две куклы. Одна в ханбоке, а другая — в простом белом платье с необработанным подолом, черные волосы распущены, а вместо лица — пустая болванка.
— Не доделала, — подходит бабушка Пак к столу и гладит безлицую куклу, — не успела.
А потом возвращается Сокджин. И говорит: «Нам пора!».
Он вручает бабушке Пак коробку женьшеневых конфет, и та долго еще причитает, что такой дорогой подарок от бедных студентов как-то неловко принимать.
Сокджин смеется, а Хосок благодарно заглядывает ему в глаза.
— Спасибо вам, — мнется Хосок, когда бабушка Пак выходит на крыльцо, чтобы проводить ребят.
Сокджин смотрит испытующе, словно ждет, решится все-таки Хосок признаться или нет.
Но тот не решается.
Прощается смущенно и уже сбегает по ступенькам с крыльца, но потом вдруг останавливается и оборачивается:
— А можно… мы еще придем? Завтра?
Бабушка Пак смотрит ласково, кивает и смеется:
— Конечно, приходите. Я же так ничего толком и не рассказала… Мне, старухе, одной-то скучно. Всех соседок знаю как облупленных… Приходи, Хосок-а, обязательно… Ладно?
— Я… — Хосок смущается еще больше, но словно находит поддержку в смеющихся бабушкиных глазах, — Вы расскажете, как умерла ваша дочь?
Бабушка кивает.
И снова теребит морщинистыми пальцами хосокову челку.
Когда машина с ребятами отъезжает, женщина еще долго стоит и смотрит им вслед. И только потом заходит во двор.
И тут же замечает темную макушку Ынчжи, мелькающую за изгородью.
— Ынчжи, — зовет старушка, — ну, когда там твои уже студенты придут про мою Давон расспрашивать? Ты хоть предупреди заранее, чтобы я печенья купила и чай…
Ынчжи выглядывает из-за изгороди и лицо у нее, и правда, заплаканное.
— Не знаю я, бабушка Пак, — шмыгает носом она. — Я в университете больше не работаю.
— Уволилась, значит, — кивает бабушка Пак. — И чего ревешь? А я давно тебе говорила: негоже молодой девчонке над мужчинами начальницей ходить. Там, поди, так много красивых ребят…
Ынчжи вздыхает.
— А кто это к вам приходил? — кивает она в ту сторону, куда только что отъехала дорогая красивая машина.
— А это внук мой ко мне приходил, Ынчжи, — говорит женщина задумчиво.
— Что? — у Ынчжи тут же высыхают слезы, и она поспешно пробирается через калитку во двор к бабушке Пак. — Это он вам так сказал?
— Нет, — качает головой бабушка Пак. — Он ничего не сказал. Просто сидел, слушал. Обещал, что опять придет.
— А как вы поняли, что он… ну… внук ваш?
— Ох, деточка, я видела его отца, фотография его до сих пор лежит под подушкой в комнате моей Давон. А внучок — точная его копия. Такие лица один раз увидишь — и уже не забудешь. И родинка у него на губе — точь-в-точь как у моей Давон. Была.
Ынчжи садится рядом со старушкой и приобнимает ее за плечи:
— Он не умер, получается?
— Мне кажется, я всегда это знала, — качает головой бабушка Пак.
— И что же, вы ему ничего не сказали? Ну, что узнали его…
Бабушка Пак вздыхает и складывает руки на груди:
— Всему свое время, деточка. Всему свое время.
— Пока я бегал в магазин за презентом бабушке, я снова встретил Хенсана, — говорит в машине Джин. — Извини, но мне придется вернуться в кофейню и отработать сегодня смену. Иначе он меня уволит — так он сказал. А мне никак нельзя сейчас без работы оставаться, сам понимаешь.
Хосок кивает.
Наверное, он даже рад такому исходу.
В голове слишком много мыслей, они распирают изнутри мозг и не дают думать о чем-то еще, кроме как о недоделанной кукле без лица в белом платье с необработанным подолом. И о том, как ему хочется вернуться и дослушать историю своей мамы, дорисовать ее лицо…
— Я понимаю, — Хосок пожимает руку Джина мягко. — Не переживай за Джинхо, я позабочусь о ней и отвезу ее завтра в сад.
Джин смотрит смущенно из-под челки и вздыхает.
— О том, как тебе неловко, ты сегодня уже говорил, — смеется Хосок и наклоняется ближе к Джину. — Не трать время на то, что мы сегодня уже слышали неоднократно.
Он торопится поцеловать Джина быстро, невесомо, чтобы Джин в смущении не успел отпрянуть, но автомобиль поворачивает резко, охранник за рулем шипит ругательства сквозь зубы, и Хосоку приходится упереться рукой в грудь Джина, чтобы совсем на него не упасть.
Джин захватывает его губы своими, обнимает за плечи и прижимает к себе настойчиво. А глаза его улыбаются, чувствуя, как расслабляется рука Хосока, упирающаяся в его грудь.
— Ты мне очень нравишься, — шепчет Джин. — Это хреново, вообще-то. Но, кажется, уже неизбежно.
***
В комнате Тэхёна в кампусе только настольная лампа горит. Она выхватывает из темноты островок, освещает его, а все остальное пространство ретуширует и смазывает так, словно его и нет вовсе.
Тэхену хотелось бы, чтобы и в жизни так было тоже. Чтобы вот этот кусок мира, где они с Чонгуком лежат, обнявшись, на тэхеновой кровати, остался, а весь остальной мир — нет.
Телефон истерически вибрирует несколько раз подряд.
Тэхен кидает на него злой взгляд и вздыхает:
— Ох, у меня нехорошее предчувствие, правда, Гукки.
— Ну, не смеши меня, — фыркает куда-то в его макушку Чонгук.
Его рука обнимает Тэхёна за голову, на ней мягко, как на подушке, и тепло. Вот только когда Чонгук фыркает, его мышцы напрягаются, и Тэхён от неожиданности почти клацает зубами, кивает головой. — Мы в каком веке живем? Ну что они нам сделают?
— Тебя не было здесь, когда все случилось с Сокджином, — снова вздыхает Тэхён.
— Тебя тоже не было.
— Но я наслышан.
— И я наслышан. Не нагнетай. И потом, Сокджин был один, а нас с тобой двое. Справимся.
Телефон тревожно пищит сообщением, и Чонгук нехотя высвобождает руку, чтобы разблокировать экран.
— Привет, Чонгукки, — раздается из динамика голос запыхавшегося Субина. — Тут такое дело… Ты завтра на тренировку на трек не приходи… Тренер велел передать.
— Чего? — округляет глаза Чонгук. — Это почему это? Отменили тренировку или чего?
— Ты понимаешь, что задаешь вопросы голосовому сообщению? — хихикает Тэхён, устраиваясь поудобнее у него под боком.
— Да, точно, — тоже смеется Чонгук. — Сейчас перезвоню. Заодно сбегаю в автомат за кофе, тебе с двойным сахаром и двойным молоком?
Тэхён кивает, радостно поблескивая глазами, и тянется за своим телефоном.
Он читает оповещения, остерегаясь заглядывать в факультетскую группу, хотя она и мигает новыми сообщениями как новогодняя елка. Он читает о замене ограждения на мосту Мапо, об открытии после ремонта правого крыла Музея истории в Кенбоккуне. Он даже читает восторженные комменты под видео Чимина и Шуги, хмыкает в тех местах, где фанатки с наиболее живой фантазией строят предположения, есть у Чимина девушка или нет… Он как раз смеется над самой фантастичной версией, когда возвращается Чонгук.
— Ну что там, Гукки? — аккуратно забирает он стаканчик кофе из подставки. — Что сказал Субин?
— Да так, ничего особенного, — отмахивается Чонгук и поспешно отхлебывает кофе, как будто чтобы чем-то занять рот и не пришлось отвечать.
— Просто отменили? — уточняет Тэ, — тренировку просто отменили?
— Ага, — как-то слишком уж бодро соглашается Чонгук. — Ну и ладно, свободный вечер, да? Можно посидеть с Джинхо, пусть Джинни-хен поработает еще смену…
И что-то в его тоне Тэхёну совсем не нравится.
Слишком он хорошо знает Чонгука.
И врать он точно не умеет.
— Чонгукки, — теребит Тэхен его за рукав, — ты мне чего-то не договариваешь…
— С чего ты взял? — у Чонгука брови лезут вверх так, будто он мимику для клоунады репетирует — показушно до неприличия.
— Говори, Чон Чонгук, — решительно садится на кровати Тэхён и отставляет стаканчик с кофе. — Что на самом деле тебе сказал Субин?
Чонгук хмыкает и тоже отставляет стаканчик.
— Ну, — вздыхает он, — Субин говорит, что сегодня на групповых брат Содам бурно делился со всеми новостью о нас с тобой. И что тренер услышал. И что просил передать, чтобы духу моего больше на треке не было. Потому что у него команда настоящих мужчин. И всякому пидарскому отродью в ней не место. Примерно так.
***
Хосок всю дорогу размышляет, как рассказать матери про визит к бабушке. Молчаливая поддержка Джина ему очень помогает, но Джина приходится высадить у кафе (Хёнсан в бешенстве, орет в телефон про штрафы и «доброе к Джину отношение»), и Хосок обещает присмотреть за Джинхо.
Но с матерью нужно как-то объясняться.
Поэтому Хосок набирает в грудь решимости, прислоняется к холодной стене лифта, пока поднимается вместе с охранником к себе на этаж, а потом думает, что рано или поздно этот разговор состоится, так почему бы и не сейчас?
Почему не сейчас, становится ясно сразу же после того, как открывается дверь, выпуская из квартиры жутко восторженный визг. В том смысле, что визг явно восторженный, но от его пронзительности немного жутко.
Первое, что видит Хосок, — это голову матери. Потому что все остальное матери явно не принадлежит. Все остальное взято в плен двумя пластиковыми зелеными тазами и обмотано для надежности скотчем.
— Мам? — окликает Хосок, а Джулия смотрит на него и хихикает, быстро прячась за дверь в ванную.
— Инада зюйницять! — доносится вперемешку с визгами голос Джинхо.
С той стороны, откуда доносится визг, вылетает катастрофически уставший от жизни Мони, пару секунду его взгляд встречается с хосоковым, и когда кот констатирует, что взаимопонимания в этом доме он не найдет даже у Хосока, животное проворно мимикрирует под пуфик в прихожей.
— Мама, — аккуратно зовет Хосок, и Джулия выглядывает из-за двери с таким загадочно-счастливым выражением лица, что у Хосока улыбка невольно разъезжается до ушей. Давно он не видел маму такой веселой.
— Тише, — шипит Джулия и смеется. — Мы играем в прятки. И я черепашка.
— Красивый… панцирь, — оценивает смешливо Хосок. — Такой… пластиковый…
— Джихун вообще ёжик, так что мне еще повезло! — смеется мама и снова прячется.
В прихожую в управляемом заносе выворачивает Джинхо верхом на инспекторе Киме, который… действительно, ёжик, во всяком случае на это указывается привязанная к его голове широкая щетка.
— Пайкуйся! — командует Джинхо.
— Паркуюсь, — кивает Джихун и ссаживает ребенка со спины.
— Цеепаську я выцёйкиваю! — деловито заявляет Джинхо и рисует красным фломастером на своей ладошке поперечную линию.
— Почему это меня вычеркиваешь? — выглядывает из-за двери возмущенная Джулия.
— Ты не нашлась, — смеется Джихун. — Поэтому мы тебя вычеркиваем.
— Так ты ж меня и не искала, Джинхо! — Джулия тщетно пытается отмотать от своего «панциря» скотч, так что Хосоку приходится помочь матери освободиться от тазикового плена.
— Я не могу всё деять за цибя! — упирается руками в бока мелкая, так точно копируя брата, что Хосок заливается хохотом. Примерно так говорит сестре обычно Джин, когда она отказывается самостоятельно застегивать туфли. — А сяс…
— А сейчас мы идем принимать ванну и ложимся спать, — строго останавливает полноформатное веселье Хосок. — Я обещал Джинни, что уложу тебя спать и завтра отвезу в садик. Поэтому не подведи меня, будь послушной девочкой.
— Не могу посьюсной, — вздыхает Джинхо, на ходу стягивая с себя колготки на пути в ванную, — ни поюцяица.
— Ну, мы потренируемся, — смеется Хосок и вручает Джинхо бутылку с пеной для ванны. — Сегодня банановая. Пойдет?
— Пайдёть!
***
— Я не прописал это в контракте, потому что не хочу быть мудаком, — Квон Джиён сидит в автомобиле, припаркованном у дома Чимина, и смотрит снисходительно на Чимина с Намджуном, притихших на заднем сидении как два воробья. — Но вопрос о том, есть ли у Чимина девушка, — первый в рейтинге самых часто задаваемых. И мы вместе должны решить, что на него отвечать. Скажу сразу: в этом моменте надо разделять бизнес, которым мы с вами тут занимаемся, и эмоции. Если вы хотите заработать денег, вы должны производить тот товар, который у вас будут покупать. Чимина, который встречается с Намджуном и любит его всем своим гейским сердцем, никто покупать не будет. Кроме, разве что, нескольких преданных поклонников. Более того, если мы все оставим как есть, ваши имена, имена ваших родителей, ваших братьев и сестер, племянников и теть, бабушек и внучатых племянников будут трепать в этом контексте все, кому не лень. И далеко не в позитивном ключе. Словесные оскорбления — самое простое, что вы можете услышать. Увы, но именно в таком обществе мы живем.
Чимин при его словах сжимается на сидении автомобиля и, кажется, собирается максимально слиться с обивкой.
— Я говорю вам это для того, чтобы вы принимали решение сами. И не говорили потом, что какой-то мудак дядя Джиен разлучил два любящих сердца.
Джиен откидывается на спинку сидения и вздыхает.
— Мы должны решить это прямо сейчас? — осторожно уточняет Намджун.
— Завтра онлайн, — сверяется с календарем Квон Джиен. — После онлайна будут вопросы. Надо на них отвечать. Думайте. А для того, чтобы вы могли соотнести неудобства и риски, вот вам мое видение ситуации.
Джиен протягивает два листа с подробным описанием:
— Вот такая легенда, думаю, устроила бы многих.
— «В жизни Чимина никогда не было серьезных отношений»? А у Юнги «есть душевная рана, которую он никак не может забыть, несчастная невзаимная любовь»? — читает Намджун и улыбается.
— Просто оставьте это пока у себя. Сунь куда-нибудь в карман, Чимин, — предлагает Квон Джиен. — Потом, когда вы переругаетесь в пух и прах за попытками вывести наименее болезненный вариант, просто достань это и почитай снова. Ок? Чимин, ты слышишь меня?
Чимин, отвлекшийся на то, чтобы проверить уведомления на телефоне, поднимает на него непонимающий взгляд:
— А?
— Ты вообще слушал меня последние десять минут? — раздраженно сует ему листы Квон Джиен.
— Э-м… извини… Джуни… Прости, Квон-пиди, давай отложим этот разговор до завтра, хорошо? — Чимин вдруг поднимается с сидения и открывает дверь, покидая автомобиль. — Мне нужно срочно… позвонить… Джуни, нам нужно срочно… позвонить Тэхёну…
