***
Хосок входит в квартиру отца немного нерешительно, боясь нарушить тишину, будто в какой-то пафосный музей, хотя тишина здесь такая устоявшаяся и густая, что нарушить ее чем-нибудь сложно. Джулия проходит по коридору к двери в кухню, но вдруг замирает на полпути: — Обиднее всего находиться здесь и слышать, как за стенкой чем-то стучат соседи, как на лестничной площадке ревут соседские детишки, как совсем рядом продолжается шумная жизнь, а здесь навсегда застыла тишина. Хосок оглядывает скромную, совсем маленькую квартирку — всего-то комната и столовая, и вдыхает застоявшийся здесь запах табака так, будто старается не обжечь ноздри. — В этой квартире редко бывало тихо, — прислоняется плечом к дверному косяку мама, и Хосок с волнением слышит, как в ее голос вкрадываются звенящие подступающей влагой нотки. — Здесь всегда звучала музыка. Выберешь что-нибудь? И Хосок застывает перед стеллажом, уставленным тонкими пластинками и видеокассетами. — Как много! — почти шепчет он, благоговея перед всеми этими корешками, практически новыми и сильно потрёпанными, но, безусловно, любимыми — всеми без исключения любимыми, к которым любили прикасаться. — The Beatles? — Твой папа очень любил этих мальчишек, — улыбается Джулия. — Когда я приходила или мы встречались в университете, он неизменно напевал Here Comes The Sun, хотя если уж кто и был солнцем в нашей компании, так это он. Джулия аккуратно вынимает пластинку из обложки и включает проигрыватель. — Надо же, сколько лет прошло, а я все еще помню, как управляться с этим аппаратом. Видимо, столько раз проделывала весь этот путь, что в механическую память это вплавилось навеки. — А что он любил делать еще? — Хосок разглядывает аккуратно уложенный на самую верхнюю полку черный цилиндр, гладит рукоятку черной блестящей трости в углу комнаты. — И что это за трость? — О, твой отец любил танцевать. С этой тростью он придумал какую-то жутко мудреную постановку, в которой, помню, никто не хотел участвовать из-за вот этой самой ее мудрености, и в итоге постановка эта так и не состоялась: мы сделали с твоим отцом совместный номер, я пела, а он танцевал на заднем плане. Джулия подходит к окну и распахивает шторы, а затем открывает и створки. — Что ты делаешь, мам? — Я хочу помыть здесь окна. — Зачем? Из проигрывателя звучат фортепианные аккорды, настойчивые и заявляющие свою позицию ясно и решительно. — Я хочу впустить сюда солнце, жизнь хочу сюда впустить. Здесь слишком давно ее не было.***
Юнги здесь все категорически не нравится. Совершенно. Ни самодовольный вид Квон Джиёна, который о чем-то постоянно шепчется с преподавателем Юн, ни весь этот пафос дорогого отеля, сверкающие светильники и звякающие стаканы в руках людей, сидящих за столиками, ни суетящийся рядом с роялем звукооператор, прилаживающий для чего-то маленькие микрофоны к инструменту. — Зачем это? — сердится Юнги, пытаясь мысленно заставить свои пальцы не дрожать. — Для видеооператоров звук надо снять, — поясняет тот и продолжает суетиться. И Юнги, вот честно, просто бросил бы все и ушел, и пусть бы этот напыщенный индюк Квон Джиён бегал искал себе другого тапера, но, во-первых, Чимин (Юнги все-таки надеялся хоть как-то помочь пацану, хотя бы своим присутствием за роялем, не зря же судьба свела их в одном зале именно в этот вечер!), а во-вторых, аванс, капнувший на карту Юнги (нехуевый такой аванс, особенно с учетом того, что это пока только аванс!). Ну и потом, эта Ынчжи так смотрела, с такой… надеждой, что ли? С уверенностью, что Юнги не подведет… Короче, в любом случае, давать деру отсюда уже поздно. Поэтому, как только выходит на сцену первая из участниц прослушивания, Юнги действительно приходится играть. Тонкие пальцы взмывают над клавишами… Девчонка стоит… И у нее огромные испуганные глаза и легкое красное платьишко подрагивает от несмелых движений. Юнги зыркает искоса на чуть подавшегося вперед в ожидании Квон Джиёна. И… Юнги был бы не Юнги, если бы оставил за кем-то другим последнее слово. Поэтому он начинает играть. Сарабанду. Роберто Каччапальи. Летящую, красивую, акцентную. Плавную, такую, чтобы длинные ресницы девчонки красиво вспархивали от радости узнавания музыки, чтобы мерцающие изгибы линий струились в трепещущих нотах, будто старались не задеть крылья бабочек, не поранить, не сломать. Юнги заканчивает играть, и зал взрывается аплодисментами. Конечно, аплодируют девчонке, кому же еще, но Квон Джиён бросает смешливый взгляд, в котором (нет, Юнги не показалось!) пульсирует зарождающее уважение. Мужик, как говорится, сказал — мужик сделал. И в этот момент Юнги словно отпускает: клавиши рояля подмигивают ему золотыми бликами отражающихся в них светильников, и с кончиков пальцев срываются все новые и новые мелодии, разные, яркие и пастельные, агрессивные и примиряющие, но каждый из участников легко вплетается своим телом в каждую из нот.***
— Ну и чего ты там вздыхаешь? — мать с энтузиазмом натирает до блеска последнее из окон. Надо же, а Хосок и не подозревал, что Джулия умеет делать что-то по дому. — У Намджуна сегодня выходной, — поясняет Хосок, задумчиво перебирая жестяные банки в шкафчике над столом, — А чай я здесь не нахожу… Намджун бы купил чаю…так что… — Так что ты уже и сам большой и самостоятельный, можешь сходить в магазинчик за углом и купить, — смеется Джулия. — Я? — Хосок даже оборачивается. — Но я никогда… — Все когда-то бывает впервые, милый. Ты справишься, — хихикает Джулия и протягивает Хосоку купюру в пятьдесят тысяч вон, — и не забудь отдать маме сдачу! — У меня карточка есть, — все еще недоумевает Хосок. — Эх, молодежь! — горестно качает головой Джулия, — с карточкой неинтересно! Иди, Джейкоб за тобой присмотрит. В магазинчике за углом так тесно, что Хосок протискивается между рядами с многочисленными разнокалиберными пачками рамена, как между елочными гирляндами, чтобы ничего не задеть и не испортить это пестрое съестное убранство. — Немного душновато для осени, правда? — вдруг раздается за его спиной. Хосок оборачивается: — Господин Чон Гонсок? Гонсок стоит в самом конце среднего ряда и улыбается так, словно дожидается Хосока здесь давно и уже, было, отчаялся. — Здравствуй, сынок. Хосок проглатывает это неуютное «сынок» и тянется за пачкой чая с травами. — Все-таки решился навестить квартиру отца? — Откуда вы знаете? — у Хосока от этого взгляда Гонсока какое-то очень нехорошее ощущение где-то под ребрами, и он нервно оглядывается на стоящего в дверях магазина Джейкоба. — Ну, а что бы ты делал в этом скромном районе, если не посещал его жилище? — смеется Гонсок. — Богатым мальчикам вроде тебя нечего делать в этих трущобах. Гонсок смотрит пристально, улыбается тепло, но теплота этой улыбки не согревает, а холодит, как ментоловая мазь для растирания. — Я много раз писал тебе… — Гонсок делает шаг ближе. И, вот, вроде бы, ничего плохого он не собирается сделать, а Хосоку страшно все равно. И он готов уже ругать себя за малодушие, но что-то внутри нетерпеливо царапает, настаивая держаться от этого человека как можно дальше. — Да, писали, — кивает Хосок и отступает на шаг. — И ты не ответил мне… — Я был очень занят… Хосок противен сам себе, но глаза беспомощно ищут над рядами с товарами взгляд Джейкоба. — Господин Чон? — Джейкоб, вот он, слава богу, заглядывает в этот проход, — у вас все в порядке? Чон Гонсок заметно напрягается и отворачивается к холодильнику с напитками. — Да, я уже иду — поспешно кивает Хосок и быстро подходит к кассе, расплачивается. — Ну мы же еще увидимся, Хосок-ши? Обязательно увидимся, — доносится ему в спину по-корейски. И по спине от этих слов ползет осторожный холодок. Кажется, Хосоку все-таки следует поговорить об этом хоть с кем-нибудь.***
Чимин бледный. Таким Юнги его никогда не видел. Бледный, настороженный и какой-то… дико не уверенный в себе. -Эй, соберись, Чимчим, — шепчет Юнги в собственное отражение в глянцевом откинутом клапе, но Чимин смотрит испуганно куда-то в зал, наверное, туда, где сидит его мама, откуда брат смотрит на своего хена большими глазищами, полными терпеливого ожидания, и все его тело мелко-мелко дрожит (Юнги, кажется, ясно видит это). И решение о том, что играть, приходит внезапно. Да, Чимину нужна эта самая дикая смесь дерзости и покорности, бунта и повиновения. Да, Чимину нужны рамки сюжета, но такие, чтобы он с легкостью мог шагнуть за подрамник и выпасть из общей картины по своему хотению. Чимину нужно что-то такое, что-то такое… Одновременно трогательное и почти женское и сильное, сильнее мужского. Что-то такое, какой и сам Чимин. И пальцы Юнги взмывают над клавишами и решительно падают вниз, не как раненая птица, а как птица, атакующая добычу. Конечно же, Чимину нужна гершвиновская колыбельная, легендарный Summertime! Но Юнги сыграет ее так, как никто и никогда не играл. И Чимин будет танцевать так, как никто и никогда не танцевал под эту музыку. Да простит нас Гершвин, но сегодня эта музыка принадлежит Юнги. Чимин угадывает мелодию по первым аккордам. И одновременно с этим его взгляд скользит по залу и натыкается на высокую крепкую фигуру в дверях. Намджун здесь! Господи, да теперь Чимину ничего не страшно! И он вдруг расплывается в улыбке, ответной улыбке Намджуну, который там, у двери. Чимин слушает музыку. И понимает, почему именно эта. Все его тонкое, но сжатое в концентрированный комок тело вдруг расправляется в легком прыжке, раскручивается, Чимин проходится несколькими крупными глубокими стремительными шагами, а потом замирает на месте и весь как будто ломается. «Вот так я сломался, мама. После одного смелого прыжка и пары решительных шагов, которые впервые сделал сам, в ту сторону, куда поманило меня мое сердце. Я сделал эти шаги. Так за что же было ломать меня? За что же было?» Чимин падает на пол скошенным стеблем, едва не касаясь лицом поверхности сцены, и замирает на секунду. Но музыка не останавливается. «А пока играет музыка, пока не прекращается танец, все еще можно исправить, правда же, мам?» И хрупкий скошенный стебель поднимается решительно, задирая голову, а затем и весь распрямляется, поднимается на ноги, и уже кажется не таким хрупким и летящим, как раньше. И вот уже прыжки его по окружности сцены сильные и решительные снова, и во взгляде плещется такая жажда жизни, что всем в зале становится жарко от пробравшей мурашковой дрожи. Музыка под пальцами Юнги все яростней, музыка набирает силу и сочность, и танец Чимина наполняется агрессивной решительностью. И вот уже не на него смотрят все эти люди, не его прослушивают важные продюсеры: теперь сам Чимин смотрит на этот зал и спрашивает с него. «А если я все-таки выжил, мам?» Музыка рассыпается на бусины стаккато, и Чимин в прыжке-полете через сцену в какое-то мгновение вдруг снова надламывается…. И приземляется на одну ногу, вставая ровно и красиво замирая в арабеске. … Юнги кажется, что с финальным аккордом не просто наступает тишина — замирают все звуки в мире вообще, потому что, кажется, Юнги в реальности убедился в том, что тишина может быть звенящей. И в то же мгновение все присутствующие резко вскакивают на ноги и взрываются аплодисментами, трескучими, как праздничный салют.***
— Что случилось? — Джулия с первой секунды читает по встревоженному лицу Хосока, что что-то не так. — Я видел в магазине Чон Гонсока, — Хосок кладет пачку на стол. — И меня это пугает. — Пугает? — Джулия складывает руки на груди и внимательно смотрит на то, как Хосок снова хватает эту пачку и нервно теребит пленку на коробке. — Почему? Чон Гонсок кажется тебе опасным? — Наверное, он меня пугает, да, — Хосок и сам не до конца понимает, какие чувства рождает в нем этот человек, но страх в них как составляющая, безусловно, присутствует. — Мне кажется, он следит за мной. И Хосок показывает матери все сообщения, которые ему писал Чон Гонсок в последнее время: «Передавайте от меня привет своей очаровательной гостье. И подумайте все-таки о встрече со мной» — Это он прислал, когда ко мне приходила мать Намджуна. «Поздравьте Джина с успешной сдачей экзамена. Не надумали назначить мне встречу?» — Это — когда Джин сдавал свой экзамен на курсах поваров. «Осторожнее со спиртным, Хосок-и. Извините мне мою навязчивость, но я все-таки еще раз прошу о встрече» — Это — когда мы пошли в клуб. И вот сегодня он вдруг оказался там же, где я. Как-то все это… очень похоже на сталкерство. — Ты не хочешь встречаться с Чон Гонсоком, потому что он тебя пугает, Хосок? — Да, наверное, я и сам не знаю. Просто что-то все время удерживает меня от того, чтобы назначить ему встречу. Джулия расстроенно качает головой: — Ты не обязан с ним встречаться, если не хочешь, сын. — Я знаю, мама. Но мне также кажется, что перед памятью о своем отце я должен выслушать его. — Ты никому ничего не должен, сынок, — обнимает Джулия сына за плечи. — Если не хочешь. И я, пожалуй, поговорю с Джихуном об этом Гонсоке. Пусть выяснит, насколько он опасен. И заставит его прекратить эту одностороннюю переписку. Джихун это умеет. И ты вообще не должен встречаться с кем-либо, если не хочешь, ты знаешь? — М-м-м… ты говоришь о моей бабушке? — А ты хотел бы встретиться с ней? Хосок задумывается. — Поначалу, — начинает он осторожно, — поначалу я не хотел. Ну, просто, я подумал, что, наверное, она ненавидит меня? Знаешь, это ведь из-за меня умерла ее единственная дочь, из-за меня ее дразнят «черной вдовой», из-за меня… — Ты тут совершенно ни при чем, Хосок, — холодно останавливает его Джулия. — Не смей никогда думать так. Твоя мать умерла из-за того, что врачи не разглядели вовремя какую-то патологию в ее организме, я смотрела документы. Она была обречена, просто не знала об этом. Никто не знал. — Это мало утешает. — Это вообще не утешение, а констатация факта. Джулия очевидно рассержена, и Хосоку, как всегда в такие моменты, хочется втянуть голову в плечи в попытке спрятаться. — Не веришь? — она смотрит пристально. — Тогда я расскажу тебе одну историю, о которой я прочитала давным-давно в очень красивом романе о любви. Там была такая красивая кельтская легенда о птице, которая только однажды за всю свою жизнь поет, но эта единственная ее песня — самая прекрасная песня на свете. Живет себе такая птица, живет, вьет гнездо, растит птенцов, но все это время она живет в поисках одного-единственного тернового куста. И когда находит его, бросается грудью на самый острый и длинный шип. Именно в этот момент и звучит эта прекрасная песня — она поет ее, умирая, и все, что есть в нашей вселенной, замирает, чтобы послушать. И даже сам Бог улыбается, слушая эту песню. Твое рождение — и есть та самая прекрасная песня твоей матери, которой она заслужила улыбку Бога. Думаешь, она отказалась бы спеть ее, если бы знала, что идет на верную смерть? Никогда! Разве отказалась бы она от того мгновения счастья, которое принесло ей твое рождение? Мне не выпало шанса испытать счастье материнства, но те, кто прошел через это, говорят, что родить ребенка для женщины — та самая совершенная, самая прекрасная песня в жизни. Когда ты родился, сынок, Бог улыбнулся у себя на небесах. Не смей думать, что твое рождение было неправильным или зря. Это было бы нечестно по отношению к твоим родителям.