***
— То есть, тебя пригласили играть в самый дорогущий ресторан Сеула? — Ну, в общем, да, но… — И тебе за это заплатят много денег? — Джин сегодня немного нервный, и с ним разговаривать тяжело, потому что всегда в таких случаях он свою нервозность прикрывает торопливым раздражением. — Ну, в целом, да, но… — Какого хера ты тогда мнешься? — Джин разглядывает Юнги как какое-то насекомое, к которому благоволит судьба, а оно это бессовестно не ценит. — Да не хочу я! — психует Юнги. — А, я знаю, — шипит Джин, — твои собственные ментальные траблы вытащили наружу запыленную гордость и красиво прищемили ее влюбленным самолюбием, так? — И чего ты на филфак не пошел? — вздыхает Юнги, — С такими-то талантами… — Значит, я прав, — кивает Джин. Он замолкает на минуту, а потом устало продолжает: — Если бы я мог играть так, как ты, я бы делал это круглосуточно. Потому что… Ну, потому что это, действительно, круто, и никто не умеет этого так, как ты. Юнги отворачивается к окну и задумывается. — Привет, Джин-хён! — орет с другого конца коридора Чонгук, традиционно увешанный девчонками со своего курса. — Не видел Тэхёна? — А зачем он тебе? — ехидно склоняет голову к плечу Джин. — Ну… — Чонгук отцепляет от себя сопровождающих студенток и подходит ближе, — просто… хм… а что? — Он на кафедре застрял, — кивает в сторону раскрытой двери Юнги, указывая на маячащую в дверном проеме спину Тэхёна. — Он там какой-то проект не сдал, и его сейчас за это ремонтируют. — А… — открывает рот Джин — Нет, Хосоки-хена сегодня нет на факультете, — перебивает Чимин, выворачивая из своей лаборантской. — Он со своей матерью на какой-то тусне в музее. Чонгукки, подкинешь меня на вокзал? — Зачем тебе на вокзал? — Джин игнорирует факт чиминовой самодеятельности в деле додумывания за Джина невысказанных вопросов, и это уже само по себе — интересный повод для наблюдений. — Да так, дела… — Конечно, сейчас? — Чонгук все еще пытается прислушаться к тому, что происходит на кафедре, вызнать, какие у Тэ проблемы, поэтому отвечает неохотно. — Не, после работы, — Чимин явно немного взволнован, но улыбается как всегда, — надо мать встретить. — Ого! — Юнги заинтересованно понижает голос. — Она же вот недавно приезжала? — Ну, — на чиминовом лице вдруг расцветает такая широкая улыбка, что ее хочется поймать в объектив — так невыносимо солнечно он улыбается редко в последнее время, — они с братом хотят поддержать меня на прослушивании. — Ого! — повторяет Юнги и улыбается тоже. — И как отец позволил? — хмуро уточняет Джин, которого такими неожиданностями хрен обманешь: он хочет знать факты. — Отец… он не знает, наверное… — Чимин пожимает плечами. — Мать просто сообщение написала, я не уточнял. И, кстати, Джин-хен, увидишься с Хосоком, передай ему, чтобы зашел на кафедру за заданием. — С чего ты взял, что я с ним увижусь? — вспыхивает Джин. — А ты — нет? — хихикает Чимин. — И, кстати, засос у него почти прошел. Если тебе интересно… — С чего ты взял, что мне должно быть интересно? — Ты посмотри на него! — возмущается Чимин. — Человек на его засос, можно сказать, все запасы своего тонального крема извел, а ему даже не интересно! Вы что, с ним после этого даже не разговаривали? — После чего это «этого»? — Джин закусывает губу и краснеет легонько, так что всем становится понятно, после чего. — Ну, после засоса. — Да тише ты! — Джин оглядывается на греющих уши чонгуковых сопровождающих. — Разговаривали… Переписывались… И в ответ раздается такое дружное громкое и ехидное: «О-о-о-о!», что бедный Джин краснеет окончательно, разворачивается и уходит в сторону туалетов.***
— Мам, — Хосок с матерью сидят на открытой веранде на крыше Glam Lounge в Итевоне, и кроме них — никого, поэтому Джулия аккуратно скидывает под столом туфли на высоком каблуке. — Мам, почему ты сама не рассказала мне об отце и о… ну… о Гонсоке этом? И о том, как ты любила отца? Джулия задумчиво качает головой, ковыряя палочками в пиале свой нанмен: — Наверное… Я не знала, что сказать тебе, сынок. Хосок хмурится. — За последнее время столько разных людей нашли, что сказать мне о нем и как сказать, а ты не знала? Джулия улыбается невесело. — У меня нет этой прекрасной твоей способности быть честной, несмотря ни на что, Хосок, — она вздыхает и отпивает из стакана свой бесцветный сок, разбавленный с водой, — ее у меня никогда и не было. Вот твой отец — он умел говорить людям прямо, что чувствует, но я… Я боялась, что не найду правильных слов, и боялась сказать неправильные, пока ты не знаешь всей истории. Хосок кивает и принимается за еду. Джулия рассматривает из-под опущенных ресниц его нахмуренный лоб, его элегантно приоткрытый ворот рубашки под пиджаком (все, как она учила: «немного свободы, чтобы разбавить консерватизм, но не отпускать его от себя, потому что он — твоя защита»), засос этот под слоем тонального крема (надо будет подарить этому доброму мальчику Чимину новый, хороший), тонкие руки, так здорово управляющиеся с палочками (Джулия когда-то умела так же, но сейчас не отказалась бы от вилки)… — Наверное, родители не должны говорить всего это своим детям, наверное, это непедагогично, — вдруг решается она, — но почему-то именно сейчас я хочу быть с тобой честной. Хосок напрягается, чувствуя волнение момента, привычно оглядывается на стоящего у входа в летнюю веранду Намджуна. В присутствии маминого телохранителя Намджун стал вести себя безукоризненно профессионально, так что с ним сейчас на личные темы и не поговоришь, и Хосок с беспокойством ощущает, как въедливая тоска от ощущения одиночества, которая, было, отступила в последнее время, вновь подбирается поближе к сердцу. — Я слушаю тебя, мам. — Наверное, вся история знакомства и дружбы с твоим отцом научила меня одной вещи, которая когда-то была причиной моих слез и страданий, но ее стоило понять и принять, чтобы дальше жилось проще. Увы, я слишком долго отталкивала ее от себя. Может быть, и сейчас еще приняла не до конца. — Джулия кривит губы в невеселом смешке, — Но я работаю над этим. И столько в этом смешке тоски, что Хосок не может найти в себе силы улыбнуться в ответ. — То, о чем ты читаешь в книгах и смотришь в кино, — это бывает только в книгах и в кино. Только там. — Джулия снова вздыхает. — Увы. И даже если подобная ситуация повторится с тобой с точностью, ты можешь увидеть, понять, принять ее совершенно по-иному. Она кивает официанту, подавшему кофе, и молчит, дожидаясь, пока он отойдет на безопасное расстояние. — Когда люди тебе говорят: «У тебя вся жизнь впереди!», не слушай их. — Она пожимает плечами. — Может, они хотят, чтобы ты избежал многих ошибок и не терял времени попусту, может, они так выражают свою зависть. Но ты должен знать: жизнь — это то, что сейчас. — Ты и сама мне часто говорила, что… — Хосок крутит в руках бокал с ледяным кофе. — Говорила, но… — сейчас же у нас с тобой честный разговор? Так? Хосок кивает. — Впереди может ничего и не быть, вот, что важно. Может, лет через двадцать ты будешь вспоминать этот день и отчаянно хотеть, чтобы он когда-нибудь повторился. Хосок вспоминает недавние события, клуб, темный коридор и настойчивые руки Джина на своей спине, и думает, что, кажется, хочет этого прямо сейчас. — Он не повторится, сынок. — И от этих слов Хосоку вдруг становится страшно. — Будет любой другой день, может, в чем-то похожий, но другой. Этот не повторится никогда. Джулия обводит взглядом нагромождающиеся за стальными перилами веранды крыши Сеула, смазанное в смоге сеульское солнце, зеленый навес, приглушающий его лучи: — То, что ты и что вокруг тебя — это и есть твоя жизнь. Хосок прослеживает ее взгляд и думает, что ему очень нравится то, что он сейчас и что вокруг него. — И если ты счастлив оттого, — Джулия улыбается немного хитро, как всегда делает, когда хочет показать сыну, что знает о нем, его жизни и его мыслях больше, чем он думает, — что есть в твоей жизни этот самый Сокджин, что за твоей спиной всегда есть Намджун, который стал тебе не просто телохранителем, а хорошим другом, что у Тэхёна с Чонгуком прятки-гляделки, и что ты не знаешь, как сказать мне о том, что где-то на окраине Сеула живет твоя бабушка, но у тебя горло сжимается — так ты хочешь повидаться с ней, но не знаешь, обидит ли это меня, то… У Хосока даже рот приоткрывается от неожиданности: — Мам, откуда ты… — То ты не думай, — перебивает его Джулия, — что в твоей жизни что-то неправильно или не так — вот это и есть твоя жизнь, единственная, какая у тебя есть — как она может быть правильной или нет, если она у тебя единственная? Мать смотрит на него таким спокойным ровным взглядом, что Хосоку становится стыдно: хочется вот прямо сейчас рассказать о себе всю подноготную, все свои мысли и надежды. — Эх, Хосок-и, — Джулия отставляет чашку с кофе в сторону, и чайная ложечка в ее руках зеркально отражает на своей поверхности побелевшие костяшки сжимающих ее пальцев, — Когда-то я жила одной только мыслью, что когда-нибудь все обязательно будет так, как я мечтаю. Что в будущем, возможно… Не стоило этого делать. Не стоило надеяться, понимаешь, на то, что в будущем… Стоило приглядеться к настоящему. Но любовь к твоему отцу, чувство уязвленного самолюбия (как это так, почему не сбывается?), все время сбрасывало меня в какую-то беспросветную грусть, тоску, ненужную надежду. А нужно было просто наслаждаться каждым мгновением рядом с ним, когда можно было. Твой отец умел радоваться жизни со всеми ее плюсами и минусами, сложностями и радостями, как никто другой. Вернее, никто больше — я никого больше никогда не встретила в жизни, кто тоже умел бы так же. Я жалею о том, что не научилась этому у него. Он был гениален в этом. Он радовался своей жизни до последней минуты. Мне говорили, что он даже умер с улыбкой на лице, потому что в последнюю секунду своей жизни радовался тому, что ты выжил, что тебя удалось спасти. И Хосок ловит себя на мысли, что ему вдруг очень хочется увидеть своего отца, хоть это и невозможно. Познакомиться с этим удивительным человеком и испытать на себе хотя бы частичку этой горячей любви, которая была где-то в уютном и смутном прошлом и которая просто не коснулась, не… успела коснуться его, не дожила. — Расскажи мне еще… — почти шепчет он, чувствуя, как сжимается горло. — О нем? — О том, как… как он любил меня… У Джулии тоже влажнеют глаза, но она справляется, всегда умела справляться. — Все девять месяцев, когда твоя мать носила тебя в своем животе, он каждую минуту радовался тому, что ты у него будешь, что ты родишься, — продолжает она, — он покупал книгу в магазине и думал о том, интересна ли будет эта книга тебе в будущем. Он коллекционировал кассеты с детскими мультфильмами, которые тебе могли бы понравиться. Он даже купил вам одинаковые футболки — себе и тебе. Джулия встает из-за стола, и Хосок поднимается тоже. И немного задыхается от волнения, когда мать подходит ближе и обнимает его так порывисто и горячо, что ему кажется, что он слышит, как дергаются где-то под ее грудной клеткой сдерживаемые рыдания. — Тебя так сильно любили до твоего рождения, — шепчет мать ему на ухо, — что, кажется, этой любви должно хватить тебе на всю твою последующую жизнь. Они выходят из ресторана молча, Намджун маячит за спиной, взволнованный тем, как изменилось выражение лица Хосока в последние минуты разговора. — Теперь, — нарушает молчание Джулия, когда они уже усаживаются в машину, — когда ты знаешь всю историю про твоего отца, про Гонсока и твою мать, Давон, сынок, я должна задать тебе один вопрос… Может, ты хотел бы побывать дома у твоего отца?***
— Ну нихрена себе! — восхищенно вертится на языке Чимина, когда они вместе с матерью и младшим братом входят в большой холл. — Ты уверен, что нам сюда? — спрашивает мать, на всякий случай, строго, — Разве в такие места впускают таких людей, как мы? Она оглядывает их скромную компанию, и младший брат жмется к Чимину, схватив его за руку. — Добро пожаловать в отель «Четыре сезона», — появляется из-за огромной замысловатой спиралеобразной лестницы, уходящей куда-то в небо, сквозь сотни этажей вверх, учтивый служащий. — Вы на прослушивание? — Да, — кивает Чимин, — Пак Чимин. Служащий сверяет имя со списком и вежливо кивает, приглашая следовать за ним. — Ух ты-ы-ы! — тянет Джемин. Чимин и сам ошарашен тем, как не вяжется вся эта грандиозная обстановка с его представлениями о месте, где должно проходить прослушивание. Но тут из-за той же витой лестницы появляется уже знакомый представитель агентства Чхве Сынхен, и Чимин выдыхает. — Здравствуйте, — кивает господин Чхве и учтиво приветствует мать Чимина поклоном, — менеджер Чхве, приятно познакомиться. У вас очень талантливый сын, вы прекрасно его воспитали. Мать расцветает улыбкой, в которой Чимин с удивлением разглядывает нотки чего-то незнакомого… гордости, что ли? Они проходят в огромный зал, убранный резными деревянные решетками. — Вот, сегодня наш шеф решил провести прослушивание в таком уютном месте, — обводит менеджер Чхве взглядом ряды аккуратных белых столиков с глубокими уютными креслами, небольшую сцену и сверкающий белый рояль в самом центре зала. — Мама с братом могут присесть сюда, за один из столиков, скоро подойдет официант с напитками. Вы можете не беспокоиться об оплате, сегодня здесь все закуски и напитки за счет компании. Чимин, тебе нужно переодеться? — Да, и еще… — Чимин достает из кармана телефон, — мне бы скинуть музыку… — О, — смеется менеджер, — это не потребуется. Президент компании решил, что сегодня здесь будет вечер импровизации. И Чимин охает от неожиданности.***
— Познакомьтесь, Юнги, это президент Квон Джиён, — улыбается радостно преподаватель Юн, и вот этот вот Квон Джиён Юнги не нравится сразу. Слишком лощеный. Слишком самоуверенный. Слишком роскошный в каждом своем движении и уверенный в том, что именно так он и выглядит. — Добрый вечер, рад знакомству, — слегка кланяется президент Квон. — Ынчжи, ты можешь присесть за наш столик, а я покажу господину Мину его инструмент. — Я и так его вижу, — хмуро зыркает на то, как бережно поддерживает госпожу Юн за локоток этот Квон Джиён. «Наш столик!» — Отлично, — смеется тот, — Значит, со зрением у вас все в порядке. Они направляются к огромному сверкающему роялю посреди зала, и Юнги усаживается за инструмент и проходится пальцами по клавишам. — Что я должен играть? — уточняет он, и его хмурое выражение лица разбивается об искреннюю и немного подначивающую улыбку президента Квона. Когда он вот так улыбается, он кажется совсем юным. — Что хотите, — пожимает плечами президент. — В смысле? — ехидно уточняет Юнги. — А если я захочу отыграть сарабанду? — Понимаете, господин Мин, — присаживается Квон Джиён рядом в одно из кресел, — формат мероприятия сегодня мной выбран новый, можно сказать, экспериментальный, но я возлагаю на него большие надежды. Он будет полностью построен на импровизации. Вы играете, импровизируете, а задача участников прослушивания будет заключаться в том, чтобы, также импровизируя, подстроиться под вашу музыку. Так что, если вы выберете сарабанду, то нашим участникам придется танцевать тоскливый и печальный похоронный танец. — Так это будет прослушивание? — недоумевает Юнги. — Да, я хочу таким образом отсмотреть танцоров для своего нового проекта, — кивает Квон Джиен. — Но мне не нужны люди, которые умеют правильно выполнять заученные движения. Мне нужны те, для которых танцевать и дышать — одно и то же. Вы понимаете меня? — Хм, — Юнги задумчиво гладит клавиши кончиками пальцев, — Я-то понимаю, но… хотя бы… в каком направлении? Жанре? — На ваше усмотрение, — смеется Квон Джиён. — Ынчжи порекомендовала вас как человека, который дышит музыкой. Думаю, вы справитесь. Юнги хватает в руки телефон, как только президент Квон отходит подальше, и быстро набирает сообщение: «Чимин-и, ты где?» «В гримерке переодеваюсь» — приходит ответ незамедлительно. «Только представь себе, хён, они сказали, что это будет вечер импровизации, и мне нужно будет сориентироваться» «Знаю» — быстро печатает Юнги. «Потому что буду импровизировать за роялем» «ТЫ ТОЖЕ ЗДЕСЬ???» «В «Four Seasons», правильно?» «Да, блять!» «Мы можем договориться насчет музыки, Чимин-и» — Юнги оглядывается, опасаясь, как бы его не застукали за сливом информации. «Просто скажи, что мне сыграть» Телефон молчит примерно с минуту, а затем приходит еще одно сообщение, а абонент «Чимчим» выходит в оффлайн: «Играй что угодно, хён, я справлюсь». У Юнги трясутся руки, он понимает, что следует хотя бы примерно прикинуть программу, но в мыслях только один Чимин, переживающий где-то там, в гримерке. Взгляд Юнги натыкается на женщину с маленьким мальчиком, сидящих за крайним столиком, и он понимает, что это, видимо, семья Чимина, и ему становится еще хуже. — Так, ладно, Мин Юнги, — бормочет он себе под нос, — возьми себя в руки. Что мы можем сыграть такого, чтобы… — Как дела? — раздается за спиной голос преподавателя Юн. — Как вам инструмент? — Нормальный, — бурчит Юнги, а потом видит, как улыбка сползает с лица Ынчжи, и поправляется, — Хороший… отличный, конечно, инструмент. — Уже решили, что будете играть? — М-м-м… мне сказали, что нужно импровизировать, и я никогда не играл для танцоров и не знаю… — вздыхает Юнги и вдруг поднимает на Ынчжи взгляд, — А вы как думаете, какая музыка им бы подошла? Преподаватель Юн задумывается на секунду, а потом ее лицо озаряется идеей: — Может, джаз? Ну, знаете, джаз ведь универсален, правда? Он для всех и навсегда, поэтому… — Наверное, — кивает Юнги. И в этот момент президент Квон объявляет о начале прослушивания.