***
Намджун надежный. У Хосока было много телохранителей, и все они, конечно, были тоже надежными в силу своей профессии, другое дело, что не всех можно было долго терпеть, потому что некоторые считали своим долгом не только охранять Хосока, но и воспитывать его, а кто-то совершенно не видел граней. А вот Намджун… Хосок смотрит в его спину, когда тот ведет машину из аэропорта по забитым блестящими капотами улицам Сеула, и понимает: этот надежный. Во всем. Кажется, почему-то, что в личную жизнь Хосока лезть он не будет. А еще кажется, что у этого человека дома обязательно есть жена, парочка ребятишек и сочный домашний уют, куда ему не терпится вернуться. Пустая квартира встречает устоявшимся холодом, и Хосок ежится и смотрит на Намджуна вопросительно. Тот берет пульт и включает обогрев полов. — Госпожа Мортимер позаботилась о том, чтобы у вас было достаточно продуктов на первое время, — говорит Намджун и проходит на кухню. Хосок разглядывает красивые пачки и упаковки в холодильнике и шкафах, и у него на лице написано что-то такое, отчего Намджун чувствует себя неуютно: словно ребенок, разглядывающий свои новогодние подарки, вдруг понял, что его любимых конфет тут нет. — Но, может быть, вы хотите чего-то особенного? — Рамена, — кивает Хосок так поспешно, что Намджун даже улыбается. — Никогда не пробовал. Лапши здесь нет? Намджун качает головой: — Кажется, нет, но мы можем легко это исправить. Я спущусь в магазин на первом этаже, куплю его и приготовлю, ок? — Вы не обязаны, — смущенно улыбается Хосок. Понятно, Намджун кто угодно, но, конечно, не мальчик на побегушках. — Мне не сложно, — смеется Намджун. — Вы можете обращаться ко мне на «ты», мы одного возраста. И еще вы можете со мной попрактиковать свой корейский. Думаю, он вам пригодится в Сеуле. Хосок и вовсе заливается краской: он изучал корейский всю свою жизнь, но никак не решался воспользоваться знаниями, потому что принадлежал к числу людей, для которых проще выучить наизусть всю грамматику, чем решиться когда-нибудь попробовать применить ее на практике. — Хорошо, — Хосок кивает. — Только если на «ты» будет взаимно. Хотя мама этого не одобрит, конечно… — Но при ней мы можем общаться формально. Так Намджун в первый раз предлагает Хосоку обмануть мать. — Что-то еще, кроме рамена? — уточняет он, обуваясь в прихожей. — Соджу, — у Хосока все еще горят щеки, но первый вечер в Сеуле без надзора мамы ему хочется провести максимально свободно. — Вы когда-нибудь пили соджу? — утоняет Намджун, когда возвращается из магазина. — Ты… пил когда-нибудь. Хосока он находит на кухне за внимательным разглядыванием рисоварки. — Нет, — мотает тот головой и указывает пальцем на круглую белую штукенцию. — Это зачем? Варить кашу? — Ну да, и кашу тоже, — смеется Намджун и ставит кастрюлю с водой на огонь. — Но тут я не помощник, я с этим справляюсь не очень. Рамен — еще ладно, но вот каша… — Думаю, она мне не пригодится, — качает головой Хосок и обследует холодильник. — Я не особенно умею готовить, но чему-то постараюсь, конечно, научиться, просто… — Наверное, это не так сложно, как кажется, — Намджун закидывает специи в рамен, и по кухне сразу разливается жгучий терпкий запах, от которого у Хосока щиплет глаза. — Упс. Кажется, я купил слишком острый для тебя? Рамен не оказывается слишком острым для Хосока. Он оказывается убийственно острым, и по его слезящимся глазам, когда он втягивает в рот первую порцию, это сразу же понятно. Бедный парень весь краснеет и с минуту пытается отдышаться, схватившись за горло. — А, нет, — кивает Намджун, не обращая внимания на его мучения, — не слишком. Обычный рамен. Я уж, было, испугался. Хосок смотрит на него как на убийцу и показательно выпивает бутылку холодной воды. — Ну что, соджу? — предлагает Намджун как ни в чем не бывало. Любить всех на свете и быть за все благодарным этому миру — вот, кажется, основная цель, с которой производители придумали этот напиток, — думает Хосок, допивая бутылку. Они сидят на полу у большого панорамного окна, смотрят вниз, где перемигиваются друг с другом вывески Каннама, и Хосок чувствует себя таким добрым и таким смелым, что хочется прямо сейчас окунуться в эту самую переливающуюся жизнь и раствориться в ней без остатка. — У тебя есть семья? — спрашивает он, оборачиваясь к Намджуну. — Жена, дети… — У меня есть любимый человек, — улыбается Намджун, и улыбка эта такая добрая-предобрая. — И где он сейчас? — уточняет Хосок. — Ну, когда ты на работе. — Он сидит в нашей маленькой квартирке в Мапо и злится, — Намджун чешет в затылке и думает, что, когда Хосок, наконец, угомонится и Намджун сможет уйти в соседнюю квартиру, ему надо обязательно позвонить Чимину и сказать что-нибудь ласковое, потому что эта возмущенная булочка с вареньем уже, наверняка, что-то себе напридумала там. — Почему? — Хосок, кажется, спрашивает из вежливости, рассеянно разглядывая улицу за окном. — Это он? В смысле, это мужчина? — Парень, — кивает Намджун. — Обычно мои клиенты не очень приветствуют, так что я стараюсь не говорить о личной жизни. Ты же не… — Я не… — Хосок мотает головой. — Я вообще никаких отношений не знаю, как-то не пришлось. Но, знаешь, совсем недавно… ну… случайно я встретил одного парня… Намджун заинтересованно разворачивается, подложив под спину диванную подушку и опершись спиной на оконное стекло. Хосок замечает этот его жест и смущается. — Не думаю, что это… — он мнется. — Просто он был такой красивый, вот я и… Может, мне тоже нравятся мужчины, а? — Не исключено, — Намджун вздыхает. — Наверное, все дело в том, что наше сердце думает немного не так, как мы. Сначала оно выбирает, кто ему нравится, и только потом разбирается, кто этот человек: мужчина или женщина, бедный или богатый, старый или молодой. Да? Хосок кивает. — Наверное. А когда Намджун уходит, сгрузив грязную посуду в посудомойку, и Хосок остается один посреди тихой и темной квартиры, он еще долго смотрит на каннамские огни и думает, что это, на самом деле, действительно, неважно, особенно когда жизненно необходимо, чтобы кто-то… хоть кто-нибудь был сейчас рядом. Чтобы не было этой вязкой тишины, пустоты, чтобы от каждого твоего шага по квартире не разносилось предательское эхо. Чтобы не было места в жизни такому тотальному гнетущему одиночеству, которое сейчас разливается по комнатам и обволакивает Хосока. Потому что впервые с той минуты, как мама села в самолет, он действительно чувствует, что остался совсем один.***
Унизительно. Как же это унизительно. Сокджин такого терпеть не может, особенно когда понимает, что сделал все и нет его вины, что не получилось. Но ходить и просить кого-то быть снисходительным к тому, что он не смог прыгнуть выше головы, — это унизительно. Потому что выше головы никто не сможет прыгнуть. А унижаться приходится из-за этого только Сокджину. — А, Ким Сокджин, — приветливо машет рукой ректор, входя в приемную, где его уже дожидается студент. — Мне удалось решить ваше дело. С самым положительным для вас результатом. — Меня не отчислят? — встает Джин. — Нет, — кивает ректор, — но только если вы пообещаете мне, что закончите свой последний курс блестяще и позже сделаете такую головокружительную карьеру, что наш вуз будет гордиться таким выпускником. Пообещайте мне. Во всяком случае, я совету это пообещал. Сокджин вскакивает и кланяется почтительно, пока ректор пересекает приемную, скрываясь у себя в кабинете. — Ну конечно, Сокджинни, — нараспев тянет секретарша, скрепляя степлером какие-то бумаги. — С таким красивым лицом грех не обзавестись высокими покровителями, да? Сокджин оглядывается на женщину, немолодую уже, но категорически не желающую этого признавать, и у него неприятно стягивает живот. — Ректор Ким очень добр ко мне… — А я не про ректора говорю, — смеется секретарша как-то зло. — Если бы за тебя не попросил наш новый богатенький студент, сын этой знаменитости, вряд ли ректор решился бы целый час спорить со всем советом, чтобы оставить тебя. Твой новый любовничек, да? А он ничего такой… Только слишком надменный. Сокджин ничего толком не понимает и выходит из приемной растерянным. — Ну что? — Тэхён дергает его за рукав. — Оставили? Оставили? — Оставили, — кивает Сокджин. — А лицо тогда чего такое? — Юнги думает, что Сокджин как-то не очень похож на человека, только что услышавшего приятную новость. — Да что-то… как дерьмом окатили… — Джин смотрит внимательно на Тэхёна. — Слушай, а про какого богатого студента, сына знаменитости, говорила мне сейчас секретарша? — А, это про Хосока, — Тэхён указывает пальцем в окно, где широкую площадь как раз пересекает Намджун и с ним какой-то парень. — Он теперь будет учиться с нами. Помнишь, он был в машине, когда мы отвозили в больницу Джинхо? У него еще было эвкалиптовое масло. — А что сказала секретарша? — уточняет Юнги. — Что он просил за меня и… — Джин, кажется, злится. Он всегда в таких случаях начинает как-то нервно моргать и прищуриваться. — … и что он — мой новый любовничек. Тэхён смеется. Но Джину явно не до смеха. Он гипнотизирует взглядом входящих в холл Намджуна с Хосоком и вдруг решительно шагает навстречу. Намджун приветливо машет, увидев его, но выражение лица Джина заставляет его напрячься. — Что-то я не припомню, чтобы просил помогать мне, — говорит Джин зло и дергается, чтобы схватить Хосока за грудки, но Намджун реагирует моментально и перехватывает его руку. Джин смотрит на него странно, как на предателя, но руку убирает. Хосок вздрагивает, и только наличие заинтересованной публики вокруг заставляет его подавить в себе желание спрятаться за спину своего телохранителя. — Что ты лезешь со своей благотворительностью? — продолжает Джин. — Думаешь, если мамочка платит по счетам, то можешь в мецената поиграть? Я сам справлюсь со своей жизнью, и не надо оказывать мне благодеяние, даже если у тебя денег — некуда распихивать. Хосок слушает его молча, а Юнги позади Сокджина разглядывает его с интересом. Паренек кажется спокойным, и только красные пятна, проступающие на светлой коже шеи, показывают, что ему как минимум неприятно. Юнги может себе представить, как на самом деле выглядит сейчас Сокджин и его внезапная вспышка ярости. Но все присутствующие, кроме Хосока, знают, почему он так взбесился. Они много знают о его прошлом, и им понятно. Не знает только Хосок. И у него уже обиженно дрожит губа, но Сокджин продолжает распаляться: — Может, я и не такой финансово независимый, но я сам справлюсь и в жалости таких, как ты, не нуждаюсь, ясно? Не думай, что такой уж всемогущий. Ты ничем не лучше и не выше других, и меня не лучше, засунь себе в жопу свое великодушие вместе с мамиными деньгами и связями. Не думай, что можешь жонглировать крупными суммами, и я буду ходить перед тобой на цыпочках, как все ходят перед твоей мамой и перед тобой, только потому, что она у тебя есть. — Вообще-то, у него как раз и… — пытается встрять Тэхён и как-то подозрительно улыбается. — Не надо, Тэхён — у Хосока голос такой спокойный, что он сам ему удивляется и как будто слышит сам себя со стороны. — Он прав. Тэхён дергает Джина за рукав, и тот уже понимает, что сказал лишнее, и его вспышка ярости выглядит, как минимум, чересчур, но остановиться он уже не может. Однако, Хосок держит лицо великолепно. Он, кажется, спокоен. Или присутствие Намджуна придает уверенности, или обида за мать и то, как о ней пренебрежительно говорил Сокджин, придает ему решимости, но остается спокоен, и только голос наполняется таким холодом, что стоящий рядом Тэхён даже поеживается. — Да, у меня мама есть, — говорит Хосок с вызовом. — И я люблю ее. И она обо мне заботится. И иногда перегибает палку. Просто потому что любит меня очень сильно и хочет, чтобы у меня все было хорошо. Мне очень жаль, что твоя мама умерла. Прости, если я тебя обидел. Я просто хотел помочь. И он разворачивается и уходит по коридору к студенческим аудиториям. А Джин отшатывается и краснеет жутко. — Зря ты с ним так, — вздыхает Юнги, глядя, как Намджун, развернувшись, догоняет уходящего Хосока. — Но ты и сам ведь это знаешь, да? — И про маму зря, — Тэхён приобнимает Джина со спины и утыкается носом в его плечо. — Нет у него родителей. Усыновленный он.***
Джулия Мортимер не может отделаться от мыслей, и мерное шуршание салона самолета совсем не помогает. Сегодняшняя встреча взбудоражила ее так, что она едва смогла натянуть на себя спокойное выражение лица, когда Хосок примчался провожать ее в аэропорт. Когда с ресепшена доложили, что ее хочет видеть некий господин Чон, она сразу поняла, кто это. Надо же, а она трусливо полагала, что встреча все-таки не состоится, и она уедет с чистой совестью, потому что, вроде как, пыталась, и не ее вина, что не случилось. А оно, оказывается, случилось все равно. Чон Гонсок появился в большой гостиной номера через пять минут, но Джулия, уже услышав звяканье лифта, вдруг поняла, что совершенно не готова. Хотелось быть красивой и сильной, но уставшая женщина взяла над ней верх, выкрасила ее взгляд в растерянность и смятение, и руки Джулии все еще дрожали, когда в номер шагнул этот мужчина. Красивый. Он всегда был красивым. Высоким, статным, сильным, надежным. Таким, от которого подлости не ждешь. Формально, он не был с ней подлым никогда. Другое дело, что все вышло так, как вышло, и мало ли, какие у Джулии там тараканы. — Здравствуй, Джулия, — кивнул Гонсок. — Честно сказать, был польщен, узнав, что ты искала меня. Джулия думала, что поведет этот разговор спокойно и держа лицо, но, когда она увидела его, когда почувствовала это его аромат парфюма — столько лет, а все тот же самый! — старые обиды поднялись в душе как дрожжи. — Честно сказать, я сама уже пожалела об этом, Гонсок, — выдохнула она устало и пригласила его сесть. — Но у меня есть долг перед тобой. И я хочу, чтобы совесть моя была чиста, и чтобы моему сыну не за что было меня винить. — Так… — Гонсок присел, расстегнув нижнюю пуговицу на пиджаке. — Кофе? — предложила Джулия. — Может быть, чего-то более крепкого? Разговор будет тяжелым. — Мы обязательно выпьем с тобой, Джулия, всего, что ты захочешь, — Гонсок взял ее ладони и согрел в своих. — Но только после того, как ты мне расскажешь, зачем спустя двадцать с лишним лет ты вдруг решила встретиться со своим заклятым врагом. Джулия вздохнула. — Ладно. Помнишь того ребенка, которого родила эта женщина… не помню ее имени… — Бедняжка Давон? У нее было столько планов на будущее, как жаль, что небеса распорядились иначе… Но ребенок… Почему-то в больнице мне так и не сказали, где покоится прах того ребенка. Я позже пытался навести справки, тогда, как ты понимаешь, мне было не до этого, но потом… — Тебе и не могли сказать, где покоится прах того ребенка, Гонсок, — Джулия вздохнула. Вот сейчас она скажет самое главное, и можно будет выдохнуть весь этот груз с сердца, который давил ее все эти годы. — Потому что этот ребенок не умер, Гонсок. В гостиной повисает тишина. — Эм-м-м… — Гонсок смотрит в одну точку (всегда так делал, когда ему нужно было поймать ускользающую мысль за хвост, сосредоточиться), а потом поднимает глаза. — Джулия… — Он не умер, Гонсок, — твердо повторяет Джулия. — Я не шучу. — Так… — второй раз за вечер выдыхает Гонсок. — И где же в таком случае этот ребенок? — Он приехал в Сеул со мной, — Джулия опускает глаза, потом снова поднимает взгляд на мужчину настороженно, словно ожидая его реакции, но тот просто смотрит в одну точку. — Чтобы учиться в Сеульском национальном. Я помню, сколько вы об этом говорили. Это был мой долг, и я его выполнила. Гонсок встает и медленно подходит к окну. С минуту смотрит на загорающийся на горизонте закат и молчит. Джулия выдыхает медленно, чтобы не потревожить тишину. — Когда ты забрала его? — спрашивает Гонсок, не поворачиваясь. — Сразу же, из больницы. Как только умерла та женщина и все это… случилось… я приехала в больницу и забрала ребенка. — Почему ты не сказала мне? — мужчина оборачивается. — Почему? — Почему? — Джулия поднимает голову, и в глазах ее светится недобрый огонек. — Я собиралась. Этот ребенок жил в сеульском приюте три года. А через три года я приехала, чтобы сказать тебе о нем, потому что совесть глодала меня так, что я медленно умирала. Но что я увидела? Не помнишь? Конечно, тебе ведь было не до этого! Ты был спившейся свиньей, ты лелеял свое горе посреди пустых бутылок, твой бизнес шел под откос, и твои родители заламывали руки, не зная, что сделать, чтобы вернуть себе нормального сына. Тогда я должна была сказать тебе? — Джулия, — Гонсок опустился на диван рядом. — Джулия, остановись. С тех пор прошло двадцать лет, и семнадцать из них я не пью. Ты могла сказать мне в любое время. — Потом… потом Хосок стал моим сыном, и я… — Джулия моргнула, но одна слеза все-таки выкатилась на щеку. — И я просто уже не могла сказать. — Этот ребенок тебе никто, Джулия, — Гонсок говорил ласково, но в глазах его мелькали острия позабытых чувств. — Это ребенок человека, которого я любила, Гонсок. — Его зовут Хосок? — Его зовут Чон Хосок. Гонсок встает и проходится по комнате, и кулаки его еле заметно сжимаются. — Почему ты сказала мне сейчас? Джулия молчит какое-то время, а потом говорит, и голос ее дрожит: — Он так похож на него, что ты все равно увидел бы его в толпе и узнал. Похож. И с каждым годом похож все больше, и это разбивает мне сердце и лечит его одновременно. — Ты говорила ему обо мне? Джулия улыбается немного ехидно, но в глазах у Гонсока столько нетерпеливого больного ожидания, что она проглатывает шутку. — Нет, — качает головой она. — Если ты решишь встретиться с ним, я предоставляю тебе право самому объяснять, кто ты. Пусть это будет моей маленькой местью.