Черная вдова

— Не нужно полиции, пожалуйста, — у Хосока холодеет в груди, как только он представляет себе, что скажет мама, когда ей позвонят из полиции. — Я просто хотел спросить разрешения воспользоваться вашим… вашей… мне в туалет, короче, нужно…       Высокий парень в темно-вишневом фартуке смотрит на него недоверчиво, потому что… ну… любой бы на его месте, наверное, … Смотрит и как-то мнется, но потом вздыхает и говорит строго: — Хозяин кофейни не разрешает впускать бездомных и побирушек в… — Я не бездомный! — вопит Хосок. — Меня зовут Чон Хосок, и у меня есть деньги… — На тебе рвань… — тычет кривоватым пальцем парень, и глаза у него смеются, и этот факт придает Хосоку решимости. — Я упал, — кивает Хосок на дыру в штанине. — Споткнулся об арматурину, которая торчала из-под земли, и упал… — Мы находимся в двадцать первом веке в центре Сеула, — ехидно улыбается парень в фартуке. — Какая арматурина? Из-под какой земли? Тут кругом асфальт.       И Хосок понимает, что не стоило расслабляться под этим смеющимся взглядом. — И от тебя разит спиртным так, что мне придется как-то объясняться с хозяином, — задумчиво трет подбородок кончиком пальца парень. — Я купил у алкаша бутылку водки и обработал ссадины, вот, — демонстрирует Хосок свои боевые ранения, а сам краснеет нещадно: унизительнее он себя в жизни не ощущал. — Ким Сокджин, — кивает вдруг парень, и в его глазах жалость делает ситуацию еще более унизительной. — Давай, только быстро. И убери там за собой, если намусоришь, ок?       То, что парень представился, и что у него красивое имя, и что сам он довольно красивый, Хосок понимает, уже шмыгнув за дверь уборной. Он успевает умыться, наспех кое-как уложить волосы и оттереть грязь с коленок до того, как раздается стук в дверь и Ким Сокджин зловещим шепотом командует ему «смываться по-тихому через черный ход, потому что какого-то хера хозяина раньше принесло». И Хосок смывается максимально быстро, оказываясь на заднем дворе в окружении стильных сеульских трущоб.       Ему немного не по себе, но зато он видит через дорогу роскошный светлый парк с идеальными дорожками, (и вот где следовало бы бегать воспитанному мальчику из хорошей семьи, если он не хочет, чтобы его приняли за бомжа), и телефон определяет этот парк как Намсан-голь, и теперь ясно, куда можно вызвать такси, и Хосок думает, что надо бы запомнить это название, и этот парк, и эту кофейню тоже, и… Он не поблагодарил Ким Сокджина, и ему, кстати, жаль.

***

      Нельзя сказать, чтобы Джулия Мортимер была нервной особой, избалованной собственным богатством и высоким положением в обществе. Все эти жизненные плюшки объяснялись одним фактом: когда-то ей повезло сняться в фильме молодого режиссера, и фильм этот, вдруг, неожиданно для всех, стал знаменитым, и тот самый режиссер тоже, и Джулия вместе с ним.       Джулия Мортимер это понимала прекрасно и не обольщалась: вся ее популярность, все ее работы в последующие годы были всего лишь следствием того самого первого раза, который, как хорошая студенческая зачетка, теперь уже работал на нее. Ну и еще она была красивой (своеобразной, но красивой), и это тоже работало на успех.       Нервной особой, то есть, избалованной нервной особой, она не была. Но ее приёмный сын Чон Хосок всегда (ВСЕГДА!) заставлял ее буквально терять самообладание от беспокойства. Этот ребенок… просто ребенок, которого она когда-то усыновила в сеульском приюте и увезла в далекий Голливуд… заставлял ее переживать за себя так, что иногда она просто не находила себе места и готова была привязать его к собственной руке, чтобы постоянно быть уверенной, что с ним ничего не случится.       Сегодня утром эта паранойя усиливается, потому что Хосок — тот самый маленький мальчик, который лет двадцать назад хлопал ресницами и неотрывно смотрел сухими глазами на то, как проносится за окном такси искрящаяся под солнцем лента реки Хан, не понимая, как круто в эти мгновения меняется его жизнь, — впервые вернулся в Сеул и впервые снова увидел своими уже повзрослевшими глазами город, который когда-то отобрал у него все, пережевал и выплюнул в большой открытый мир совершенно беспомощным.       Джулию Мортимер трясет, она мнет пальцы, теребит пояс дорогущего халата, а внутри в груди разливается горькая ледяная лава. И если бы эта красивая еще молодая женщина на секунду остановилась, немного отдышалась и нашла силы честно признаться самой себе, то она поняла бы, что просто боится, что этот город отберет у нее сына, как однажды отобрал его отца.       Двери лифта, ведущего прямо в номер, тихо разъезжаются, и Джулия всплескивает руками: у сына вид настолько потрепанный и расстроенный, будто он не ушел на пробежку час назад, а где-то кутил несколько ночей напролет.

***

— Почему здесь пахнет спиртным и где твой десерт? — Хенсана уже кто-то взбесил с утра, поэтому выместить злобу он решает на Сокджине (Сокджин привыкший, он простит, а отрываться на персонале было бы непрофессионально). — Я скормил свой десерт одному бомжастому алкашу, которого пригласил с утра на чашку кофе в твою отпидоренную до блеска кофейню, чтобы тебя позлить, — невозмутимо отвечает Сокджин и снимает фартук.       И Хенсан сразу смягчается, смеется и устало садится за столик администратора. — Плохое настроение? — садится рядом Сокджин. — Мама? Отец? Жасмин? — Какая Жасмин? — вздрагивает Хенсан. — Ну, вообще-то, я имел в виду цветок, поэтому «какой жасмин», — абсолютно глумливо склоняет голову к плечу Сокджин. — Просто перебирал варианты… — Нет, не жасмин, — мотает головой Хенсан. — Ну и как твоя «Черная вдова»? Ты ее хотя бы начал? Или что-то пошло не так?       Сокджин усмехается, как только он умеет, собирая губы в бутон, сминая их немного, чтобы они блеснули искрами просыпавшихся на них из глаз смешинок, и медленно почти шепчет: — Да, наверное… что-то пошло нет так…       Хенсан зависает, наблюдая за мягкими изгибами этих полных губ, и, вдруг, краснеет (впрочем, не вдруг, да, Хенсан? В последнее время ты краснеешь все чаще и чаще, залипая на губы своего лучшего друга, будь честен хотя бы перед самим собой!), а потом резко встает, отдвигая стул так, что ножки, проезжаясь по плитке, глупо всхлипывают. — Ладно… значит… ты завтра придешь или что? — спрашивает он, суетливо заглядывая за стойку. — Или…       И поднимает глаза на Сокджина, который стоит и смотрит на него в упор, сложив руки на груди. Он все в том же вишневом фартуке, в белой рубашке и брюках, высокий и весь… (честно сказать, у Хенсана на ум приходят слова, которые не следовало бы применять, описывая собственного друга детства, но других слов не находится, поэтому Хенсан предпочитает просто проглотить все, что рвется на язык). — Тебя кто-то укусил? — спрашивает Сокджин очень серьезно. И делает шаг к стойке. — Меня? — Хенсан все еще не может поднять на него глаза, поэтому взглядом ищет спасения в кофемашине (которую, между прочим, давно пора помыть, и, интересно, Сокджин же несерьезно говорил про то, что приглашал бомжа на кофе, да?), — Почему? — Ну, ты так вскочил, как будто тебя кто-то цапнул за задницу.       Сокджин смеется. И Хенсан смеется тоже. — Я завтра приду, да, если можно, — Сокджин снимает фартук и аккуратно вешает его на крючок в подсобке. — У меня остался-то всего месяц, а я еще даже не приступал, черт бы побрал эту «Черную вдову».       И тут же бьет себя пальцами по губам, бормоча что-то вроде «фу, какой плохой Сокджинни, разве можно так говорить, женщине и так в жизни не повезло».       И Хенсан расслабляется окончательно и смеется, чувствуя, что, кажется, сегодня будет хороший день.