Вампир

      Родной город встречает меня хмуро и надменно, словно пасынка, вернувшегося после долгих скитаний. Холодное утро мрачной шапкой свинцовых туч накрывает северную столицу. Ледяной ветер с Финского залива пронизывает до костей. Я плотнее запахиваю пальто и невольно вспоминаю осенние дни из своего детства…       Солнечный сентябрь играл с мраморными музами на дорожках Павловского парка, то пробегая по прекрасной Флоре, то лаская кокетливую Венеру, то дразня самого Аполлона,вооруженного стрелами и пасущего застывших в вечности красавиц. Розы еще цвели, ностальгируя об ушедшем лете и подчеркивая краски осени своей неизменной изысканностью.       Мы с мамой и тетей Надей стояли на аллее возле толстых лип. Я с затаенным дыханием, полный детского восторга, кормил с руки доверчивых белок и проворных синиц. На площадке играл симфонический оркестр, наполняя пространство ощущением праздника. Мама упоенно подпевала, а потом подхватила меня на руки и пыталась кружиться под музыку. Я весело смеялся, серые глаза мамы лучились грустной нежностью… Папа был вечно занят, он обещал забрать нас из Павловска позже…       Отец…Теперь и он ушел вслед за мамой.       Осталась тетя Надя. Последняя ниточка в детство… Она так и живет в некогда финском поселке недалеко от Павловского парка.       Но сейчас тетя ждет меня у нас, вернее, там, откуда поедет похоронный кортеж. Как давно я перестал считать этот огромный особняк своим домом.       Когда-то я стоял над могилой матери, бледный, с сухими глазами. Отец не смотрел на меня, его губы тряслись, еще миг — и он разрыдался бы при всех.       Меня потом утешала тетя Надя, когда я плакал, уткнувшись ей в плечо. Отец, будто ничего и не произошло, лишь взлохматил мне волосы и заперся в кабинете…       Я откидываюсь на спинку такси, уже не пытаясь сдержать воспоминания.              Тетя Надя кормит меня пирогом с вишней. В соседней комнате лежит тело отца.       — Бедный мальчик.       Я не реагирую на вздохи тетки.       Похороны проходят чинно, как и полагается, со слезами и множеством помпезностей. На поминках говорят еще больше. Ничему из сказанного я не верю, или почти ничему. Из живых друзей отца остались только Бенкендорф, преподающий в институте ФСБ, да Оболенский, главный инженер какого-то заводишки. Остальные — партнеры и подчиненные, другими словами — хитрецы и подлизы.       В душе пустота: нет ни горя, ни боли, ни смысла жизни.       Они придут потом, нагрянут второй волной, которая непременно последует за первой и будет еще горше, потому что на тот момент уже осознаешь, что это не сон, не ужастик и не игра. Это жизнь. А отец умер.       Сквозь пьяную пелену киваю Оболенскому, который сует мне какие-то документы и жалуется, что они с отцом так и не сумели осуществить перспективный совместный проект. Он уверяет меня, что должен сообщить нечто важное, но я отдакиваюсь и откладываю на завтра.       Заваливаюсь спать на диване. Мне все равно, алкоголь примиряет с жизнью.              — Володя, просыпайся. К тебе пришли. Вставай, давай! Рассол на столе.       Смысл назойливого бормотания продирается сквозь сонную пелену, и я чувствую, как тетка тормошит меня за плечо.       — Какого лешего… — ворчу с полусонно-правденым гневом человека не выспавшегося, да еще с похмелья.       Рассол помогает. Кое-как приглаживаю волосы, чищу зубы и накидываю пиджак. Непрезентабельно, но дом в трауре.       В гостиной ждут двое. Раньше я их не видел, это точно, хотя мужички ничем не примечательные. Один едва прячет под пиджак непосильным трудом нажитый жир, другой смотрит бегающими красными глазками, как голодный карикатурный крыс.       Они представляются, их имена ничего не значат и ни о чем не говорят, но я запоминаю, как все и всегда.       Здороваюсь. Намекаю под видом извинений за сумбурный прием на то, что сейчас не время.       — Да нет, самое время, Владимир Иванович, — возражает толстяк, потирая платком лысеющую голову. — Ваш батюшка не сообщил вам, что он более не является бенефициаром холдинга, а остальное имущество… ушло за долги?       Достает из крокодиловой папки бумаги, и я мгновенно трезвею.       — Освобождайте помещение, давайте не будем доводить дело до судебных приставов, — встревает второй.       В глаза он не смотрит.       С первого раза не понимаю, что за вздор несут эти двое плохих актеришек. Какие долги, что за приставы?       Утренний свет отражается от хрусталя на журнальном столике, бьет в глаза, и я не сдерживаюсь:       — Бред какой-то.       В этот момент толстяк доползает до меня и передает документы:       — Прошу ознакомиться.       Сразу же осознаю, что бумаги государственные. Решение суда? Что все это значит, черт возьми?       Холодная волна содрогает тело и сразу же меняется гневным жаром. Сжимаю кулаки, стискиваю зубы.       — Это все? — осведомляюсь высокомерно, как будто я барон, а передо мною просители и должники из простолюдинов.       Красноглазый морщится, и я намеренно перевожу тяжелый взгляд непосредственно на него. После вчерашнего мне даже прикидываться не надо — морда зверская.       Папа, почему ты ничего не сказал мне?       — У вашего батюшки свои экземпляры должны иметься. Решение вошло в законную силу.       А если бы он не умер, не вошло бы?       Судорожно взлохмачиваю волосы. Начинаю соображать очень быстро. На похоронах с работы присутствовало не так много коллег, как можно было ожидать. И почему молчали? Сами не в курсе? Даже юристы? И кто там из них юрист? Бенкендорф не в счет. Кто защищал отца в суде? Вряд ли случайный человек... Какой-то заговор молчания… Или не только молчания… Неужели вся управленческая верхушка холдинга вписалась в эту грязную аферу? Иначе не назовешь...       Напоказ деловито листаю страницы.       Разумеется, такие делишки не проходят без помощи изнутри, более того, «помощь» не то слово, это…предательство. Отец не просто потерял все, но еще и остался должен… Черт, надо проконсультироваться в Москве, тут знакомых специалистов нет. А сначала к Бенкендорфу. О чем отец думал, ешкин кот?!       Вдыхаю, прячу гнев под растянутым выдохом. Костяшки пальцев белеют, и я стараюсь не смять в сердцах отвратительные бумаженции.       — Так-так. Кто там адвокат?       «Крыс» и «Весельчак» — вот кого мне напоминает эта парочка. Космические пираты… а что, очень может быть. Отечественная мафия не дремлет, недаром ею пугают весь так называемый «цивилизованный» мир, который, в общем-то, и сам не побрезговал бы их услугами, не будь у мафиози вполне законных и легальных собратьев.       — Это вам уже не поможет, — проникновенно сообщает красноглазый.       — Но я же должен знать, кому дать в рыло, — подчеркиваю нелитературные слова мерзкой гримасой.       Тот переглядывается со спутником.       — Вам оставить копии на всякий случай, Владимир Иванович? — явно сбитый с толку толстяк не знает, как понимать мою реакцию. — Там вся информация есть.       — А шикарную схему вы с вашими клиентами прокрутили… или подельниками. Это же так называется?       Морщу лоб по-идиотски, время от времени бросая острые взгляды на двух пройдох космического масштаба.       — Вы же еще студент, господин Корф?       Вытягиваюсь, сжимая бумаги, и уже прямо смотрю в болезненно-красные щелки:       — Век живи, век учись.       Солнечные лучи заливают комнату, высвечивая детали одежды участников отвратительной сцены. Неплохо они зарабатывают на своих крысиных делишках.       — Мой вам совет: не лезьте в это дело. Не по зубам вам.       Зверею, но стараюсь ограничиться лишь тем, чтобы процедить:       — Вот и отлично, что мы поняли друг друга. Прошу удалиться. Или желаете помочь вещички собрать?       О нет, меня они не поняли, и не поймут никогда.              Тетка падает на диван рядом со мною, прикрыв рот ладонью. Бумаги рассыпаются по полу, но мы и не думаем их собирать.       — Не сдерживайся, покричи, — мрачно советую я, откидываясь на спинку.       Папу предали, а значит, и ее, и меня.       — Иван в последнее время стал такой скрытный. Мы почти не виделись… а ведь я, дура, считала, что показалось мне.       — Что показалось? — отвлекаюсь от обдумывания плана ближайших действий.       Тетя Надя пытается подышать – короткий вдох, долгий выдох, чтобы взять себя в руки.       — Есть препараты, — выдавливает она, прикладывая пальцы к вискам, — результат действия которых аналогичен естественным симптомам смерти от сердечного приступа.       Замираю. Буквально чувствую, как застывает лицо. Выдавливаю:       — Это твое увлечение народной медициной подсказало?       Легче спрятаться в сарказме, чем поверить в такую чудовищную возможность.       — Нет, самой обычной, — тетя Надя смотрит на меня с печальной заботой. — Примеры есть, и весьма громкие, но там всегда выяснялось случайно: в каком-то случае те же симптомы у секретарши, у кого-то как-то еще. Я сразу вспомнила… У Ивана не было проблем с сердцем.       Вскакиваю с дивана.       — Почему ты до похорон не сказала?!       — Не хотела волновать тебя еще сильнее, Володя, дорогой, — медленно выговаривает тетка. — Мало ли что придет в голову стареющей одинокой даме без собачки… Но, боюсь, судмедэкспертиза не помогла бы. А сейчас и подавно.       Похоже, все так и есть. Не верю я, что отца хватил удар от избытка переживаний: именно это зудело вчера и не давало покоя на похоронах. Не у такого сухаря, как мой папа… И получается, его не просто ограбили, его убили— и это останется безнаказанным?! Надо встретиться с Бенкендорфом, он единственный, кто может как-то прояснить это жуткое дело. Я долго молчу, пытаясь переварить то, что осознавать совсем не хочется, потом перевожу тему:       — Займись отправкой вещей в мамину квартиру, я встречусь кое с кем, а потом ненадолго в Москву. Деньги нужны?       Если счета отца арестованы, а я почти уверен, что все так и есть, то у меня остается лишь мой личный небольшой счет, к которому я не притрагивался, пытаясь доказать, что все смогу сам. Разругавшись с отцом, уехал в Москву, в общаге даже поселился…       Еще осталась квартирка мамы на «Электросиле», в которой я встречался с девчонками, учась в школе, обормот.       Тетушка качает головой, под черным кружевом она неожиданно кажется изможденной и старой:       — Не волнуйся, дорогой. Занимайся делами. Мир не без добрых людей. Ничего из наследия Корфов этим извергам не останется. А дом… ну, можно представить, что и не было его никогда.       Если бы только дом… дело жизни отца потерпит крах. Я не сомневаюсь, что холдинг проглотят и не подавятся… И убийца не понесет заслуженной кары…       Черт возьми, я — Корф, и не имею права сдавать позиции семьи. Я не в состоянии представить, что чего-то не было никогда, пардон… Оно было. Неужели я опущу руки?       Сажусь завтракать. Кусок не лезет в горло, но я молча жую, насильно глотая пищу. Тетка просит свозить ее в Павловск на пару часов, отвезти к ней в коттедж кое-какие вещи.       Машинально переодеваюсь, беру ключи от еще не конфискованного автомобиля… По дороге молчим, в моей голове прокручиваются возможные маневры, но ни один не приводит к достижению цели…       Ожидая тетку, выхожу проветриться. Иду по знакомой дороге в Павловский парк.Осеннее солнце неожиданно появляется из-под рассеявшихся туч, денек распогоживается, и я ослабляю шарф.       До боли знакомые липовые аллеи. Синиц и белок почему-то не видно, и у меня нет с собой еды, чтобы их приманить, зато вспоминаются рассказы тети Нади про то, как после войны школьники освобождали эти могучие стволы от фашистских пуль.       Мозг кипит, и воспоминания, пусть не самые светлые, но все же о счастливом детстве, слегка помогают справиться с напряжением.       Сворачиваю на сумеречную «Философскую дорожку». У павильона «Родителям» застываю как вкопанный… Какой мерзавец нарисовал на стене фашистскую свастику? Даже в годы оккупации павильон не пострадал: захватчики поняли, что мемориал посвящен немецкой родне русской императрицы. А сейчас собственные ублюдки демонстрируют недалекость и примитивизм. Или хуже: предательство и власовщину... Яростно тру стену от едкой краски платком, а потом и рукавом пальто, пока не понимаю, что лучше бы заняться этим квалифицированным работникам. Нереальность происходящего заставляет прикрыть глаза и до боли сжать кулаки. Вдох… выдох… тяжело дышать. Я не могу повлиять на действия бессовестных уродов, но на свои-то могу…       До Апполона и муз добираюсь, словно в бреду… Их еще не закрыли на зиму. Пытаюсь отвлечься на вечную красоту, но в голову снова приходит история из прошлого, еще более страшного, чем мое настоящее: во время эвакуации музея прекрасные статуи были закопаны в землю глубже, чем на десять метров, благодаря чему фашисты их не нашли.       Почему я вспоминаю все это? Я сам будто под атакой врагов, почти что в оккупации. Добираюсь до ближайшей скамейки. Вокруг копошатся воробьи, трава еще пытается зеленеть, но мир воспринимается холодно и отстраненно.       Отец… неужели я никогда больше не увижу его… Наверное, он нуждался во мне во время этой гадкой истории, а я беззаботно проводил деньки, не испытывая ни грамма ответственности.       Почему же так давит на грудь, что не вздохнуть?..       Музыка… откуда появляются гармоничные звуки? Смутно понимаю, что это играет оркестр. Как тогда, с мамой…       Сквозь буйство флоры волшебные звуки доносятся слабо, и я поднимаюсь со скамьи. Ноги несут меня в сторону источника музыки, яркие мелодии сменяют одна другую, узнаваемы и знакомы. Мама будто идет рядом, держа меня за руку, наполняя теплом и любовью. И эта музыка дает возможность наконец-то сделать вдох полной грудью.              — Прости, Володя, — Бенкендорф однозначно постарел, хотя и пытается держаться молодцом.       Отрастить бакенбарды — и сойдет за главу царского Третьего отделения. Уставшего от жизни, надломленного несовершенством мира, но так и не сдавшегося.       — Я был в отъезде, когда все произошло. Возможно, кто-то как раз хотел, чтобы меня рядом не было.       — Почему отец не защитил себя от этой схемы? Примеры же есть, и довольно громкие, взять хоть скандальную… хм… алюминиевую область.       Бенкендорф хмурится и стареет еще больше:       — Возможно, и защитил, вот только мы не знаем, как. А потому я верю, что Ивана убили. Единственное, что могу сказать: за этим стоят очень серьезные люди из небезызвестного клана. Сейчас практически все, что раньше не попало в руки к негодяям, отнимается и прибирается к рукам. И к кормушке допускаются не все…       — Но хоть что-то можно сделать? — отчаянно задаю вопрос и уже понимаю ответ.       — У меня теперь не так много возможностей… Обещаю, что этих мерзавцев не упущу из-под колпака. Возможно, постепенно что-то и получится. Рано или поздно найдутся люди, заинтересованные в их провале. Они всегда появляются. Всегда. — Бенкендорф поводит бровями, вероятно, для пущей убедительности. — А эти двое, которые приходили к тебе, — мелкие сошки. И они попадутся раньше всех… Времена меняются, а как быстро — зависит от каждого из нас… На вот, почитай. Больше я ничего не могу сделать. А если и смогу… Увы, не сейчас.       А мне надо сейчас. Я беру папку, картонную на тряпичных завязочках, и допиваю рюмку с другом отца. Мерзкие хари из этого досье я запоминаю навсегда.       От встречи с Оболенским я ничего не жду, но, узнав про убийство, он, после валерьянки вместо водки, напоминает про бумаги, которые передал. Оказывается, это и есть то самое важное: отец попросил припрятать их до поры до времени. Чуть было не бросаюсь домой, но Сергей Степанович выдает несчастное лицо, усаживает меня обратно и начинает рассказывать про несостоявшийся совместный проект. Аграрная сфера меня мало волнует, биотехнологии чуть более, но я с первого взгляда вижу, что привлекло в проекте отца. Искренне выражаю сочувствие. Оболенский же теряется в том, как выразить мне собственное соболезнование, застывшее в опущенных уголках рта и тяжелых опавших веках. Напоследок хлопает по плечу:       — Держись, Володя. Обращайся в любой момент.              Вернувшись в Москву, лечу к приятелю-юристу прямо с поезда. Схема рейдерства мне понятна, как божий день, и даже очерчиваются контуры, как можно развернуть процесс вспять. Похвалить отца я не могу, но он, по крайней мере, продумал ответную стратегию.       Никитин не адвокат и не судья, он начинающий следователь прокуратуры, но мозги у него варят как надо. Конечно, он в этом деле формально участвовать не может, но я и сам готов вписаться за себя. Нас познакомил когда-то любимый препод, и с тех пор мы не то что друзья, но точно единомышленники.       — Береги бумаги, как зеницу ока, — нахмурившись, советует Антон. — Лучше спрячь в сейф.       Я собираюсь так и сделать. Завтра. Сегодня мне надо просто спокойно отдохнуть. Стресс немного начинает отступать, но с ним уходят и силы.       Сплю как убитый, пока меня не будит Ольга. Уже вечереет, и она не думает поднимать меня с нагретой постели. Раздевается молча, с улыбкой стервы, от которой тащатся все сокурсники. Я тащусь совсем с другого: Ольга сосет, как профессиональная шлюха. Наверное, именно это мне сейчас и нужно. Перестаю сдерживаться и отрываюсь по полной, зажав в кулак длинные волосы. Разрядившись, довольно хлопаю ее по круглой щечке и предлагаю продолжить завтра. Впрочем, Ольге грех жаловаться: когда я ее деру, вся общага слышит ее крики.       Она снова улыбается, облизываясь напоказ, и предлагает выпить, разливая коньяк из моих собственных запасов в тумбочке. Заглатываю рюмку и отрубаюсь.              Утром Ольги рядом не оказывается. Как и бумаг отца.