Слово за словом

— Не уходи, — исступленно шепчет Акменра, украдкой забирая последние перед рассветом поцелуи. Загорелые пальцы отчаянно цепляются за измявшуюся за ночь форму охранника, не желая отпускать. Словно от этого зависит вся его жизнь. Будто стоит расслабить хватку и человек перед ним распадается на мельчайшие песчинки, станет еще одним затерянным в истории воспоминанием и рассеется пеплом по ветру. Это было донельзя иррационально и нелепо, ведь причин для того, чтобы нервничать нет. У них все замечательно. Недолгая разлука не затемнит пастельные цвета их жизни. — До восхода солнца еще полчаса. — В этот раз раньше, извини, — виновато улыбается Ларри, оставляя на уголках губ скромные поцелуи и поглаживая большими пальцами щеки. — Не хочу опоздать на самолет. Но помнишь? Мы увидимся совсем скоро. Он наливал сердце в груди Акменра приторно-сладким медом, разгоняя по лабиринту его вен тягучее ощущение счастья. Лоуренс заставляет надежду на завтра теплиться за его ребрами подобно гордой жар-птице: распустив пышные огненные перья, она ласкается под лучами солнечной веры и тянется за золотыми яблоками горячих чувств. Его голос — драгоценный жемчуг, найденный за крепким панцирем из древних, затерянных в песках нитей величественности, плетущих стежок за стежком образ фараона. И этот сложный узор, сотканный по направлению сложнейших формул и наставлений судьбы, крошится с новым поцелуем. Ох, и что подумал бы о нем его отец? Дэйли ненавязчиво давит на его плечи, заставляя опуститься в холодный саркофаг. Под головой лежала белоснежная подушка. — Бинты? — подсказывает фараон, напоминая, что его лицо все еще не скрыто от чужих глаз. Пускай посетители никогда не могли взглянуть на него и на секунду. Просто такой обычай. Элемент приятной рутины, заполняющий тело теплом. Словно клятва, гласящая о том, что эти тканевые путы скоро спадут вновь. Ларри склоняет голову набок и говорит «нет». — Но, Ларри. — Они не нуж… Грудную клетку сжимает в приступе сухого кашля. Ларри прикрывает ладонью рот и, содрогаясь всем телом, отворачивает голову в сторону. Его дыхание тяжелое и прерывистое, все тело дрожит, словно он тонкая веточка, готовая вот-вот и надломиться. — Это… звучит плохо. Как ты себя чувствуешь? — сев, с волнением спрашивает Акменра, поглаживая напряженную спину. Парень встревоженно проводит по лопаткам, линии позвоночника, будто Ларри — череда домино. Только легонько толкни — и он рухнет на месте. Дэйли беззаботно машет рукой. — В последние дни похолодало. Немного простудился, — он сжимает его кисти и прижимается к его пальцам губами прежде, чем настойчиво уложить обратно. Ларри встречается с Акменра взглядом. — Нет-нет, Ак, только не твое то самое осуждающее лицо! Оставь свои фараонские штучки при себе. Акменра издает тихий смешок и следом, откинув все шуточки, он становится куда серьезнее. Невольно вспоминались моменты, когда точно так же с укором смотрел на Ника, стараясь всем своим видом втиснуть в забитую невесть чем голову все возможные правила жизни, чтобы… нарушать их самому, да. — Может быть, все же стоит отложить поездку на какое-то время? — Это очень важно для меня и моей семьи, ты знаешь, — Ларри со вселенским спокойствием облокачивается на стенку саркофага, показывая, что все волнение беспочвенно. — Я куплю лекарств и все будет хорошо. Ты знаешь мой иммунитет, я быстро приду в норму. Акменра говорит «ладно», и в этом простом и жалком «ладно» скользит такая присущая только ему фараонская снисходительность, что дает сразу понять, насколько тот недоволен принятым решением. Дэйли в успокаивающем жесте гладит его скулу, подбородок, не выдерживает и обводит прямой лоб. Он словно собирает его по кусочкам, чтобы отложить этот великолепный образ, сошедший с самого Эмпирея, в своей памяти навсегда. Ларри уверен, что смог бы с закрытыми глазами изобразить точные формы его лица и тела. Он знал его слишком хорошо, чтобы не вспомнить расположение каждой россыпи родинок, складывающихся в причудливые созвездия; каждого шрама, оставшегося еще при той жизни. Ларри жмется к человеческому теплу, которое чуждо бездушной, хлипкой мумии, заключенной в массивном ящике на протяжении целого дня, и с непривычной тоской очерчивает линию губ. Он ласково убирает несколько темных прядей с его лба. — Ты выглядишь так, словно собираешься покинуть нас на год, — Акменра обеспокоенно сводит брови, замечая проскользнувшую на лице Дэйли задумчивость. Ларри улыбается вновь, у его глаз собираются лучики еле заметных морщин. — Две с половиной недели и я снова здесь. — Хорошо, — тянет Акменра и приподнимает уголки рта в ответ. Сияя радостью, он выглядит еще более молодо. По-юношески свежо, скрывая за антрацитом глаз тысячелетнюю мудрость. Древнюю усталость, которой стоит исчезнуть, будто по щелчку пальца, с появлением пылких чувств. — Спокойной ночи, — последнее, что бросает Дэйли прежде, чем отрезает Акменра от остального мира. Он обводит ряд символов на крышке, ставшими за годы чуть ли не родными, и прижимается к ней щекой. Казалось, Ларри так много провел времени рядом этими иероглифами, что мог бы в таком же порядке написать каждый из них. И ни разу не ошибиться. Он никогда не был в Египте, но это место навсегда оставило в его душе след, именуемый домом. Мужчина опускает веки. Скулу неприятно холодит. Ларри вдыхает морозный воздух и натягивает плотный шарф на нос. Он ловит своей одеждой мелкий снег, подставляет короткие волосы поцелуям легкого ветра. На улице тишина. Нет ничего, что могло бы ее потревожить. Кажется, словно город вымер, существование человечества в один миг оборвалось, и он остался тет-а-тет с бесконечной волей вселенной под светом одиноких фонарей. Из свидетелей пролетевшей жизни остался только бисер отчужденных звезд. Ларри по неосторожности делает слишком глубокий вдох и закашливается из-за дикой боли, сковывающей легкие в спазмах. Кашель дерет горло, сминает трахею и выступает в уголках глаз соленой влагой. Ларри сплевывает сгустки крови в снег и упирается на стену, стараясь игнорировать титановую тяжесть, сдавливающую грудь тяжеловесными поршнями. Сквозь тяжелое дыхание, Ларри говорит себе, что все будет хорошо. Он обещал Акменра, что справится. Они обязательно перешагнут этот период с высоко поднятой головой и о нем останутся лишь неприятные воспоминания и стопка справок. Столько раз выбираясь из всякого рода дерьма, он не может так просто сломаться подобно тонкой спичке, запнувшись об очередной камень на своем пути. Ларри не хрупкий снеговик, который стоит только пнуть, чтобы снести голову. Дэйли с полной решимостью закрывает дверь музея на замок. И больше никогда не открывает ее вновь.