Призраки

О том, что Джей-Джей не собирается улетать вместе с ними, Юра узнал не от Джей-Джея, а от Алисы, которая во время завтрака громко рассказывала, как она бы тоже еще денек провела в Милане, и почему америкосы об этом подумали, а мы нет, они тоже не сами себе билеты покупали, а в понедельник и лететь даже наверняка дешевле. Юра спросил у нее, в чем дело, и она сообщила ему, что Томсон и Леруа остаются в Италии: Леруа до завтра, а Томсон аж до конца следующей недели. Впрочем, они все равно должны были доехать вместе со всеми до аэропорта, потому что автобус не шел через город, и оттуда уже сесть на поезд до центра Милана. Юра едва ли не в кровь искусал губы, беспорядочно кидая в чемодан вещи, которые так и не собрал ни вчера, ни сегодня перед завтраком: перед завтраком он вообще не возвращался в номер. Гошка перелистывал какие-то бумаги в папке, которую вытащил из рюкзака, и время от времени поднимал на него насмешливый взгляд и чуть заметно, но явно напоказ качал головой. — Да ты не суетись так, — сказал он, когда Юра вышел из ванной, держа в охапке все свои немногочисленные склянки, зубную щетку и бритву. — Водила все равно опоздает. И чего вчера не собрал? Ты же здесь был днем. — Не собрал и не собрал, теперь какая разница. — В тумбочку загляни. — Гошка пожал плечами и опять уткнулся в бумаги. — Там вечно что-нибудь остается. Юра заглянул в тумбочку, хотя прекрасно помнил, что ничего туда не клал, и обнаружил внутри стопку рекламных проспектов, предлагающих посетить в окрестностях контактный зоопарк, пиццерию, музей-аквариум и даже планетарий. На секунду он представил себе, как они с Джей-Джеем приехали бы сюда не тренироваться, а просто отдыхать, праздно проводить время, приехали бы через несколько, скорее даже через много лет и пошли бы во все эти места: съели бы пиццу, посмотрели бы на рыб в аквариуме, покормили бы коз и овец, а потом сели бы в планетарии и, держась за руки, смотрели на звезды, в мягкой, бархатной темноте почти кажущиеся настоящими, — и все это вдруг представилось ему таким нереальным, таким невозможным, что даже реальность этой подходящей к концу недели, реальность самого Джей-Джея начала теряться. Бросив проспекты обратно в ящик, Юра не глядя свалил в чемодан все, что еще лежало на кровати, надавил на крышку, застегнул молнию, надел на плечи рюкзак и сказал Гошке: — Я на улице. — Если что-то забыл, я проверять не буду. — Тогда мы и не узнаем, забыл ли я что-то, правда? Гошка хмыкнул, но не ответил. Юра надел на плечо сумку с коньками, поднял чемодан за неудобную ручку и потащил его к выходу, даже не взглянув напоследок на приютившую его в этот раз комнату. Комнату, в которой он, конечно, провел вовсе не так много времени, как предполагалось. Выйдя на крыльцо, он сперва подумал, что Джей-Джея еще нет, но потом заметил его: он в одиночестве стоял под грецким орехом, там же, где в первый понедельник стоял сам Юра, — и смотрел вдоль дороги. Его ладонь лежала на выдвинутой ручке красного чемодана с твердой крышкой, которая могла бы глянцево и радостно блестеть в лучах солнца, если бы солнце не оставалось по-прежнему за тяжелыми грязно-серыми облаками, так и не сумевшими до сих пор пролиться дождем. Юра прошел мимо Нины и Франческо, едва кивнув в ответ на их приветствия, и остановился в метре у него за спиной. Он тут же обернулся, словно ощутил его присутствие — но, вероятней, просто услышал голоса итальянцев. — Ты не сказал мне, что не улетаешь сегодня, — произнес Юра. Он был недоволен: это прозвучало, как обвинение, хотя выразить он хотел другое — тоску, отчаяние, невыносимость мысли о том, что их краткое время вместе становится еще короче. — Я не смог выбрать момент. — Джей-Джей улыбнулся широкой белой улыбкой, которую Юра раньше назвал бы самодовольной и надменной и за которой, как он теперь подозревал, прятались неловкость, тревога и сомнение. — И это в любом случае было бы трудно изменить. — И бессмысленно. Все равно мы летели бы в разные стороны. — Тем более, мы не могли бы прощаться на глазах у всех, это было бы только тяжелее. И тут Юра осознал, что они должны прощаться сейчас, что, когда они приедут в аэропорт, вокруг будет слишком много знакомых, а потом им придется разойтись в разные стороны. Он хотел сделать что-нибудь значимое, что-то, что отличит это прощание от прощания с любым другим человеком, и ненавидел себя, мысленно ругал себя последними словами за то, что не мог — при Франческо и Нине, при Миле, с пыхтением выволокшей на крыльцо два чемодана, при синьоре Мацца, который уже вышел провожать их и теперь стоял в отдалении от всех, время от времени потирая друг о друга худые иссушенные руки. Юра смутно надеялся на то, что Джей-Джей окажется смелее, но Джей-Джей не двигался, только продолжал смотреть на него с ужасающе широкой улыбкой, и ему пришлось напомнить себе, что, пусть он и старше, пусть он и кажется более опытным, уверенным, решительным, он растерян и напуган, наверное, ничуть не меньше, а может, и больше, чем сам Юра. В автобусе Юра сел вместе с Отабеком, который спросил его: — Ну как? Манит холодный Питер? — Вроде сейчас не особо холодно. Да и тут стало нежарко. — Ты помнишь, что я еду с вами? — Помню, — ответил Юра и только через несколько секунд, спохватившись, добавил: — Я рад, что ты едешь. — Я тоже. Кстати, набросал кое-что в Гаражбэнде, можешь послушать в самолете. В смысле, я был бы благодарен. — Да, конечно. Могу сейчас? — Нет, давай лучше в самолете. Сейчас ты… в смысле, я сам, наверное, сначала еще хочу послушать. Юра пожал плечами. Джей-Джей прошел дальше по автобусу, едва задержав на нем взгляд. Юрино сердце глухо стучало в груди, он чувствовал, как оно распухает и становится похожим на кровавый бутон, готовый вот-вот взорваться цветом и узором лепестков, в беспорядке наслоенных один на другой, и открыть темное пятно, червоточину в самом центре. Пока они ехали, он, склонив голову набок и притворяясь, что вот-вот заснет, смотрел в немытое окно, за которым плыли волны синих холмов и раскатывались пыльные одеяла полей. Когда они выбрались на шоссе, наконец-то начался дождь. Неторопливый, но обстоятельный и методичный, он занавесил окружающий пейзаж мутной серой пленкой, сразу давая понять, что явился надолго. Холмы еще какое-то время шевелились вдалеке бесформенными буграми, а потом начались пригороды, и они растаяли совсем, отступив перед суровой геометрией зданий, созданных рукой человека. Впрочем, автобус вскоре вильнул в сторону, не доехав до настоящего города, и Юра успел заметить их еще один раз: они безмолвно наблюдали за ним из дождевой дымки, из тумана времени, из прошлого, которое всего несколько часов назад было настоящим, и не желали подсказать, что ждет его в будущем. А потом шоссе обложилось машинами, словно разноцветными брошками, окружило себя рекламными щитами и железными коробками промышленных построек, прибилось ближе к железной дороге, по которой Джей-Джей и Мона должны были отправиться в Милан. Юра развернулся на сиденьи и привстал, однако взгляд вернулся к нему ни с чем. Они окончательно попрощались в аэропорту, около стоек регистрации. Сначала Юре пришлось обниматься с Франческо и Ниной, которые, как оказалось, тоже ехали в центр Милана, чтобы там пересесть на поезд в Рим. Затем у него на шее повисла Мона, от которой мощно пахнуло сладкими духами, и Юра обнял ее в ответ крепче, чем собирался: она оставалась с Джей-Джеем, и через нее он хотел, наверное, еще немного, совсем иллюзорным образом, но побыть с ним. Джей-Джей пожал ему руку точно так же, как пожимал руку всем остальным, быстро и крепко, не вложив в этот жест ничего особенного, и сказал: — Я буду ждать тебя в финале Гран-при, Юра. Юра знал, что ему следует ответить колкостью, что так сделал бы прежний Юра Плисецкий, но прежнего Юры Плисецкого больше не было, да и черт с ним. Он промолчал и задержал свои пальцы на ладони Джей-Джея уже после того, как тот разжал руку, касаясь подушечками линии жизни или, может быть, линии судьбы. Не разбирался он в этих линиях. Как только Джей-Джей, Мона, Нина и Франческо зашагали в сторону станции, Фельцман спохватился и заторопил всех сдавать багаж. — Быстрее, быстрее, — бормотал он, хлопая Юру по спине. — И так из-за этого автобуса задержались. Автобус, хоть и приехал с опозданием, довез их до аэропорта довольно быстро, времени оставалось достаточно, но волнение Фельцмана передалось и другим: все засуетились, задергались, замельтешили, закрывая обзор Юре, который не мог перестать оглядываться. Он встал на цыпочки, чувствуя, что его лицо кривится в панике. Он почти готов был броситься назад, даже остановился и начал разворачиваться. Отабек взял его под локоть. — Юр, пойдем. — Бек, мне надо… — пробормотал Юра. — На минутку. Скажи им, что я скоро приду, ладно? — Ничего тебе не надо. Пошли. Отабек тянул его вперед, но он стоял на своем. — Ты не понимаешь. — Понимаю. — Нет, Бек. — Ты хочешь догнать Леруа. — Юра перестал вырываться и посмотрел на него с ужасом. — Но он все равно уйдет. — Бек. Я… — Пойдем. — Отабек снова дернул его локоть, и на этот раз Юра подчинился. — Поговорим после контроля и таможни. Не оглядывайся. И Юра не оглядывался. Как бы ему ни было противно, он все-таки испытывал облегчение от того, что кто-то более решительный взял ситуацию в свои руки и сказал ему, что нужно делать. Они сдали багаж, в том числе, с привычным ворчанием, коньки, которые российские авиакомпании не разрешали брать в салон. Микеле и Сара, которые возвращались в Неаполь, отпочковались и ушли в другую зону вылета, но только после того, как Мила с Сарой не меньше пяти минут прообнимались, слезно желая друг другу счастливого пути, хотя расставались они всего лишь до Ломбардии, куда близнецы Криспино ездили каждый год. Меньше, чем на месяц. Мила поскучнела, когда осталась в полностью русскоязычной компании, но немного воспряла духом после таможни и паспортного контроля и, объединившись с Алисой, которую вообще-то не жаловала, отправилась штурмовать дьюти-фри. За девчонками начали разбредаться и другие. Гошка каждому напоминал номер выхода и требовал быть за десять минут до посадки, но все от него отмахивались, как от надоедливой мухи. Юра и Отабек, пройдя полсотни метров мимо пестрых витрин, оказались в небольшом и тихом закутке, где и сели возле одного из пустых гейтов, и Юра, который всю дорогу от стоек регистрации думал о том, что скажет, понял вдруг, что все тщательно выстроенные фразы улетучились из его головы. Он смог только устало улыбнуться и покачать головой в ответ на вопросительный взгляд, который Отабек обратил на него после нескольких попыток откашляться. — Получше? — произнес Отабек. — Нормально. Лучше, когда надо что-то делать. — Ты можешь мне ничего не рассказывать. В смысле, я знаю, что произошло, но если ты не хочешь об этом говорить… — Когда ты понял? — перебил его Юра. — Я не то чтобы понял. В смысле, у меня оставались сомнения. И до сих пор остаются. И я не в курсе, как далеко… — Далеко, — резко бросил Юра. — Очень далеко. Ты не считаешь, что это… ну, стремно? — Я не считаю это таким стремным, как ты думаешь. — Откуда ты знаешь, что я думаю? — Оттуда, что ты сразу взял и выставил шипы. Я ни в чем тебя не обвинял. Юра немного помолчал, а потом обреченно вздохнул. — Извини. Просто сама необходимость скрывать… — Ты не так уж хорошо это скрывал. — Отабек усмехнулся. — По крайней мере от меня. Почти перестал со мной разговаривать, неизвестно где пропадал вечерами. Леруа тоже не было видно, нетрудно сложить два и два. — И другие знали? — Вряд ли. Ты бы все равно не проводил с ними так уж много времени, сомневаюсь, что они почувствовали разницу. — О господи. — Юра согнулся пополам, обхватив себя руками поперек живота, и уткнулся носом в колени. — Да мне все равно, знают они или нет. Пусть все знают, Фельцман, Барановская. Лишь бы мы могли остаться еще на один день, лишь бы мне не надо было возвращаться в ебучий Питер прямо сегодня. Извини, я помню, что ты едешь со мной, но бля. — Тогда тебе надо было бы возвращаться завтра. Разве это лучше? — Не лучше. Вообще не лучше. Бля, Бек. Отабек похлопал его по спине, и он сказал: — По-моему, я люблю его. Это вылетело ужасающе легко, свободно, единым порывом, словно птица, которая всю неделю томилась в клетке его груди, а теперь, улучив момент, вырвалась на волю. И уже невозможно было поймать ее и запереть снова. — Прямо любишь? — Ты не понимаешь. Мне кажется, даже мои пальцы рыдают. Все мое тело рыдает. Это так глупо. — Это не глупо. — Ну, странно. — И не странно. Твои отношения с Леруа? Не знаю, в какое-нибудь другое время они могли бы закончиться дракой, а сейчас: либо полным равнодушием, либо — либо тем, чем закончились. — Я думал о драке. — Юра хихикнул, хотя ему было вовсе не смешно. — Вот это контакт, который мне не стыдно себе представить. Было не стыдно. Сейчас уже неважно. Он хихикнул еще раз, а Отабек, немного помолчав, спросил: — Когда это случилось? — В субботу. Вы все остались на площади, я ушел в отель, помнишь? Мы встретились по дороге, и, я не знаю, это произошло само. Не помню как. Мы пошли до гостиницы, целовались по пути. На меня словно небо опрокинулось. Потом к нему в номер. Извини, ты, наверное, не хочешь это слушать. — Я хочу слушать то, что ты хочешь рассказать. — Проблема-то в том, что я не могу рассказать. Я знаю все слова, но предложения получаются не такие… неправильные. — А что Жан-Жак об этом думает? — Без понятия. Наверное, ему страшно. Мне очень страшно. Но мы об этом не говорили. Мы даже не обменялись телефонами, представляешь? Встречались по ночам, ловили друг друга по наитию, наугад, это было лишним доказательством, по крайней мере для меня. И ничего на память. Как будто все должно было остаться там. Да я и предполагал, что все останется там. Так и надо, глупо загадывать на будущее, потому что мы оба — лидеры сборных своих стран, мы не можем быть вместе, просто никаким образом. — А Никифоров и Кацуки? — Это другое. Витька уже не катается, и он может себе позволить больше, он олимпийский чемпион, вообще чемпион всего, бля. И его всегда считали эксцентричным. И ебанутым. И он живет в Японии. И он никогда, никогда в жизни, сука, не сможет говорить вслух о том, какие отношения у него с Котлетой на самом деле. Это вечный секрет Полишинеля, пока его никто не озвучил, все остаются довольны. Юра боялся, что Отабек начнет говорить о том, как надо идти против системы за своей мечтой, но Отабек молчал, а через некоторое время тихо произнес: — Я понимаю. И все-таки они вместе? Но дело, наверное, не только в этом. — Дело много в чем. Я даже не знаю, чего хочет Леруа. В конце концов, у него была Изабелла. И другие. Я не знаю, как с ним об этом говорить. Если он и испытывает ко мне какие-то… что-то, я не знаю, как это называть, не знаю, выдержит ли оно, не попытается ли он от этого избавиться, не попытаюсь ли я сам. Не знаю, нужно ли оно нам вообще, а если да, то зачем. Я раньше думал, что у меня все так понятно и просто, прикинь? Что я всего лишь должен переть и переть вперед, как танк. Допереть до линии и стоять там, как скала. А теперь я себя чувствую каким-то ебучим желе. Ткни вилкой, и затрясется. — Может, и затрясется, но не развалится. Если это хорошее желе. — А я, по-твоему, хорошее желе? — Юра засмеялся и сел прямо, зачесал назад волосы, растер ладонями щеки. — И ты, наверное, хочешь мне сказать, чтобы я завязывал с драмой. — Я хочу тебе напомнить, что он обещал встретиться с тобой в финале Гран-при. Юра вспомнил, как Джей-Джей, лица которого он в тот момент не видел, требовал пообещать от него самого, — и ему снова захотелось плакать. — До финала еще вся осень, — сказал Отабек. — Вам обоим надо подумать. — Сейчас мне вообще не хочется об этом думать. Целая осень, блядь, боже мой. Юра сделал попытку снова упасть лицом в колени, но Отабек удержал его за плечо. — Она пролетит незаметно, — сказал он. — Почему? — Потому что ты будешь много тренироваться, чтобы попасть в финал, и не будешь отвлекаться ни на что другое. Не только из-за него. Ты можешь побеждать. И ты хочешь побеждать. Даже если… даже если, ну, все окажется зря, побед у тебя никто не отнимет. — Спасибо, Бек. — Юра несколько раз моргнул и дождался, пока пройдет звон в ушах. — Я правда очень рад, что ты едешь со мной. — Ты уже три раза сказал. Я верю, не волнуйся. Но это всего на неделю, дальше тебе придется действовать самому. — Ну, хоть что-то. Они немного посидели в тишине, окруженной шелестящим шумом живого аэропорта, который изредка разрывали монотонные приглашения на посадку по громкой связи. Юра не следил за часами: в последние дни он начал испытывать отвращение к необходимости вечно куда-то успевать и рассчитывать свои действия исходя из временных ограничений. Он мог бы уйти в туалет, а потом где-нибудь спрятаться, в большом аэропорту его бы не нашли. Интересно, каково было бы вернуться в город в одиночестве? Одному пройтись по местам, которые должны были срезонировать с его телом, черпая силы из одной и той же памяти, восстанавливая, возрождая, создавая иллюзию. Перенося его в то, что уже стало прошлым. Хотя не исключено, что так и случится. Если, как сказал Отабек, все окажется зря, он приедет в следующем году, и дома, мостовые, деревья и цветы, бледная луна и яркое солнце расскажут ему о том, что он сам, может быть, к тому времени уже забудет. Ведь только кажется, что за год забыть невозможно. Нет, возможно забыть и за одну осень. — Это мы, — произнес вдруг Отабек. Юра вздрогнул и прислушался. Вдалеке гнусавый женский голос сообщал, что начинается посадка на рейс в Санкт-Петербург. — Фак. Фельцман будет злиться, что мы не пришли заранее. — По-моему, он все время на что-то злится. — Может, это у меня в него такой мерзкий характер? Отабек усмехнулся и покачал головой. Юра встал, закидывая на плечо рюкзак, и глубоко вдохнул. Ему не стало легче: просто теперь он лучше понимал, что иного выбора, кроме как следовать тем же путем и надеяться, у него нет. Однако Отабек тут же перевернул все с ног на голову. — У меня есть номер Жан-Жака, — сказал он, когда они двинулись по направлению к гейту. — Я тебе его дам. Делай с ним что хочешь, но, на мой взгляд, глупо создавать лишние барьеры. Вы и так на разных континентах. В этот момент Юре показалось, что из здания аэропорта выкачали весь воздух. Но он не сбился с шага. И даже нашел в себе силы пожать плечами. *** Через понедельник Юра вышел на каток очень рано, когда дядя Паша, по утрам заливавший лед, еще наворачивал круги на своем неповоротливом Замбони. Юра махнул ему, положил коньки на лавку возле бортика и начал разминаться прямо тут же, тем более что зал наверняка был еще заперт. Дядя Паша, проезжая мимо, крикнул ему: — Чего ж это в такую рань? Не спится что ли? Юра склонил голову к плечу и прикрыл глаза. Он мог бы спать еще долго, особенно учитывая, что вчера, проводив Отабека, он вернулся из аэропорта только после двенадцати, но не хотел себе этого позволять. Цель побеждать была у него и раньше, однако теперь она оформилась, выкристаллизовалась, стала чище слезы. Теперь изнурительные тренировки больше не казались ему бессмысленными, и он испытывал к ним примерно такое же горькое рвение, как в тот год, когда ему было пятнадцать и он понимал, что скоро его тело изменится и что изменения могут повлиять на все. Тогда он еще не предполагал, что те изменения не будут единственными. Пока Отабек оставался в Питере, они ездили в Ледовый дворец в обычное время: Юра не хотел заставлять его подстраиваться или чувствовать себя неловко. Но сейчас он был полон решимости положить на подготовку все силы: приходить рано, уходить поздно, если потребуется, взять за свой счет дополнительные часы и с Фельцманом, и с Барановской, оставаться в постоянном контакте с врачом, чтобы усердие случайно не привело к травме, не допускать нарушений диеты и не позволять себе отвлекаться от цели, сияющей впереди, словно солнце, вставшее над озером. Юра помотал головой и сел на лавку, чтобы надеть коньки. Дядя Паша уже покончил с заливкой и теперь тянул вниз железную дверь, пряча Замбони от любопытных глаз. Туго завязав шнурки, Юра поставил на борт бутылку, снял олимпийку и спрятал в ее карман телефон, а через несколько секунд с силой взрезал лезвием новый, еще немного влажный лед и заскользил сразу быстро, легко, ни на что не оглядываясь. На арене было хорошо одному. Он не мог вспомнить, занимался ли здесь один раньше. Витька, тот точно занимался, и не раз: Юра часто видел его одинокую фигуру, уже раскатывающую какой-нибудь прыжок, когда выбирался на свет из темного коридора вместе с другими одногруппниками, приходящими ровно ко времени и считающими при этом, что делают все возможное для победы. Но теперь Юра знал, что лично он может делать больше. Чего он не ожидал, так это того, насколько вдохновляющим окажется это знание. Как будто Джей-Джей открыл его тело заново, так, как не могли его открыть ни Юрин первый московский тренер, ни Фельцман, ни Барановская. Юра резко остановился, взметнув коньками фонтан ледяной крошки, выругался и сжал пальцами виски. Поставив целью победы и только победы, он приказал себе не думать о том, что, если бы не Джей-Джей, если бы не обещание встречи, он бы никогда не потребовал от себя невозможного. А невозможное было необходимо, потому что ему достались сложные этапы, да и, положа руку на сердце, любой этап был бы для него непростым. Он позволил себе еще несколько секунд подышать, чувствуя, как сердце сжимается от страха, от тошнотворного предвкушения, а потом отбросил все посторонние мысли и поехал раскатывать тулуп. Когда пришел Фельцман, он уже делал квады. С одной стороны катка, потом с другой, без какого-либо изящества в заходах — сейчас он добивался только стабильности. Каскад. Четыре-три не получилось, только четыре-два, и с заметным провисом посередине, пока он медленно, слишком медленно заносил ногу, стараясь удержать равновесие. Еще раз. Четыре и бабка. Четыре в недокрут, одна нога под другую, бедром об лед. Снова четыре-два. Он подъехал к Фельцману только после попытки, которая наконец-то показалась ему чистой. Впрочем, судьи, наверное, с ним бы не согласились. — Сдохнешь, — сказал ему Фельцман. — Ты зачем так рано пришел? Павел Валерьевич говорит, ты тут уже минут сорок. — Я не готов. Первый старт скоро. — Да кто к первому старту готов-то. — Я хотел дополнительный час попросить еще вечером, — не стал мешкать Юра. — Если вы не против. И в воскресенье тоже хочу приходить. — Ты продышись сначала. — Фельцман смотрел на него исподлобья с преувеличенным неодобрением. — В воскресенье он хочет приходить. А я хочу в воскресенье приходить, по-твоему? — Да я сам. — Вот сам и разбирайся. Тут маленькие по воскресеньям, с ними Рената занимается. У нее спроси, не боится ли она, что ты их зашибешь. — Спрошу, — согласился Юра. — А она когда бывает? — А я почем знаю? — Ну, может, у вас ее телефон есть? — Телефон есть. Юра открыл дверцу и выбрался на пол, не надевая чехлов, прошел до лавки и расстегнул карман олимпийки. Фельцман непонятно хмыкнул, однако тоже полез за телефоном. Юра сел и прижал большой палец к кнопке под экраном. Телефон разблокировался почти сразу: он заметил, что ему пришло сообщение на английском, но прочитать превью уже не успел. Фельцман положил свой мобильный на бортик и хлопал себя по карманам. Юра ждал и невидящим взглядом смотрел в пространство между иконок, а на краешке поля его зрения маячил красный кружок с белой единицей. Фельцман наконец извлек откуда-то из недр пальто очешник, и тут Юра решился и цапнул пальцем самый верхний и левый квадрат. Это мог быть почти кто угодно, но он знал, кто это, он чувствовал — по тому, как сжалось его горло, как забилось его сердце, как потяжелела его голова. «Юра, — писал Джей-Джей, — я спросил твой номер у Отабека. Не ругай его. Мне кажется, мы ужасные глупцы. Позвони мне, пожалуйста. Джей-Джей». Юра записал телефон, который в аэропорту Милана дал ему Отабек, не в контакты, а в заметки, чтобы было меньше соблазна. Отабек, наверное, это видел, но ничего не сказал. — Ну, пишешь? — подал голос Фельцман. — Да, да. Говорите. Юра заставил себя сосредоточиться, хотя его тело уже полнилось шорохами уснувших было призраков недавнего прошлого, вибрировало, мелко дрожало от звука их встревоженных голосов. Он вышел в контакты и аккуратно забил под именем «Рената» цифры, которые продиктовал ему Фельцман, а потом сказал: — Мне надо позвонить. — Да куда ты? Она спит небось еще, в рань такую. — Нет, не Ренате. Фельцман внимательно посмотрел ему в глаза, а потом неожиданно мирным тоном произнес: — Ну позвони. Чехлы надень. Юра надел чехлы и вышел в коридор. До официального начала тренировки оставалось совсем немного времени, и все-таки он медлил. Походил туда-сюда, неловко ковыляя в коньках, дошел до раздевалки, из которой доносились знакомые голоса, вернулся к выходу на каток и направился в другую сторону. Повернув при первой же возможности, он встал за каким-то металлическим шкафом и поднял на уровень глаз телефон, который намок от пота в его ладони. Дольше тянуть было нельзя. — Юра, — произнес Джей-Джей после первого же гудка, и Юра едва не задохнулся. Сказанное таким тоном, его имя всколыхнуло сразу все воспоминания о последнем дне, о теплой ладони на его волосах, об обещаниях сквозь слезы, отголосок которых ему пришлось сглотнуть и теперь. — Юра, это ты? Юра прочистил горло и ответил: — Это Яков Фельцман, блядь. Не пишите больше моему лучшему спортсмену. Джей-Джей рассыпал смех по всей левой стороне Юриного лица, к которой был прижат телефон. — Я не слишком рано? Я не в курсе, во сколько у вас тренировки. — Я уже на катке. А у вас разве не ночь? — Почти. Джей-Джей засмеялся снова, но быстро замолчал, и в трубке воцарилась тишина. Юра слышал, как стучит кровь в его собственной голове. — Ты хотел мне что-то сказать, — напомнил он. — Разве? — Ты просил позвонить. — Я хотел услышать твой голос. Они еще немного помолчали. Наконец Юра, уяснив, что Джей-Джей действительно не собирается продолжать разговор, произнес: — Значит, ты взял мой телефон у Отабека? — Не злись. Я это сделал еще в Италии. — В Италии? — Я не собирался тебе звонить. Он был мне нужен на всякий случай. — На какой случай? — На случай если бы… я не хочу говорить. — Говори, — безжалостно потребовал Юра. — Если бы я где-то прочитал или услышал что-то такое, что мне надо было бы… опровергнуть. Желательно. По возможности быстро и достоверно. — Отабек знает про нас, — зачем-то сообщил Юра. — Конечно, знает, — согласился Джей-Джей. — Ты избегал его целую неделю, сидел якобы у себя в комнате, а он даже не попытался узнать, не обижен ли ты на что-то. — М-м. Они могли продолжить разговор об Отабеке. Выяснить, когда именно он все понял, в какой момент они прокололись — или это была совокупность моментов, накопившихся и перехлестнувших за край его естественного скептицизма. Юра решил, что будет ждать, что сам не скажет ничего больше. Джей-Джей громко дышал в трубку, и он чувствовал, как его собственное дыхание поневоле становится таким же тяжелым, трудным и глубоким. Прошло не меньше двух минут, когда звук на том конце провода вдруг прервался, вытолкнув Юру из туманной дремоты, в которую погружалось его сознание, и Джей-Джей произнес: — Как я уже говорил. Я не собирался тебе звонить или писать. Мне стыдно, но я должен сказать. Когда мы расстались, я был рад, я чувствовал облегчение. Мне казалось, что наваждение прошло, что теперь я вернусь в Канаду, и там мне постепенно будет становиться лучше, а через некоторое время я совсем излечусь. Но в тот же день в Милане, в отеле, когда я лег спать, все вернулось. У меня была двуспальная кровать, и я не мог отделаться от мысли о том, что гораздо больше мне нравилась та, на которой нам было так тесно вместе. Я вспоминал, как мы лежали в мокрых простынях, близко-близко, как твоя кожа прилипала к моей, и как это было приятно, хотя должно было, наверное, быть противно. Я мучился всю ночь. Не мог спать, смотрел видео, читал, скачивал какие-то тупые игры и рубился в них до рези в глазах. Утром улетел в Торонто, в самолете меня наконец-то сморило. В аэропорту встречали родители — и актив моего фан-клуба или, как я их называю, самые красивые девушки Канады. Я был доволен. Я думал, что наконец-то оказался на земле, где тебя никогда не было. Только теперь ты здесь тоже есть. Потому что я привез тебя с собой. Я выдержал неделю, но это невыносимо… — Я там был, — перебил его Юра. — Что? — Джей-Джей сглотнул громко и с каким-то странным щелчком. — Я был в Торонто. С шоу, не знаешь разве? — Ах, да. С шоу. Джей-Джей замолчал. Юре одновременно и хотелось, и не хотелось, чтобы он продолжил: хотелось услышать вывод и не хотелось показаться дотошным сухарем, который добивается, чтобы вслух было произнесено даже то, что понятно и так. Джей-Джей невесело рассмеялся и заговорил вдруг очень быстро: — Я просто вел себя, как последний мудак, Юра. Ты не представляешь, как мне жаль, что я заставил тебя плакать, обещать какие-то глупости, хотя на самом деле мне абсолютно все равно, попадешь ли ты в финал Гран-при. Я приеду туда, куда ты попадешь, даже если ты за это время станешь космонавтом и попадешь на Луну, я туда приеду, можешь быть уверен. Боже, Юра, я просто хочу тебя видеть, хочу тебя целовать и говорить об этом хочу прямо в твое ухо, а не через телефон… — Тс-с-с, — сказал Юра. — Поздно, Джей-Джей. Я уже узнал номер Ренаты. — Какой Ренаты? — Которая поможет мне попасть в финал Гран-при. В какой-то степени. Джей-Джей, я… я ни о чем не жалею, правда. И ты не жалей, это было, это… — Переносицу выкрутило, и Юра тоже заговорил быстрее. — Это часть всего. И я рад, что ты заставил меня обещать. А то я забыл, что должен бороться, до побед. Не так: с тобой я чувствовал, что могу бороться. Мы увидимся в финале. — В финале, детка, — прошептал Джей-Джей, и Юра почувствовал себя так, будто ему взрезали живот. — Но я не хочу молчать. Я думал, что нам нужна тишина, чтобы все осмыслить, но к чертям собачьим. Мне кажется, я сойду с ума, если не буду слышать хотя бы твой голос. Я боюсь забыть, какова на ощупь твоя кожа, забыть о том, что я вообще ее касался. — Нет. — Юра решительно помотал головой, хотя Джей-Джей его не видел. — Ты помнишь. Ты не можешь меня забыть. И я не могу забыть тебя. И у нас были свидетели, они все подтвердят. — Свидетели? — Конечно. Ящерицы и стрекозы. Камни и рыбы. Даже луна и солнце. — Которые у нас одни и те же. — Вот именно. — Юра, — с радостным отчаянием в голосе произнес Джей-Джей. — Юра, Юра. Ты не представляешь, как я рад, что мы сделали то, что сделали. — Ты уже это говорил. — Правда? — Джей-Джей счастливо засмеялся. — И не один раз. — Не помню. Я пришлю тебе свой Скайп? Ты позвонишь мне утром? То есть вечером? У меня словно гора с плеч. Я не знаю, зачем я был таким идиотом. Как я мог уехать и оставить нас — нас! — в неизвестности? — О, ну это несложно. Дело в том, что ты просто ебучий эгоист, Джей-Джей. И поэтому, кстати, ты все время говоришь о себе. О том, что ты не сделал. Хотя я тоже мог бы сделать… что-нибудь. Мне было страшно. — Ужасно страшно. — Дико. — Безумно. Мне страшно до сих пор, подумал Юра. Но теперь чуточку меньше. А завтра, может быть, станет еще чуточку меньше. И рано или поздно я накоплю достаточно смелости, и ты накопишь достаточно смелости, и вместе мы будем непобедимы. — Надо идти, — сказал он. — Тренировка. — Да, конечно, конечно, — спохватился Джей-Джей. — Тренировка. До вечера? — До утра. Спокойной ночи, Джей-Джей. Возвращаясь обратно, Юра с трудом стер с лица глупую улыбку. На катке было уже людно и шумно. Фельцман у борта разговаривал с Милой, которая, уперев в бедра руки, затянутые в черные перчатки без пальцев, кивала ему в ответ с очень серьезным видом. На остановившегося снять чехлы Юру она посмотрела только мельком, а Фельцман заметил: — Не пойму я тебя, Плисецкий. То ты на льду за час до начала, то тридцать минут трепа в коридоре неизвестно с кем. — Извините, — ответил Юра, не в силах сдержать проступающее в голосе радостное напряжение, и заслужил от Милы более осмысленный и долгий взгляд. — Я начну программы, ладно? Потом планирую еще сальховом заняться. — Ну спасибо, что в свои планы посвятил. — Мила и Фельцман усмехнулись одинаково кисло, но Юра даже не обиделся. Он знал, что Фельцман ему доверяет. — Езжай, я к тебе попозже подойду. В общем, смотри, Мила, с этой стороны тебе на флип заходить, как я понял, неудобно, так что предлагаю поменять очередность… Юра начал из центра, сделал обманное движение вправо, развернулся красивым шагом, разгоняясь, прошел последовательностью из первого сегмента произвольной по левой части арены, а потом поехал в правую, зачем-то взмахнул руками, заходя на каскад, — и почувствовал, на самом деле почувствовал, как за запястья, за локти, даже за пальцы его хватают шумные и суетливые, родные, милые призраки: сотни, если не тысячи, и каждый несет в себе частичку той силы, которая всегда была в нем, но слишком часто засыпала, ленилась, прятала голову, не видя причин выглянуть на свет, силы, которую он иногда заставлял подчиниться, однако никак не мог подчинить, которая вдруг ожила и наполнила энергией эти воспоминания, соединяющие прошлое с настоящим и будущим, способные пронести его через любые препятствия так же легко, как пронесли его тело через — четыре! три! — каскад. Кто-то свистнул и захлопал, но Юра уже несся вперед, на сальхов и еще дальше, на аксель, на поток встречного воздуха, который закрутит его во вращение, на этап в Москве, на этап в Саппоро, до финала в Турине, — а после этого снова вперед, зная, теперь уже наверняка, что за поворотом всегда могут ждать удивительные вещи.