Между нами

Все как-то с самого начала пошло не по плану. Начиная с того, что я-то, наивная, ожидала, что после нескольких минут игнора им надоест, и они уйдут, чего, как чуда, не произошло, заканчивая тем, что у Коена упал. Парень переживал, упрямо сжимал губы, что-то пытался, но все равно ничего не мог сделать с тем, что звон нервировал его настолько, что парень просто не мог сосредоточиться. Но, к чести Натана, когда он понял, что дело не пойдет, он сам прекратил эту пытку, объяснив, что сейчас не очень, но, когда он успокоится, все будет отлично. Хотя сначала было бы неплохо сводить меня на свидание. Но свидание в нашей с ним ситуации дело десятое. Тех, кому кончают на лицо, по свиданиям не водят. О чем я и поспешила сказать парню, за что получила шлепок по попе и нагоняй на тему недостойного отношения к нему. — Кто тут еще к кому недостойно относится, — я стараюсь не выказывать особого расстройства от ситуации, потому что еще не до конца насытилась тем, что происходит между нами. Не до конца вкусила этот запретный плод, который, мне кажется, будет тем самым Адамовым яблоком, за которое меня выгонят из рая. Натан был проблемным. Господи, в которого я не верю, Натан был проблемнее всех их вместе взятых. Проблемнее Алины, которая находится на стадии экзистенциального кризиса и безуспешной попытке конфликта с родителями. Проблемнее Коли, который так до конца не определился со своей ориентацией. И если есть биполярные и бисексуальные люди, то есть Коля, который совсем… Би-би… С ментальным-то здоровьем у средненького все было в порядке, но вот нюанс внутреннего разрыва на «Я должен быть хорошим сыном» и «Иногда мне нравится трахать парней» был слишком колоссальным. Проблемнее Вани… При воспоминаниях о Соболе, даже при внутреннем диалоге, внутри все предательски сжималось в каком-то странном предвкушении. И даже не смотря на то, что сейчас в моей душевой находился тот, о ком я мечтала все это время, мое сердце дрожит каждый раз, как телефон заходится в оповещающей эпилепсии, в надежде на то, что он написал. Я бы тоже сейчас не отказалась сдохнуть. Но я смотрела в глаза Натана. Я видела там соблазнителя. Эдемского змея. Парня, от голоса которого ноги у меня раздвигались, как границы самопознания. Я видела там душу компании, шутки которого всегда острее и громче всех. Натан похож на первую любовь, если бы она была человеком. Такая вот хуманизация того, что мы чувствуем, когда смотрим на того самого. Он пах весной, теплым маем, первым поцелуем и был… Первой любовью он был. И говорил Натан, как первая любовь: так же сладко, тягуче медленно, от чего внутри все рвалось и снова собиралось в клубки возбуждения, где-то межу бедер затягиваясь в тугой узел. Но я смотрела в глаза Натану. И видела там только пустоту за маской дружелюбного веселого парня, который и танцевал, и был душой компании, и шутил искрометнее всех! Но был абсолютно пустым и брошенным внутри. Такие люди, как Коен, никогда не задерживаются надолго, не смотря на то, как сильно они любят тех, от кого уходят. И с этим совсем ничего нельзя сделать. Остается только ждать, когда эта бомба замедленного действия исчезнет из моей жизни, а пока можно круто провести время, получить классный секс и мою первую любовь рядом. Этого, на самом деле, вполне достаточно. Я не успеваю открыть дверь сама, я просто щелкаю замком, как она распахивается передо мной настолько резко, что я еле успеваю отскочить в сторону, чтобы не получить по лицу. Руке все же достается, и на тыльной стороне ладони, прямо по сухожилиям, тянутся длинные рваные порезы, по которым уже струится кровь. Боли почти не чувствую, только усталость. Потому что я правда как-то перекаталась на этих эмоциональных качелях, которые больше не приносят удовольствия, лишь вызывают чувство головокружения и тошноты. Передо мной стояли двое: Ванечка, храни его господь, Соболев и его милейшая девушка. Я снова забыла, как её зовут. Соня? Стася? Не помню. Сердце неприятно затряслось между ребер: как ему ума хватило привести ее в мой дом? Знать, что у него кто-то был все это время на стороне, а, точнее, что это я все время была кем-то на стороне, это одно. А видеть этих влюбленных попугаев, держащихся за руку, прямо передо мной, это было… невыносимо. Невыносимо больно. И поведение Соболя я могу понять: он молод, он может себе позволить. Поведение Стаси, Сони, кто она там, я понять просто не могу. Тебе, моя хорошая, самой не стрёмно от того, что он привел тебя в дом к бабе, в которую засовывал свой член? Тебе норм? Бабы такие глупые. И как у Соболя-то ума хватило привести ее под мою дверь? Ты настолько меня не уважаешь? Настолько считаешь меня никчемной? Понимая, что начинаю злиться, я попыталась сконцентрироваться на этих Лупе и Пупе, что так упорно долбили в мою дверь, а теперь стояли и смотрели на меня, как бараны на новые ворота, причем с таким видом, будто бы совсем не ожидали меня тут увидеть. Меня. В моей квартире, ага. Я просто молча смотрю вперед, ожидая пока они соберутся с силами, мыслями, с чем там еще обычно долбоебы собираются, и скажут: зачем-таки они пришли в мой дом. Но ребята молчали, продолжая пялиться куда-то в пол. Ситуация достигла потолка своего идиотизма, и я вдруг как-то догадалась: они реально не ожидали меня тут увидеть. Судя по всему, расчёт был на то, что мы все свалим с квартиры. Вопрос в другом: зачем они стучались? — Я очень внимательно слушаю. — Не выдерживаю, потому что рука начала нестерпимо чесаться, а подо мной накапала уже приличная такая лужа крови. И обо что я вообще могла так поцарапаться? — Вишня, — начинает Ваня, стараясь смотреть куда угодно, но только не мне в глаза. Его возлюбленная гневно его одергивает, тоже, почему-то, не смотря мне в глаза, но парень лишь шикает на нее. — Нам позвонила Алина и сказала, что тебе может понадобиться помощь… — Поэтому вы, отряд спасения «Лупа и Пупа» вылетели в ту же секунду? — бровь взлетает вверх и прячется где-то в волосах. Я хуею просто с этих ребят. Честно. И с Алины в частности. Чего вот она хотела добиться? — Вы же помните, что в таких случаях Лупа получает за Пупу, а Пупа — за Лупу? Вы, господа хорошие, можете идти на хуй. И Алина вместе с вами. Можете позвонить прямо сейчас и передать ей мои слова. — Ева, может, мы, все-таки, можем тебе чем-нибудь помочь? — мне остается лишь закатить глаза, а потом я вспоминаю, что Лупа и Пупа реально могут мне кое с чем помочь. Я прошу парочку долбоебов подождать немного, а сама быстренько метнулась мимо встревоженного Коена на кухню. Когда я распахнула дверь во второй раз, остановив этим самым тихую ругань сладких попугайчиков, у меня в руках было два пакета мусора, которые я быстренько впихнула Лупе и Пупе. — Мусорка за домом. Спасибо за помощь. Очень благодарна. — И я захлопываю дверь, но тут же приникаю к дверному глазку, потому что интересно же, что они будут делать. А Лупа и Пупа, тупо смотря то на пакеты, то на друг друга, потом тихо переговариваются, видимо, решая, что делать с мусором: бросить тут или таки донести до мусорки. Совесть победила, потому что ушли они задумчиво молча, держась за руки и с пакетами. Как только смелости хватило появиться на моих глазах? Как хватило наглости, господи, прости? Как? Но я не хочу больше мусолить этот вопрос. Я тихонько сползаю по стенке и пристраиваю себя в самый темный угол, за полку с обувью, и прячу лицо в коленях, потому ситуация, откровенно говоря, ебаная. Хочется кричать, пинать стены, кидаться мебелью. Хочется вымещать свою внутреннюю обиду и истерику. Хочется сделать хоть что-то. Но я посильнее сжимаю руки в замок, от чего ногти впиваются в только переставшие кровоточить порезы, и переживаю это извержение вулкана внутри себя. Кажется, сейчас от эмоционального перенапряжения у меня лопнут вены на руках, и я действительно этого хочу! Но ничего не происходит. Вены не лопаются, я не истекаю кровью и не остаюсь в этом коридорном закутке навсегда. Нет. Все внутри утихает, и на смену этому огненному шторму приходит холодная пустошь спокойствия, войдя в которую — умираешь от обморожения. Я слезаю с этих эмоциональных качелей, открещивая из своей жизни всех: родственников, что так упорно продолжают толкать свою никому не нужную правду; Соболя со всеми его бабами; всех. Просто всех! Потому что… Заебали. Выдыхаю в последний раз, собираясь с силами, и поднимаюсь на ноги. В голове стрельнула мысль, что уже ноябрь, а я и не заметила. Октябрь пролетел слишком незаметно во всех этих переживаниях и признаниях. А потом меня вдруг осенило: если уже ноябрь, то до моего совершеннолетия остался какой-то месяц. И крамольные мысли начали крутиться на веретено смуты: посчитать, сколько я смогу снять с родительских карточек, найти свой сберегательный счет, на котором деньги за страховку после травмы, за все выступления до нее, все выплаты от спортивной ассоциации после. Это же все откладывалось. И счет мой. И станет доступен мне ровно на следующий день после совершеннолетия! И жизнь вдруг заиграла новыми красками! Солнышко засветило ярче, птички запели громче, Коен выглядел сексуальнее со своими этими хмуро сдвинутыми бровями. Вдруг вспомнилась девчонка, что пару лет назад крутила с учителем в нашей школе, а в день совершеннолетия сняла огромные суммы со счетов отца и свалила в закат от ёбнутой семейки так далеко, как только могла. Я тогда была классе в восьмом-девятом, не помню, но все так ее осуждали — страсть. Мол, как она могла бросить таких хороших родителей, которые любили ее больше всего на свете. Все осуждали. А я понимала ее! Я сидела на первой парте, слушала их бессвязные споры и сплетни на этот счет и прекрасно ее понимала! Больше скажу: в тот момент я ей адски завидовала. — Я вижу, как в твоей голове крутятся дьявольские мысли. — Коен все так же хмурится, смотря на мою солнечную улыбку. — Что, милый Натан, впервые смотришь на меня и не понимаешь, какие мысли крутятся у меня в голове? — Улыбка моя из счастливой перерастает в адскую, потому что я действительно довольна. Адски довольна. — Впервые вижу, чтобы ты настолько хитро улыбалась. — А то-ли еще будет, милый Натан. То-ли еще будет. Время перевалилось часов за десять вечера, Коен давно ушел, оставив меня одну в квартире, ебнутые родственники так и не приехали, и причины этого я выяснять как-то не намеренна, никто не звонил, никто не писал. Никто, даже так беспокоящаяся за меня сестренка не стремилась узнать, как я тут. Не трахнул ли меня еще в рот наш дорогой какой-то там юродный братик, и не принесли ли меня тут еще в жертву Христу. Показуха. Какая же скучная показуха. Хотя, чего стесняться-то? На секунду я реально поверила, что старшие воспылали ко мне интересом. Но это был прекрасный опыт из серии «никому нельзя доверять». Иногда даже себе. Так что я, убедившись, что дорогие гости смели из холодильника даже последнюю луковицу, радостно оделась и поскакала на улицу, в магазин. Но, вылетев из подъезда, резко остановилась, попадая под первый снег. И жизнь вдруг второй раз за день заиграла новыми красками. Ведь что может быть лучше снежочка? Такого белого, такого чистого! Я люблю снежочек! Потому что, когда все такое белое и заснеженное, на улице светло даже ночью. А еще можно делать снежных ангелов! И снеговиков! И рисовать своей кровью сердечки, как делал это Марк на ребухе в самом закате наших отношений. Не понимаю, почему мне тогда казалось это таким антуражным и романтичным? Я представляла нас в роли двух вампиров, перед которыми целая вечность, которую мы проведем вместе. Стало нереально стыдно за себя. И я, поглубже спрятав лицо в пушистый шарф, пошелестела о ближайшего кругляка, идти до которого добрые двадцать минут. Иногда даже у жизни в элитных жилых комплексах дохера минусов. Комплексы, ха!.. Пробегая мимо ТЦхи, у которой и завязалось наше с Соболем «знакомство поближе» я на секунду запнулась и остановилась, пялясь на окутанную легким снегом остановку. Интересно, а что бы было, если бы я тогда не пряталась за ним? Если бы я просто разбила хлеборезку учителю и ушла домой? Интересно, было бы мне сейчас так больно и обидно? Стояла бы я в ночь посреди улицы в почти метель и смотрела бы на гребанную лавочку на остановке, как баран на новые ворота?! Я не виню Соболя. Правда, не виню. Не могу винить его. Но это не умаляет моего чувства ничтожности. Потому что за что? За что он так поступил со мной? Хотя, наверное, это не так уж и важно… От остановки меня отвлек гогот компании, идущей мимо, и, стоило мне поднять на них взгляд, как я пожалела буквально о всем на свете. Потому что первым, что я увидела, была Соболевкая девушка... Никак не могу вспомнить ее имя! С рукой какого-то мужика на жопе, а вторым…  — Вишневская! — Радостное, задорное… превкушающее… От Антона Евгеньевича. Моего историка. Не сильно пьяного, но достаточно для того, чтобы припомнить все свои обиды и отыграться на своей ученице, что ростом ему чисто до ребер доставала. Да блядь. — Вишневская, а ты чего тут? — Он отделяется от компании и надвигается на меня. Больше Соболев меня не спасет. Больше он не выскочит, как черт из табакерки, чтобы забрать меня с улицы от ёбнутого на голову учителя. Поэтому я начинаю медленно расстегивать огромную пуховую куртку. — Из дома сбежала? — Повторяешься, — недовольно хмыкаю, развязывая и шарф. Он не реагирует на мои движения. Не видит в них опасности. А я за свою жизнь буду плоть рвать до победного. — И не дождешься. А подойдешь еще ближе — простой лекцией от папочки не отделаешься, хотя я удивляюсь: как тебе ее не хватило? И видимо, я задела очень больную мозоль. В книжках и фанфиках часто описывают такие ситуации как «он бросился на меня, как дикий зверь» или «он стремительно понесся на меня»… Ничего такого не было. Учитель просто попытался попасть кулаком по моему лицу, даже не замахиваясь. Вообще, этого бы хватило, чтобы я отключилась. Проблема в том, что он был в огромной тяжелой куртке, а я свою сбросила за секунду. Отец часто в детстве заставлял нас всех троих боксировать. Учить приемы, драться друг с другом. Что ж, наверное, в какой-то мере это приемлемый аспект воспитания. Хотя бы потому, что сейчас, благодаря ему, меня не изнасилует дурной мудень со своими друзьями. Мой кулак прилетел ему четко в челюсть снизу-вверх, я слышала, как клацнули друг о друга зубы, и на снег брызнула кровь, что хорошо контрастировала с белым полотном в свете фонаря. Слава богу, мне хватило роста достать. Иначе вышло бы… Неловко. Учитель, хотя так его теперь сложно назвать, попятился назад и повалился в сугроб, ошарашенно пялясь на меня, а потом, на секунду зажав глаза, сплюнул на руку кусочек… языка? Так вот откуда кровь. Это теперь придется зашивать. И шепелявить. Хохма. — Я же обещала въебать так, что в воздухе переобуешься? Я сделала. Впредь — обходи меня седьмой дорогой, пожалуйста. — Я подняла со снега куртку и, слегонца отряхнув ее, впихнула себя в домик тепла и уюта, замотавшись сверху шарфом по самые глаза. Историк продолжал пялиться на руку с куском своего языка, кровь все так же текла по его подбородку, заливая белую рубашку, чей ворот торчал в вырезе куртки, но он молчал. Видимо, алкоголь играет свою роль. Да все, в принципе, молчали. Видимо, отдавали честь моему боевому искусству. Проходя мимо напуганной соболевской подружки, подмигнула ей, улыбаясь своим мыслям. Что ж, эти двое друг друга стоят. Определенно стоят. Я толкала перед собой собравшийся клубок снега и была не с силах оторвать глаз от своего кулака. Кости зудели и будто чесались изнутри, прося большего. Прося найти каждого, кто меня обидел: родителей, сестру, Соболя, всех, и избить их в кровавую кашу. Никогда не замечала за собой тяги к насилию. Я всегда была максимально спокойной, предпочитая гавкать, но не кусать. Но даже загнанная в угол собака однажды перепрыгнет через стену и загрызет обидчиков. Я сжимала и разжимала кулак, перебирала пальцами, но никак не могла избавиться от этого покалывания на кончиках пальцев. Хотелось еще. Хотелось кричать и орать! Хотелось хоть как-то хоть с кем-то разделить этот бедлам, творящийся в жизни. Проблема заключалась лишь в том, что за семнадцать лет я не нашла никого, кому бы я могла довериться. Это угнетало. И больно ранило самолюбие. Я выдыхаю пар в морозную ночь и, наблюдая за тем, как он тает в тусклом свете фонаря, пытаюсь вложить в этот пар всю свою обиду и боль. Все те недопонимания, ебаные ситуации, уродские поступки людей вокруг. Я пыталась успокоиться. Получалось слабо. Вся моя душа требовала крушить и ломать. Отловить каждого поодиночке и сломать им все кости в их кожаных мешках, сделать из их тушек чучелки и создать собственный театр долбоебов! Хотя, если честно, чтобы иметь свой театр не обязательно их убивать. Они и живые неплохо со своими ролями справляются. — Весь мир — театр, а я в нем — дверная ручка. — Вопреки всему, мой тон не сквозит горечью, да и на душе вдруг стало чуть попроще от своих уебанских шуточек, поэтому я улыбаюсь и дальше шуршу по своему маршруту в круглосуточный магазин. — Если бы про меня писали сказку, ее бы обязательно назвали "Экзистенциальный кризис и Ева". И хотя на поверхности мое море успокоилось, в его глубине бушевал страшный шторм закопанных эмоций и обид. И пока мне удаётся его контролировать, но смогу ли я и дальше делать это так просто?