Гоголь&Фандориана: сборник тредов

Тихо в съемных московских апартаментах, пахнет сухими травами от моли и немного съестным с первого этажа. Тихо садится Андрей на постель, поражается мягкости и тому, как хрустят чистые простыни. Яков проходится по квартире, открывает настежь окна, через дверь говорит с кухаркой. Потом тоже приходит в спальню, встает в дверном проеме, высокий и прямой. Воротничок у рубашки мятый — у него не было времени наводить марафет в эти дни. — Матери твоей записку отправил. Приведем тебя чуть в порядок, чтобы с ней припадок не случился от такой красоты, и навестишь. Андрей кивает. Мысль о матери оглушает, как в первый раз. Неделю назад — накрыло ужасом, когда понял, что все взаправду и она теперь будет матерью каторжника, теперь — отпускает до дрожи в руках: если уж к ней можно, то… всё? Совсем всё? Даже Якова почти спрашивает о том же, но сдерживается, только голову опускает ниже. Хватит и того, что Яков вообще оказался в этом замешан. Надо же, даже в столичные газеты попала скандальная новость. Андрей думает, что сейчас Яков уйдёт, и тогда он ляжет на эту мягкую кровать и будет спать, пока его не прогонят; но Яков все стоит в проеме и смотрит на него, словно привыкает заново, а потом вдруг затворяет дверь — но не с той стороны, а с этой, и подходит к кровати, и садится рядом на край. Он тёплый, Андрей чувствует это всем телом. Потом Яков обнимает его за плечи — редкость, они обычно не сидят так, тем более в обнимку; бывало, что Андрей кинется Яше на шею, но это быстро проходило, а в последние годы сошло на нет, слишком вырос Андрей и слишком строгим стал Яков в манере держать себя. Пальцы у Якова сильные, крепкие. Был бы Андрей преступником, не вырвался бы из хватки. Сейчас не пытается, но и ближе не жмется, растерян, да и Яков, кажется, скован непривычностью момента. Андрей чуть склоняет голову, чтобы глянуть ему искоса ему в лицо, но на нём ничего не прочесть — только губы поджаты и мерцают загадочно черные глаза. — Напугался? Вопрос еще более неожиданный. Андрей не уверен, что на него отвечать. Напугался? Напугался ли он, когда понял, что его нервный срыв будет стоит ему двенадцати лет в Сибири? Пожалуй, нет, не напугался. Таким словом не опишешь все, что в душе творится, когда спишь на нарах среди душегубов и понимаешь, что это теперь твоя новая жизнь. Андрей передергивает плечами, мол, так. Яков проводит пальцами по его плечам, по предплечьям. Вздыхает — очень по-взрослому, почти как андреева мать иногда, даром что она старше его лет на двадцать и склонна к театральности. — Молчать будешь? — встряхивает легонько, как нашкодившего кота. Андрей снова косит на него, не зная, что сказать. — Благодарю за участие, — это, конечно, звучит так же уместно, как напугался. Благодарю — так не говорят, когда тебя вытащили за шиворот из строя, идущего в Сибирь. Яков снова вздыхает, зачем-то жует нижнюю губу. — Я ведь мог не успеть, — говорит тихо. — Хорошо еще, что газету пролистал. А если бы нет? Мы ведь даже не однофамильцы, мне бы никто на службе не сказал: Яков Петрович, у вас там брат… — Хорошо, — скрипуче отвечает Андрей. — Хорошо?! Андрей быстро качает головой — как бы Яков его ни понял, явно понял не правильно. — Хорошо, что на службе не знают, — он так долго молчал, не желая оправдываться, просить, лебезить, унижаться, что теперь не узнает собственный голос. — Вдруг бы тоже. Подозрения. — Да какие подозрения! А то не видно, что все белыми нитками, у нас бы только посмеялись… — Яков сжимает пальцы крепче, сминает Андрею чистую рубашку, широковатую в плечах — из яшиных запасов, чтобы не везти брата через город в тюремной робе. — Нашел, о чем… Вот что, Андрей. Сказал, а сам снова молчит и жует губу. Думает. А потом начинает, но как-то издалека и очень мягко, мягче, чем он вообще говорил с Андреем хоть когда-то. — Однажды у меня был очень дорогой мне человек. Андрей не очень понимает, какое отношение это имеет к нему, особенно сейчас. Яков, конечно, любит рассказывать истории по поводу и без, но не в такой же день… — Он был очень гордым, — продолжает Яков и сжимает его плечи крепче, притягивает брата к себе. — А я был очень глупым. Андрей неуверенно косится. Самоирония Якову не чужда, но чтобы так прямо назвать себя дураком? А Яков продолжает, все так же осторожно подбирая слова: — Однажды у него случились большие неприятности. Слишком большие для одного человека, — Андрей почти спрашивает «что вы как с маленьким, братец, говорите прямо: виселица? Сибирь? долговая яма?», но сдерживается, только пальцами нервными шевелит на коленях. — Но мой гордый друг не умел говорить «помоги мне, пожалуйста». А я был слишком глуп, чтобы сказать «пожалуйста, позволь мне тебе помочь». Андрей вдруг чувствует в горле тугой комок, мешающий вдохнуть. Ему не нравится эта история. — Он ничего не сказал, я ничего не узнал, а когда узнал — было поздно что-то менять. Я потерял того человека, — слова тяжелые, Андрею от них становится нехорошо. — И я не хочу, чтобы это повторилось. Тихо в апартаментах — когда Яков замолкает, становится слышно, как тикают часы. — Наверное, я немного поумнел. Поэтому я скажу: пожалуйста, Андрей. В следующий раз — позволь мне тебе помочь. Сразу. Хорошо? Андрей понимает, какая часть осталась несказанной. Пожалуйста, просит его Яков — пожалуйста, не будь слишком гордым, чтобы сказать: Яша, помоги мне. Андрей молчит, и Яков молчит, потом прижимается сухими губами к выбритому налысо виску, беззвучно целует и не отстраняется, дышит теплом на нежную кожу. — Я люблю тебя, — говорит тихо, и еще тише: — Этого я тоже зря не говорил. Андрей не знает, о ком он сейчас. Да это и не важно. Сдерживаться так долго молодой горячий организм не в силах, ком совсем перекрывает дыхание, на глазах проступает горячая влага, и вот уже Яша прижимает его к себе, лицом к вкусно пахнущему одеколоном пиджаку, и Андрей вцепляется в его лацканы так, будто Яша его сейчас оттолкнет, и Яша обнимает в ответ, и они сидят долго-долго, пока Андрея не прекращает трясти, и еще немного потом. Яков укладывает его, позволяя забыться нервным, но необходимым сном, и до утра сидит у его постели, так и не сменив костюм, и гладит по оставшимся волосам.