Гоголь&Фандориана: сборник тредов

— Устали? — спрашивает Бинх тоном на добрую октаву ниже привычного, и ему плевать, насколько это царапает слух. Эраст вздыхает — с трудом, отчётливо ощущает Александр Христофорович. — Я в п-порядке, спасибо… — Бинх не даёт закончить, делает шаг вперёд. — Позвольте вам помочь. У Эраста есть для этих целей камердинер, японец Маса. Масы здесь нет — его потеря, Александр Христофорович уверен, что можно помогать раздеваться Эрасту Петровичу хоть двадцать лет подряд и все ещё это будет ощущаться незаслуженным чудом. Если Маса так не считает, он дурак. В голове Бинха вращаются мешающие, мутные мысли, обрывки читанных когда-то стихов — сравнивающих алеющие щеки с пионами, а губы — с бутонами роз, ждущими смелой бабочки, что решится испить нектар. Ужасающая пошлость. Эраст достоин лучшего, возможно на французском. Ля бьюти, мон шер. С французским у Александра Христофоровича не очень, а немецкий для момента грубоват. — Службу начинал адьютантом при его превосходительстве генерале Прохорове, — говорит он, чтобы не молчать. Эраст выдыхает, ладонями скрывает залившееся королевским пурпуром лицо. Господь, человеку не дано понять, за что ты создал его таким, но большое тебе человеческое спасибо. — Так что науке обучен, не беспокойтесь. Сделаем в лучшем виде. Трогать страшно. Будто правда пред ним цветочек аленький, что в сказке берегли аки зеницу ока, а он значит — грубой лапищей… Тянет Александр Христофорович, не решается, хотя близок — невыносимо — к желанной цели. Пользуется моментом бесстыдно, любуется; в Диканьке не то что бы много прекрасного, иногда нужно и отдохнуть взглядом. На кистях узких, что белее крахмальной белой рубашки, особливо супротив алеющих бурно щёк. На плечах, что при всей эрастовой стройности не дают забыть, что Эраст Петрович не так хрупок, как может казаться в сравнении с другими. На том, как обнимает тонкую талию ладно подогнанный мундир — такая тонкая, Господи, Бинх такую видел раньше только у девиц. Да только где вы видывали девицу с такой статью? Хочется, ох как хочется Александру Христофоровичу обнять эту талию своими руками, огладить прямоту спины, взять своими ладонями пылающие щеки, коснуться губами дрожащих ресниц… Дрожащих? Момент едва заметен, но мимо Александра Христофоровича не проходит, нет — бьёт точно хлыстом навытяжку по всему телу, отдаваясь жаром и судорогами в оконечностях, заставляя разгореться невидимые ожоги. Следит за ним Эраст Петрович, из-под ресниц следит. Ждёт чего-то. Александр Христофорович любит опережать ожидания. — Позвольте вашу руку, — он отнимает обе от его лица. Эраст Петрович не поднимает век, дышит через рот, влажно, сладко. Нектар, вспоминает Александр Христофорович. Только он не бабочка, он, простите, трудолюбивая пчёлка. От сравнения губы перекашивает сдержанной улыбкой. Александр Христофорович разводит руки Эраста в стороны, да так и оставляет — и Эраст будто не решается, а может — не находит в себе сил их опустить. Сим только подчеркивается узость ладно сложенной фигуры, он тонок даже под толстой тканью мундира, что же будет без? Вот и узнаем, думается Александру Христофоровичу. Берётся за крупные блестящие пуговицы. Одна. Вторая. — Вас раздевать — сплошное удовольствие, — делится он, и сам бы покраснел тому, не будь уже пунцовым Эраст. — Генерала Прохорова чаще к этому моменту крайне не держали ноги. С другой стороны, — в нем нет, нет силы прикусить язык, — вас я бы сумел своими силами отнести в постель, что сильно упрощает-с… Эраст смеется слабо. А Александру Христофоровичу вот не смешно. Есть порядок, и порядок нужно соблюдать! Снять, понимаете, мундир, повесить его по всей форме, чтобы ни складочки ни пылиночки, обернуться — а там Эраст Петрович. Ворот рубашки расстегнут, рукава рубашки белые-белые, воланами обрамляют тонкие руки… как тут прикажете блюсти? На талии — сначала кажется, что это такой жилет, атласный, небесно-голубой с ноткой стали. Потом осеняет — нет, не жилет это. Горло перехватывает. Эраст смотрит в пол, только поблескивает черным под ресницами, когда бросает в сторону Александра Христофоровича быстрые взгляды. Лицо его горит, пылает, жар этот отражается в Александре Христофоровиче, ложится тяжестью в паху, томительным ожиданием чего-то вовсе ему не обещанного. Александр Христофорович подходит ближе. Кладет ладонь над тонкую ребристую поверхность корсета, где-то под ней — живое тепло тела Эраста Петровича, стянутое, спеленутое немилосердно затянутым корсетом. Талия тонкая-тонкая. Почти невозможно дышать: он едва делает быстрые, маленькие вдохи, что твой воробушек. Александру Христофоровичу тоже дышится с трудом. — Однажды т-такой спас мне жизнь, — говорит Эраст Петрович бесцветно, словно весь жар, который в нем был, вылился алым на его кожу, и на голос попросту не осталось. Александр Христофорович раньше снимал корсеты только с импозантных дам, там было больше шнурков и атласных лент, но принцип будет тот же, он справится, только вот не думать о том, чем заканчивается обычно снятие чьего-либо корсета он теперь определенно не может и даже не пытается. — А сколько жизней он забрал? — спрашивает он почти светским тоном. Эраст Петрович вскидывает взгляд непонимающе, чернота заглядывает Александру Христофоровичу в душу, выворачивает ее наизнанку. — Признавайтесь честно. Сколько смельчаков пали, пораженные в самое сердце? Это — самое прямое и откровенное, что он говорил Эрасту. Это, можно сказать, недвусмысленность почти неприличная. Это уже не тонкие намеки, похожие на взаимную игру, где никто никому ничего в итоге не должен, это — вопрос, лобовая атака. Александр Христофорович нарочно не пытается замять «смельчаков» как оговорку. Подцепляет край корсета указательным пальцем, что рыбину крючком. — Меньше, чем вы д-думаете, — шепчет Эраст Петрович еле слышно. Александр Христофорович расстегивает аккуратно — это раз, это два, это три. Как снимать обертку с подарка на рождество. С таким не торопятся.