Наука о моногамных

Указанный ящик комода поддаётся легко, совсем невесомый, на дне только папки и стопки файлов и документов. Нож для бумаги — в самом углу — темно-зелёный, тоже невесомый. Тэхён ждёт, поднявшись на локтях и согнув ноги в коленях, смотрит снизу вверх с мерцанием потолочных ламп на дне карамельных глаз, с покорностью и тоскующей любовью. Долго им ещё привыкать к тому, что один от другого теперь никуда не денется. Чонгук тормозит у самых ног, ловит взгляд, горит и тает под ним, пока где-то внутри что-то дребезжит, как у подростка, даже пальцы сводит. Не сводя глаз, он снимает кроссовки, поддевая один другим, покачивается, стягивает наконец куртку, выворачивая рукава наизнанку, и тянет руку вперёд — приглашая. — Ты хотел нам кровать. — отвечает на замешательство в чужих глазах, всё взглядом передаёт, и Тэхён понимает, берет руку, позволяет себя поднять и впечатать в чужое тело. Позволяет вести спиной назад до постели, путаясь в ногах; позволяет опрокинуть и придавить тяжелым весом, стянуть кофту и замереть в любовно-голодном ступоре от давно украденного доступа и близости. Горячим ладоням — томительные исследования и рисунки пальцами линии ключиц, затвердевшей груди, рёбер и круговорота в центре вздымающегося живота. Позволяет, позволяет, позволяет, и любимые руки читают по глазам, расстегивают ремень и молнию синих джинсов, цепляют пальцами кромку белья и спускают с одуряющей медлительностью на бёдра, оголяя налитое кровью возбуждение. Чонгук хочет смотреть, вдыхать, ощущать, касаться — всё сразу, как-то одновременно, самому в себе тесно, томно, больно. Тэхён на серебряном покрывале уже горячий весь, тяжело дышащий, другой — изменившийся, повзрослевший — но такой любимый, желанный, настоящий. Родной. Чонгук его снова целует. Прикусывает, облизывает, вдыхает каждую часть, каждый сантиметр измеряет губами и языком. Подбородок. Адамово яблоко. Шея. Ключицы. Яремная впадина. Грудь. Живот. Внутренняя кожа бёдер. Всё в красных пятнах, блестящей слюне, всё пряно-цитрусовое и свеже древесное, яркое, тёплое, дрожащее. Тэхён, яркий, тёплый, дрожащий, шумно вдыхает и жмурится, когда тёплый язык плавно очерчивает дорожки взбухших вен и горячие пальцы сжимают окаменевшую плоть. Он плохо дышит — забывает — вспоминает, когда больно в легких, когда выбивают весь воздух плотно прижатые мокрые губы. Никаких подразниваний, просто Тэхён чувствительный, быстро возбудимый, ему немного надо, так всегда было, а теперь, лишённый подобных ласк на шесть лет, он тает и распаляется, он уже готов излиться, закричать от наслаждения. Чонгук знает, помнит, не спешит, опускает руки на чужие бёдра, смотрит исподлобья, наблюдает, как Тэхён, опираясь на локти, учится дышать, глаз с Чонгука не сводит, не моргает почти. Как меняется в лице и валится на спину с надрывным стоном, когда его зверь вбирает лишь на половину. Губы вверх-вниз, геометрические фигуры языком — карамельно-марципановый мальчик чертыхается сдавленным шёпотом, со свистом дышит, пытается, а потом несдержанно вскрикивает, выгибаясь в спине, когда Чонгук вбирает до основания. Этого оказывается достаточно. Оргазм сразу же накрывает острой резьбой, едва не ломая спину. Тэхён хрипло стонет и изливается. Чонгук не отстраняется. Если б не этап клятвы, не отстранился бы тоже. Тэхёнов сок терпкий, солоноватый, а кажется, будто карамельный, или грейпфрутовый, или всё вместе, на одного в мире любителя, что сейчас помогает рукой, вбирает всё до последней капли, глотает и мычит, нетерпеливо запуская ладонь себе в брюки. Тэхён одёргивает её резко, тянет на себя за футболку и жадно целует, прежде чем перевернуть их обоих, оказавшись сверху. Чонгук — это дольше, больше, резче. Он очень активный, долгоиграющий, выносливый, с ним так быстро не выйдет, Тэхён помнит, потому сначала трогает его через ткань, играет пальцами, массирует, одновременно окончательно сбрасывая с себя джинсы, оставаясь полностью обнаженным. Чонгук изнывает и загнанно дышит, впиваясь взглядом в чужое лицо, тело, движения, неотрывно следит за тем, как Тэхён спускается ниже, задирает его рыжую футболку и мокро выцеловывет открытую кожу над самым поясом. — Тэхён… — сипло, хрипло, просяще. Всё понимают. Пальцы цепляют резинку спальных брюк — Чонгук приподнимает таз — и спускают вниз, к бёдрам, коленям, щиколоткам, Тэхён снимает полностью и отбрасывает. Рукой раздвигает чужие ноги и опускается на отвердевшее возбуждение животом, чтобы потом, опираясь на матрас руками, медленно подтянуться, впаиваясь всем телом в чужое. В ответ его больно сжимают сильные колени и бёдра, смотрят расфокусированно, вожделенно, но абсолютно покорно. Стонут на выдохе, когда сливаются самыми чувствительными точками, медленно потираются, сдавливают, соединяют вместе юркой ладонью. Тэхён наклоняется к его губам, целует, перемещается к эрогенной точке — снова к лабиринту ушных тоннелей — и проникает языком, облизывая. Одновременно качается, толкается, имитирует, и эта стимуляция заставляет Чонгука жмуриться, набирать обороты, распаляться сбитыми стонами и расцветающей необузданностью. Но сейчас нельзя. — Господи, хватит! — он сжимает чужую талию. — Хён, прекрати… — предупреждает: возьмёт в пылу рокочущего желания прямо так, без чертовой подготовки, кремов или гелей, если тот не остановится. Тэхён понимает без слов, тут же спускается вниз между чужих ног и насаживается ртом до самого основания. У него опыт только совместно приобретённый, но под одного конкретного человека подогнанный, потому знает, как тому нужно. С напором, ускорением, втянутыми щеками и совместной работой языка и губ. И чтобы мокро, обильно, со влажными звуками. Они вместе всему учились, они друг у друга подкожно, за закрытыми веками, под сердцем. В сердце — другое дело, в сердце любви места мало настолько, что Чонгук тоже не железный. Да, выносливый, активный, но Тэхёна он не чувствовал много лет, тело вполне это осознаёт, ему и без того выше крыши, оно уже закатывает глаза и разбрызгивает любовь прозрачно-белым соком в чужой горячий рот. Любовь принимают, не отстраняясь. Проглатывают, слизывают, разделяют на двоих. Когда пульсирующие пятна перед глазами рассеиваются и Чонгук выдыхает последний гортанный стон, Тэхён ждёт, оставляя легкие поцелуи на чужом согнутом колене. Потом его дикий мальчик садится тоже, за лодыжки подтягивает Тэхёна вплотную, накрывая его бёдра своими ногами, превращает в нечто паукообразное, сплетенное, однородное. — Тебе было хорошо? — вполголоса спрашивают, ладонями убирая влажные вороньи волосы с чужого лба. — Да… — Чонгук обхватывает лицо ладонями и целует в губы, — да, господи, да, — в щеки и нос, — слишком хорошо, хён… В одержимых поцелуях шарит левой рукой по измятому теперь покрывалу, ищет в складках канцелярский нож и, отыскав, отрывается от чужих губ.  Звук выдвижного лезвия — шестерёнки гильотины, устрашающий набат в изоляции серебряной спальни. Но для двух сердец на покрывале — композиция ритуала, важная, нужная, правильная. Тэхён доверительно вкладывает ладонь в чужую, плавится и наблюдает, как ее медленно зацеловывают, щекоча дыханием, а после подносят край лезвия к подушечке большого пальца и, соединяясь взглядами, вжимают, распарывая. Совсем немного. Легким амбулаторным уколом, призванным высвободить алые густые пузыри. Он не жмурится, только дожидается, когда отпустят руку, а после подносит к вспотевшему лицу Чонгука и мажет своей окровавленной плотью его губы. Алая помада на фоне вороньих волос опаляет суевериями и легендами о бессмертных демонах, что безумно прекрасны, но бесконечно опасны своей ядовитой слюной и необузданной природой. Говорят, любовь сто́ит им всей необъятной мощи и телесного бессмертия, потому они влюбляются редко: боятся потерять силы и кому-то покориться. Дикие души ревностно себялюбивы и ужасно автократичны. Все. Кроме одного. Оказавшегося под одной крышей с вечностью. Падший демон не служит ни Богу, ни Дьяволу, ни Людям. Он покоряется человеку. Всегда лишь одному. Этот человек облизывает окровавленный палец и тянется к чужой ладони. У Чонгука она влажная, жутко пылающая, и Тэхён касается губами стертых костяшек, ласкает языком кожу меж пальцев, а затем тоже берётся за канцелярский нож. Чонгук красит его горячие губы, ощущает Тэхёна повсюду, соединяется полом, сердцем, головой. Всем. — Слова помнишь? — спрашивает тот, когда легкие щелчки прячут лезвие обратно и юноша отбрасывает нож в сторону. — На счёт три. — отвечает на это Чонгук, переплетая пальцы со своей обнаженной вечностью. Голоса у них идеально сочетаются низкими и высокими нотами, аранжируют, преображаются в паре. — В тебе мои корни, мой исход, моя середина. Ты — мой приют, наука обо мне и карта: любой путь в меня — через тебя. — глаза — строго к чужим глазам, точнее, вторым своим: вся клятва — о моногамии, то есть о единстве. — Если ты лекарство — я выпью, если же яд — привыкну. Всё, что во мне, — твоё: и суть, и плоть, и наружность. Больше не оборачивайся: спи или бодрствуй, я впереди тебя, позади тебя, рядом с тобой. — Я, Чон Чонгук, — отдельно уже странно. Вместе звучать приятнее. — Я, Ким Тэхён. Напротив лёгкий наклон головы — напоминание: другое имя теперь, хён. — Я, Ким Алекс, — исправляются тут же. —…присягаю тебе на верность. Нас двое было, есть и будет. Отныне и навсегда. А дальше всё общее. Общая плазма. Общие лейкоциты, эритроциты и тромбоциты. Общая циркуляция и общие сердечные сокращения. Парное дыхание, парная слюна и парные вибрации голосовых связок вниз по шее до живота в медленном сплетении окровавленных губ, пока всё не слижется, не смешается одним моногамным резусом, одной принадлежностью. Огромное четырёхлапое паукообразное мается, неудержимо вертится — то снизу, то сверху — вконец сминает покрывало, телами переплетается: карамель и чай с молоком, цитрус и сырой лес, мятная паста и засахаренный виски. Клятва закреплена. В желудках теперь ритуальный коктейль, личный рецепт из книг по моногамии, пить только с любовью, иначе — токсичен. Может, там, где они пришли в мир впервые, подобным образом вступали в брак и так было правильно. Может, это отпечатывается в генах поколений, родовой памяти. Может, дело в диких душах и у падших демонов так принято вверять себя выбранным людям. Во всяком случае, такой вид отношений не уходит в средневековье, или религиозный культ, или военное время. Так просто выглядит абсолют. Такой, когда и друг, и брат, и любовник, и член семьи. Когда всё вместе и никак по отдельности. Таких называют моногамниками. Для них отдельная наука. В ней элементы химии, физики, биологии, географии и астрономии. Общественно-природный синтез, необходимый к изучению, а кому-то свойственный по рождению. — О чем ты думаешь? Тэхён лежит под серебряным покрывалом на чужой груди, опустив подбородок на сложенные руки, и разглядывает любимое лицо. Чонгук теперь совсем не демонический, целиком вверенный, признанный, любимый. Это по лицу читается, по сердцу и расслабленности в теле — Тэхён всё чувствует, осязает, потому видит, что мальчик его как будто не до конца умиротворённый. Что-то дребезжит на краю космических глаз, самых для него исключительных. — У меня ощущение, будто кто-то придёт сейчас и заберёт тебя. — признаются с тяжелым вздохом. — Выдернет и утащит. На это убирают руки с его груди и припадают к ней лицом, ластятся, трутся щеками, носом — тепло и щекотно. — А я не уйду. — категоричность ложится на нежность в стальном дуэте. — Никуда и никогда. — Что теперь с твоей семьей? — Ты хочешь, чтобы я ушёл от них? — Нет, дело не в этом. — Чонгук вплетает ладонь в мягкий марципан, ощущая тёплое дыхание на груди. — Им же не понравится, что ты со мной. С чертовым официантом. С парнем. И я хочу, чтобы ты знал, Тэхён, что я их убью, если они захотят тебя забрать. — дикий зверь не рычит, не скалится, лишь неторопливо гладит ладонью от макушки до затылка в напускном спокойствии потенциального хищника. — Я не отдам тебя, ты это понимаешь? — Они не заберут. Они уже знают. Рука замирает: — Что именно? — У меня же были срывы первое время в штатах, я говорил им отчего, говорил про тебя. — Тэхён снова складывает руки на чужой груди и склоняет к ним голову. — Потом мы вернулись и меня познакомили с Виен. Намек я понял сразу и снова о тебе напомнил. Это было в тот день, когда я вернулся из приюта и узнал, что ты не оставил нового адреса. Я просто всё им выложил как есть, когда они начали втирать мне про женитьбу. Тогда они даже выгнали меня из дома. Я жил полторы недели у миссис Чон, — парень по-доброму улыбается, действуя на Чонгука алкоголем — внутри горячо, томно, приятно, — она классная, просто идеальная женщина, если бы я хотел нам мать, то только такую. Я жил у неё, а потом отец прислал машину, посадил перед собой и велел его не позорить. Остыли, забыли, имя твоё даже не вспомнили, а я ведь называл его тысячу раз. А вчера, когда ты внезапно уехал, я вернулся в ресторан и сказал им, кто ты такой. — И… что именно ты сказал? — Чонгук облизывает губы с непонятной тревогой в груди: он понятия не имеет, на что способны эти богатые взрослые с прическами нетитулованных монархов. — Ну, про то, что я подготовил документы и отдаю тебе всё, кроме ресторана, я умолчал, но, честно говоря, подобное всё равно озаботило бы их меньше, чем факт того, что я влюблён в парня. — Тэхён опять улыбается. В нем никакой тревоги и паники, и Чонгук старается этому довериться, перенять, Тэхён же знает их лучше, он с ними шесть лет прожил. — Сказал, что ты тот самый человек, из-за которого у меня бессонница, и они всё сразу поняли. По-моему, я на эмоциях ляпнул, что им не о чем беспокоиться, потому что ты только что ушёл и не хочешь иметь со мной ничего общего, но, наверное, они этого даже не разобрали. Слишком боялись, что услышат официанты. Отец отвёл в кабинет и сказал валить к чертовой матери. — Опять выгнал? — хмурится Чонгук, получая в ответ простодушный кивок. — Гомофобный ублюдок. И ты пошёл сюда? — Нет, я поехал к Тому поговорить. — К Тому? — а теперь брови резко вверх, под ещё влажные угольные пряди. — Рыжий мужик с замашками избалованной крысы? Тэхён коротко смеётся, на миг пряча лицо за сложенными руками. — Том просто шоумен. Дома он совсем другой. — говорит, силой воли игнорируя скептические гримасы Чонгука. — Когда не стало Алекса, у него даже были трудности с общением, он не разговаривал несколько месяцев. В это сложно поверить, но, когда никто не смотрит, Том нормальный, просто превращается в избалованную надменную скотину, как только появляются зрители. То есть, если ему позвонить и попросить о помощи, он перед слушателями пропиздит в трубку какую-то хрень, мол, он занят и никому ничего не должен, но всё равно примчится за десять минут, где бы ты ни был. — Никогда бы не подумал. — отзываются в ответ, убирая белокурые пряди, запутавшиеся в ресницах. — Ты поэтому поехал именно к нему? — Нет, у нас с ним совместная доля в новом ресторане, я хотел сказать, что отдаю. Хотел предупредить, чтобы он начал готовить документы. — Тэхён приподнимается немного на руках, чувствуя, как Чонгук слегка раздвигает ноги, чтобы он удобнее расположил свои между ними. — Он потребовал объяснений, и я их дал. Мы выпили, Том сказал, что, как только тебя увидел, начал догадываться. Потом признался, что в прошлый раз именно он уговорил отца забить на мою одержимость парнем и вернуть домой. Сказал, что может поговорить с ним и в этот раз. Но я отказался. Решил: какой теперь смысл? Поехал в Макдональдс, купил колы, потом в круглосуточный за виски. Доехал до гаражей за нашей школой, где я первый раз тебя поцеловал, и сидел там. А потом… потом ты знаешь — я приехал к тебе. — Прости меня. — произносят и снова тянутся к волосам, чтобы прикоснуться. — За что ты просишь прощения? — За боль, которую причинил. — Я сам всё заварил. — льнет ближе к ладони. — Я ошибся. Ты совсем ни при чём, ты это и сам знаешь. Знает Чонгук одно: он хочет Тэхёну себя и счастья. Потому лежит с минуту, очерчивая пальцами чужое лицо, задумывается о последствиях и обстоятельствах: — Ресторан тебе нравится? Ты хотел бы его сохранить? — Я вложил в него много сил. Он был моей отдушиной весь последний год. — отвечают, небрежно пожимая плечами, насколько позволяет положение. — Как и учеба. Наверное, она мне нравилась. Учиться, в смысле, но я это сейчас только понимаю, когда ты здесь, со мной. До этого я ничего такого не ощущал. — Хотел бы сохранить всё это? — Ресторан мог бы, наверное. Он не родительский. Наш с Томом. Когда мы были на парковке, он прислал сообщение. Написал, что подумал и не против, если гей будет с ним в доле. Это цитата. Тэхён совсем прежний. Иронизирует, близко не принимает к сердцу, даже беззлобно усмехается, рассказывая. А Чонгуку несмешно, для него это по-прежнему оскорбление, хоть и деликатно обёрнутое, он за такие тоже в список. — Не злись, — подмечают сразу же, чмокая в подбородок, — он так воспитан. Для него это, типа, высшая степень доброты. — Ты любого оправдаешь. — Чонгук отчаянно вздыхает. — Это называется отходчивый. — Тэхён подмигивает, совершенно счастливый, довольный, светящийся. Чонгук ещё не до конца сообразил, что это из-за него. В нем же точно так же нуждались, скучали, тянулись. Тускнели. А теперь согрелись, расцвели — вот прямо на глазах — смотри, замирай, жмурься — парень из солнца как будто сделан, и сладостей, тягучих и хрустящих. — На кого ты учишься, отходчивый? — отзывается Чонгук, наконец понемногу позволяя себе перенять заразительную умиротворенность. — Управление бизнесом. — Ух. Скука какая. — Чонгук морщится, а Тэхён смеётся. Просто переливается тонами, пузырится этим своим счастьем. — Думаешь, перестанут оплачивать? — Вероятно. — А если машину продать, хватит оплатить? — Тебе она так не нравится? — усмехаются, снова опускаясь подбородком на скрещённые руки, и с подозрением щурятся. — Я выбирал ее для тебя. Чонгук смотрит пристально. Говоряще. В замешательстве и ранимом осознании одновременно. — Только не спрашивай почему, Чонгук, — Тэхён по-ребячески закатывает глаза, — у тебя всегда у кровати висел плакат с похожей маркой. И чёрная, и салон бежевый. Я хотел, чтобы тебе понравилась. — Тэхён. — Только не ворчи. — отрезают поспешно. — Скажи честно, как тебе машина? — Я не разобрал. Мне не до неё было. — О чем ты думал, пока мы ехали? — интересуется Тэхён с теперь допустимой небрежностью. — О Виен. — Виен? — искреннее удивление с лохматым марципаном такое детское, трогательное; Чонгук, несмотря на тему, только и чувствует, как щемит сердце, приятно покалывает искрами бенгальских огней.  — Думал, что еду на ее месте. Представлял…вас с ней в машине. — У нас с ней ничего н… — Я знаю. — без колебаний. — Но тогда не знал. — Ты ехал на моем месте, если на то пошло. — Тэхён, — мотают головой, понимая, к чему тот опять ведёт, — мне не нуж… — Нужна! — протест категоричный. — Тебе пойдёт, я хочу, чтобы ты на ней ездил. Пожалуйста, Чонни, я так мечтал сидеть рядом, пока ты злишься на пробки или кому-нибудь сигналишь. Иногда на парковке я садился на пассажирское и просто представлял тебя за рулём. Я тебе ее купил. Не ворчи. Дарят — возьми, просят — дари. Чонгук соревнуется в стойкости взглядов и проигрывает с треском любимым глазам с их томящейся непосредственностью и врождённым упрямством. — Я не принимаю подарки от богатеньких отпрысков. — заявляет с попыткой звучать серьезно. — А если один из них безумно любит тебя? — Тут, — Чонгук прокашливается, — надо серьезно задуматься. В ответ широко улыбаются. Глаза блестят, как свет в окнах, когда зимой поздно возвращаешься и знаешь: тебя ждут. Тэхён — всегда Чонгуку как дом. В смысле без «как». — Пока думаешь, расскажи мне всё. — юноша укладывает голову на чужую грудь, прижимаясь щекой и запуская руки под Чонгукову талию. — Где ты был, как и почему. Распиши каждый свой день, чтобы я думал, будто проживал его с тобой. — Прям сейчас начать? Тэхён согласно мычит в ответ, посылая волну вибраций уникальной электроимпульсной терапией, и дыхание его — токопроводящий гель. Чонгук так чувствует, так родился и так живет. — Нет! — восклицают неожиданно, едва парень успевает дотянуться до белокурых волос, чтобы вплестись пальцами. — Давай сходим в круглосуточный, хочу горячего рамёна! И там начнёшь. Или крабовых палочек в тесте! — Тэхён вскакивает, бойко забираясь на Чонгуковы бёдра, пока серебряное покрывало сползает к его пояснице, едва прикрывая колени. — Чего ты хочешь? Может, мясное что-нибудь? А потом поедем к тебе, заберём вещи. А что насчёт твоего соседа? У него всё хорошо? Помочь нужно чем-нибудь? Ещё в доме совсем нет еды, давай потом заедем в гипермаркет? Говорит, говорит, говорит и светится весь. Вбирает тёплые лучи светодиодов, сияет карамелью кожи, взгляда, сердца. Такой воодушевленный, взбудораженный, предвкушающий. Бесконечно влюблённый, прекрасный, естественный. — На какой вопрос отвечать? — Чонгук улыбается чистым блаженством, отобранным на шесть долгих лет, касается любимой талии, чертит на ней узоры и не может перестать улыбаться. — На все. — заявляют совершенно серьезно. А у Чонгука совершенно серьезно только один ответ. Он не знает, сколько раз уже произносил его за последние полтора часа, но это ведь те три слова, которыми пользуются другие, так? Юноше их кажется недостаточно, но он в словах и бумагах ужасно плох, не знает, как выразить всё, что начал чувствовать, наверное, в тот же день и час в далёком декабре, когда в его колыбели прямо под боком оказался тогда спящий мальчишка, у которого тремя неделями ранее родители погибли в автокатастрофе. Ушли резко, нелепо, в канун Рождества, но успели передать сына, вручили посмертно, знали как будто: кто с их родительской любовью сможет тягаться. Кто сравняется. А потом превзойдёт. — Я очень люблю тебя. И это достойный ответ. На бо́льшую часть вопросов в науке о людях. Живущих и выживающих. Если не на все.