Люблю - не люблю

Надо сказать, что следующие четыре дня Минсок вел себя весьма и весьма... хм, тактично. Не позволял себе лишнего, даже прикосновений, казалось, избегал. Вернее, не избегал, а, наверное, просто следил, чтобы их не было. Демонстрируя — вот Чондэ просто уверен, что демонстрируя! — готовность ждать сколько потребуется, надеяться и верить, что однажды Чондэ таки решит сказать «да, давай попробуем». И эта показная готовность бесила. Потому что заставляла чувствовать себя неблагодарной скотиной. Особенно после воскресенья, когда к ним без предупреждения в полдень папочки и свекры заявились, сказали, что случайно мимо проезжали (да-да, Чондэ так и поверил) и решили зайти, «детей навестить». Драгоценнейшие родители, конечно же, прекрасно учуяли, чем «дети» ночью занимались, и делать вид, что ничего не заметили, разумеется, не стали, так что весь обед, плавно перетекший в ужин, Чондэ то и дело слышал «ну теперь-то ты понял...». Само собой, после этого он должен был (по мнению папочек с обеих сторон) закивать китайским болванчиком и сказать что-то типа «да-да, вы были правы, а я — дураком». И вроде бы фраза как фраза — и какая разница, что Чондэ ни хера так не считает, что он, не врал никогда? — но эти слова почему-то вставали комом поперек глотки, и выдавить их из себя никак не получалось. Зато с языка рвались совсем другие слова. Совсем не благодарности. И если бы не Минсок, который очень мягко каждый раз уводил разговор в сторону, вечер бы окончился скандалом. И что после него было бы, кто знает — и так все семейство смотрело на Чондэ в последние месяцы с молчаливым осуждением. Конечно же, даже отец и господин Ким, хоть и сказали когда-то «отстаньте от них», явно рассчитывали, что Чондэ по Минсоку будет скучать и тосковать — а он, скотина, радуется жизни, гуляет — по полнедели может черт знает где пропадать! — и вовсю с альфами флиртует, явно на что-то большее напрашиваясь. И тут вдруг радость: приехал «старший сынок» из армии на неделю, и в первый же вечер произошло бурное воссоединение семьи в постели. Да, именно воссоединение — родственничкам очень и очень этого хочется, поэтому иных вариантов они не рассматривают. Так что выступление Чондэ на тему «он просто меня трахнул, воспользовавшись моей слабостью» могло иметь самые паршивые последствия. Вплоть до нового домашнего ареста. Мало ли, что там папочке и свекру вместе с Сынюном в голову взбредет. Но Минсок разговору дойти до точки невозврата не давал. За что Чондэ действительно был благодарен. Может, потому и не стал протестовать, когда Минсок ночью лег рядом, на: «И что ты тут забыл?» — ответив: «Это, вообще-то, и моя спальня». Чондэ на это только фыркнул, но возражать не стал — да, благодарность и все такое прочее. Тем более что Минсок руки не распускал, лежал на расстоянии в полметра и разве что смотрел, да и то осторожно, коротко и словно бы случайно. Что было даже немножечко... наверное, досадно — Чондэ нашел в себе силы признаться: где-то там, глубоко в душе, ему хотелось, чтобы его хотя бы обняли. Опять омежье естество голос подало, чтоб его. Бэкхен в среду вечером, когда Чондэ к нему зашел чаю попить, долго ржал: «Тебе трогают — вопишь «слабостью пользуется», не трогают — так мы разочарованы». Чондэ в него в ответ запустил чашкой. Увернулся, гад. Но вообще он был прав. С Минсоком — Чондэ на этой неделе это очень явно ощутил — было что-то непонятное. Причем непонятное со стороны Чондэ — Минсок-то своих намерений как раз не скрывал, и даже сейчас, тактично не прикасаясь и ни на что вслух не намекая, прямо-таки всем видом своим показывал, что стоит только подать знак — и он с радостью бросится к ногам, будет всю оставшуюся жизнь любить и обожать, на руках носить и прочее, и прочее. А вот у Чондэ было странно. Он, наверное, впервые за всю совместную жизнь ощутил, что к Минсоку у него что-то есть. Неожиданно стал ловить себя на желании, чтобы его обняли, сказали что-нибудь, улыбнулись (только без такого частого самодовольства, ну пожалуйста!), погладили по спине... Да, секса Чондэ хотелось тоже. Причем не абстрактно «классного секса с красивым альфой», как раньше, когда кое-кто только-только в армию ушел, а вполне себе конкретно. Что ни говори, а в постели с Минсоком было хорошо всегда. И тело, сволочь, это помнило. Реакции на запах и даже на звук голоса и смех были однозначные: что-то то ли в груди, то ли в заднице — а может, и там, и там одновременно — странно так начинало подрагивать. А еще в голову все время лезли воспоминания о весьма себе неплохих моментах их совместной жизни. Которых, оказывается, было не так уж и мало. Даже тогда, когда Чондэ вполне себе справедливо — ну, как ему казалось — упрекал Минсока в холодности. Чашка с какао вечером, когда Чондэ вышел от только что уснувших мальчишек, и заботливо накинутый плед — от усталости Чондэ всегда мерз. Вопрос «Как ты?» и легкое прикосновение к плечам, словно хотел обнять, но в последнюю секунду передумал и потому только мазнул ладонью по спине, когда Чондэ поморщился: «Нормально». Тихая улыбка, когда Минсок пил кофе, сидя напротив, и какая-то идиотская фраза про новости — попытка, как позже выяснилось, завязать разговор, в случае с Чондэ — заведомо провальная. И таких мелочей было много. Тех, которые раньше казались то данью вежливости, то жалкими потугами создать некое подобие семьи, чтобы два уж совсем чужих человека детей вместе не растили. Что поделать — Чондэ привык к куда более... хм, ярким проявлениям чувств. Любишь — подойди, обними, на руки подхвати и покружи. Хотя бы. А лучше — сделай что-нибудь такое, чтобы впечатлить. Вот Тэнджу, с которым Чондэ встречался в старшей школе, подкладывал записки и цветы в шкафчик, лазил к Чондэ в комнату через балкон (охраняемый жилой комплекс, пятый этаж — это надо было умудриться и не попасться, и не свалиться) и устраивал свидания на крыше. Енмин, конечно, был еще тем кобелем и придурком, но ухаживал красиво: осыпал цветами (порой буквально — тот дождь из лепестков роз Чондэ ни за что не забудет), посвящал песни (ни одной вечеринки не было, чтобы он не забрался на сцену или барную стойку и не прочел-пропел что-нибудь своего сочинения о великой любви к Самому Прекрасному Омеге — да-да, именно так, все с большой буквы — столько пафоса всегда было в его «я хочу, чтобы все знали и слышали...»), дарил подарки (хотя лучше бы за учебу платил, идиот) и изо всех сил старался сделать каждое свидание маленьким приключением (один раз оно получилось даже большим — когда они пробрались на крышу уже построенного, но еще не введенного в эксплуатацию Lotte World Tower. Отцу Чондэ тогда пришлось взятку давать, чтобы полиция не заводила дело о хулиганстве). Конечно, требовать подобной романтической чуши Чондэ не собирался, он все-таки уже не подросток (что бы там папочка ни думал), но все равно — неужели нельзя было что-то подарить, мелочь даже, сходить куда-нибудь (к родителям в гости и вместе погулять с детьми не считается), в конце концов, просто подойти и... Ну, как папа: тот порой, когда считал, что отец заработался, шел к нему в кабинет и с поистине кошачьей наглостью садился на колени и требовал внимания и ласки. Или как отец, который нередко подхватывал папу на руки и целовал. Или сразу нес в спальню. И оба смеялись, шутили, говорили какие-то глупости между поцелуями... С Минсоком все было не так. Осторожные фразы, осторожные же прикосновения. И отчужденность. Даже когда в спальню тащил, трахал и обнимал после, когда его узел был в заднице Чондэ зажат, — все равно была она, отчужденность. Вот отец с папой были открыты друг для друга. Прямо увидеть можно было, как отец отзывался на папины прикосновения, да и папа, стоило отцу дотронуться, тут же улыбался и становился похож на кота, которому очень хочется, чтобы его погладили. И с Тэнджу и Енмином так было: они сразу и понятно реагировали на все, что Чондэ говорил и делал. А Минсок был будто бы... вот не закрыт, но его словно всегда окружал панцирь из отстраненности и настороженности. И не поймешь, то ли не проникают за этот панцирь сигналы, все адресованные ему взгляды-прикосновения-улыбки (а в тот же медовый месяц их было много, очень), то ли показывать, что они чем-то откликнулись в теле и душе, Минсок нужным считал не всегда. Далеко не всегда. Да и когда все же обнимал-целовал в ответ, было непонятно — это потому что хочется или потому что так надо? Проще говоря, Чондэ его реакции на себя не чувствовал. И его эмоций не чувствовал — ну, кроме злости (раз... пять за всю их совместную жизнь) и желания, которое не всегда бывает частью любви и близости — оно нередко отдельно идет. Наверное, потому Чондэ и принимал все знаки внимания и попытки поговорить за вежливо-семейное общение — ну, этакий аналог делового этикета для пар, которые вынуждены жить вместе, хотя чужие друг другу совершенно. Отсюда все и пошло. Если принять это за правду — если, так как в чувствах мужа Чондэ до их пор не уверен! — то Минсока действительно должна была задевать холодность Чондэ. А та выходка с днем рождения Бэкхена и все, что было сказано после — так вообще плевок в душу. Нет, ну правда: ходишь вокруг кого-то кругами, стараешься наладить отношения и при этом не быть слишком навязчивым — но все равно к тебе относятся как к чему-то такому, что приходится терпеть. Но к телу при этом допускают, и не поймешь, то ли одолжение делают, то ли просто пользуются тобой, как доступным секс-девайсом. Чондэ бы за такое убил. Вот честно. Но это не означает, что он забыл о тех девяти месяцах взаперти и все простил. Даже теперь, понимая Минсока (если, конечно, сказанное им — правда), Чондэ все равно считал, что во властного альфа-самца кое-кто заигрался. Сажать под замок и манипулировать — да, манипулировать, что там про «всего лишь» и «что в этом такого» ни говори — Минсок не имел права. К тому же Чондэ не уверен, что такое больше не повторится. Даже сейчас, когда кое-кто ведет себя примерно и даже смиренно, изо всех сил демонстрируя готовность принять любое решение — кто даст гарантии, что это не очередная манипуляция? Ведь есть же что-то такое, вроде «кто отпускает на свободу — привязывает». Продумав над этим всю ночь и все «утро» (это которое с часа дня до пяти вечера — а какое еще оно может быть, если уснул почти в шесть?), Чондэ поплелся к Тэмину, который, что удивительно, этот уикенд решил провести не выходя из дома, в кровати с ноутом. А Чондэ очень, очень нужны были свободные уши. И желательно, не в комплекте с острым языком — как у Бэкхена. Тэмин, выслушав нытье Чондэ, вздохнул, молча встал и вышел из комнаты. Вернулся через минуту с бутылкой соджу — сорока с чем-то градусного, а не того, что обычно в магазинах продают — и почему-то одной рюмкой. Налил и протянул Чондэ... Не то чтобы болит голова и не то чтобы тошнит, но как-то неприятно давит в висках и противный привкус во рту. Характерный такой. — С добрым утром, — раздается насмешливо где-то рядом. Голосом Минсока. Вот черт! — С утром, — открывает Чондэ глаза и садится на кровати. И берет заботливо протянутые ему таблетки и стакан воды. — Как самочувствие? — не менее насмешливо спрашивает Минсок. — Нормально, — кивает Чондэ, выпивая ту мутную гадость, которая получилась, когда аж три таблетки разом растворил. — Я рад, — говорит Минсок, забирая стакан. И второй рукой проводит по шее Чондэ, легко так, словно кота гладит. А это с чего?.. Вот черт!!! Вчера после... пяти? шести? а, неважно — скольки-то там рюмок, Тэмин дернул его за руку, поднимая с кровати, и сказал: «Иди». И добавил: «К мужу» — в ответ на недоуменное «Куда?». И Чондэ пошел. Домой. Упал, не раздевшись (ладно хоть разуться в прихожей не забыл), на кровать рядом с Минсоком и начал грязно приставать. Причем ладно бы нормально — это еще хоть как-то можно списать на «ну, пьяный, ну, бывает» — так ведь скомандовал: «Не шевелись» — и начал «проверять реакцию» (угу, так и сказал). Минсок от офигения минут пять не мог сказать ничего, только издавал какие-то странные булькающие звуки, но потом все же спросил, что это на Чондэ нашло. И Чондэ, у которого мозги совсем соджу отшибло, выдал... Вот не помнит он, что выдал — но Минсок заржал. Сильно и долго ржал, а потом поцеловал. И... Чондэ не запомнил все четко и в подробностях, но то, что осталось в памяти... Это было тепло. Смех Минсока, мягкий и бархатный, Чондэ у него никогда такого не слышал, неторопливость движений, какая бывает, когда хотят растянуть удовольствие, и нежность, от которой хочется урчать, как кот, когда его за ушком чешут. — Нет... — стонет Чондэ, валясь на подушку. Минсок усмехается. С явным пониманием происходящего. Сволочь. Пусть только скажет что-нибудь про вчерашнее — без глаз останется. Но увы: то ли у Чондэ все на лице крупными буквами написано, то ли эта сволочь так хорошо его знает, но Минсок говорит: — Завтрак будет через сорок минут. Если хочешь, приходи, — поворачивается и выходит. Гад. Пожрать, как ни крути, надо — и хочется, и восполнить баланс всего на свете с похмелья нужно. Поэтому Чондэ плетется в ванную, принимает душ, который почему-то совсем не бодрит, и, надев домашние штаны, плетется на кухню. Есть так есть. Минсок протягивает чашку с куриным, судя по запаху, бульоном. И пододвигает пиалу с черными сухариками. Гад. — Я что, вчера настолько пьяный? — не выдержав, спрашивает Чондэ. — Ну... — задумчиво — демонстративно так задумчиво — тянет Минсок, и Чондэ едва удерживается, чтобы не выплеснуть ему в рожу бульон. Который все еще горячий. — Судя по тому, что ты ходил не по стенке и не особо шатаясь — то нет, а судя по тому, что ты нес... — И замолкает. Многозначительно так. — Ясно, — вздыхает Чондэ. И, конечно же, не спрашивает «а что я нес?» — потому что кое-кто, судя по почти театральной паузе, на это как раз и рассчитывает. Поэтому Чондэ просто пьет бульон и хрустит сухариками. Этот гад не дождется… — Ты что делаешь? — взвивается Чондэ, когда его обнимают со спины, губами шеи касаются. — Показываю любовь и нежность, — отвечает Минсок. Голос серьезный, а ведь наверняка ржет про себя. — Ты вчера жаловался, что не понять, из вежливости я с тобой поговорить и обнять тебе пытаюсь или нет. Я решил учесть ошибки исправиться. Чондэ стонет. Господи, за что? И Тэмин, сволочь, знал ведь, что делает, сам же говорил, что у Чондэ, когда напьется, тормоза отказывают. И дурные идеи в голову лезут. — Я вчера был пьяный и не понимал, что делаю. Так что ты это, забудь, что я сказал. — Ты был прелесть, — то ли фыркает, то ли усмехается Минсок куда-то ему в шею. — Ну, ты, конечно, всегда прелесть, но вчера был само очарование. И мне, кстати, понравилось, что ты пытаешься нащупать новые точки соприкосновения. — Тебе показалось, — пытается стряхнуть с себя его руки Чондэ. — Не-а. — Не отпускает, гад. — Ты был как никогда... хм, общителен и пытался кучу всего очень важного сказать. Например, что надо работать над взаимопониманием. А еще ты был небывало активно ласков. Может, тебя поить надо почаще? — Издеваешься, да? — Вот Чондэ просто уверен, что издевается! — Немного, — хмыкает Минсок. — Но ты и правда был лапочкой. И мне понравилось, что ты первый начал. Я уж и не надеялся, что снова как в медовый месяц может быть. — Это когда ты за компом, и я вокруг тебя бегаю? — усмехается Чондэ. — Ну да, удобно: на прелюдии отвлекаться не надо. — Чондэ, перестань, — вздыхает Минсок. — Дело не в удобстве. Я просто тогда был счастлив, что любимый омега хочет быть со мной. — Какой, в задницу, «любимый омега»?! — Чондэ таки высвобождается из его рук и поворачивается так, чтобы смотреть этому в лицо. — Ты меня до свадьбы видел раз десять от силы! — Семнадцать. — Ну охренеть как много! — Глаза сами собой закатываются от таких заявлений. — Ты даже со мной поговорить нормально не успел! Или у тебя любовь с первого взгляда, как у романтических героев во всяких там литературах?! — Ну, если честно, то еще до первого взгляда, — хмыкает Минсок. — Так что я просто увидел, что ты точно такой, каким я тебя себе представлял. — Что, фотки смотрел? — говорит Чондэ тоном, по которому вот сразу должна быть понятна вся глубина его скепсиса. — И фотки тоже, — кивает Минсок. — Но вообще все началось с запаха. Я его учуял как-то на папе, когда к родителям на каникулах на пару дней домой приезжал. Родители в шоке были, когда я на них с расспросами набросился, а потом обрадовались — брак больно выгодный получается. В общем, мне скинули твои фотографии, аккаунты в соцсетях я потом сам нашел. Еще твои родители прислали твои эссе и записи с семинаров и из клубов студенческих… — Чего?! — Чондэ холодеет. Помнит он эти записи, прекрасно помнит. Делал их потому, что ему еще на первом курсе сказали: «Молодой человек, вам нужно научиться формулировать свои мысли. За ходом ваших рассуждений невозможно уследить». После этого Чондэ стал все дискуссии, в которых на семинарах участвовал, на телефон снимать (или Кенсу просить это сделать), чтобы со стороны на себя посмотреть. И понял: да, все верно. Мысли были быстрее языка (да-да, а не наоборот, как папочки утверждают), и потому поток слов был… хм, как будто нарезка из разных разговоров. Чондэ то и дело переключался с одного на другого, не поймешь, почему и как он к этому «другому» перешел. Потому и занесло его в те клубы, ораторский и литературный. И там он тоже все свои выступления записывал — чтобы прогресс видеть и косяки разбирать. — Господи, ну зачем?! — А что такого? — улыбается Минсок. Ну да, конечно, что такого? Не порнуха же. — Я там идиот идиотом, — от шока не придумав ничего на ходу, честно отвечает Чондэ. — Ты там милый, — и снова улыбается, гад. Чондэ смотрит на него так, чтобы сразу было понятно все, что он думает по поводу «милый». Хотя… — Ах да, альфам же нравятся прелесть какие глупенькие омеги, — вслух вспоминает он слова какого-то то ли актера, то ли писателя, то ли еще кого. — Ты не выглядел глупым, — пожимает плечами Минсок. — Скорее, просто… — и замолкает, явно не в силах подобрать нужное слово. То, которое не обидит, не оскорбит и так далее. Чондэ тут же надевает на лицо выражение крайней, вот прямо-таки невозможной заинтересованности, чтобы показать: он ждет ответа, так что пусть некоторые не пытаются перевести разговор. — Слишком живым. И эмоциональным. У тебя слишком много мыслей, чтобы с ходу их выстроить в единую цепочку. Но отдельные фразы были очень эффектны. О, выкрутился! Впрочем, кто бы сомневался. Чондэ ухмыляется: посмотрим, как дальше выкрутится. И начинает: — Какая прекрасная, романтичная история! Кстати, романтик хренов, почему ты мне никогда цветов не дарил? Ну и еще там, что дарят — колечки, сережки? В рестораны не водил? — Э-э-э… — Забавно, но Минсок выглядит, как человек, которого застали врасплох. — Если честно, я не думал, что тебе это было надо. — Чондэ в ответ на это приподнял брови. Скептически-показательно. — Ну, у тебя была кредитка, с которой ты мог купить себе что нужно… — А ты никогда не слышал, что главное не подарок, а внимание? — Чондэ слезать с этой темы не собирается. И даже не из-за азарта спора — или, что вернее, азарта скандала, когда все аргументы идут на поводу у эмоций и в запале можно много что сказать, — а потому что в груди зудит… наверное, это желание разобраться. Правда, Чондэ сам не может понять: разобраться с проблемой, чтобы окончательно ее решить, или с мужем, чтобы вконец с ним разругаться и превратить всего лишь в не особо мешающее вольной жизни просто приложение к детям. — Слышал, — пожимает плечами Минсок. — Но нередко сталкивался с тем, что ненужные подарки раздражают. Так что лучше кредитка с безлимитом. Есть в этом логика, мысленно соглашается Чондэ. Но отступать не собирается. А потому: — Ну хорошо, это подарки, — кивает он. — А как же прогулки, кафешки и прочее общение? Или внимание своей паре уделять не надо? Только трахать? — Чондэ, к чему это? — после некоторого молчания спрашивает Минсок. — Мы уже выяснили, что я пытался наладить с тобой общение, но ты этого избегал. — Я спросил конкретно про свидания, а не про то, что ты там ко мне с поговорить пытался. — Эта дорамная чушь имеет значение? — как-то устало вздыхает Минсок. И Чондэ вдруг понимает: на это много что можно ответить. И все будет звучать одинаково глупо. Ну не говорить же «я привык, что люди, которые любят, ведут себя именно так»? Но ответить очень, очень хочется. И что-нибудь резкое и не особо приятное. Видимо, разобраться он желает все-таки с мужем. — Это бы хоть как-то показало твои чувства, — поджимает губы Чондэ. — Может быть, — кивает Минсок. С таким видом, словно услышал глупость, которая — ну ладно, он будет великодушно готов рассмотреть варианты — может быть окажется не такой уж и глупостью. И Чондэ, конечно же, взвивается: — «Может быть»?! — Я, честно говоря, не уверен, что дело в этом, — после небольшой паузы признается Минсок. — Мне все больше кажется, что ты не видел моих чувств просто потому, что тебе этого не надо было. Ты и сейчас, когда вроде мы все обсудили и выяснили, явно ищешь причины, чтобы не быть со мной. Может, просто скажешь, что не хочешь? — Я уже говорил, — напоминает — вот прямо-таки с мстительной радостью напоминает — Чондэ. — В прошлый раз. Но кто-то не согласился. — Ты обещал подумать. — Вообще-то, я молчал. Ты сам себе что-то нарешал и напридумавал. — Чондэ улыбается, как можно более НЕмило: — И да, кстати, я думаю. Думаю, что ты мне нахер не сдался! И чем дальше думаю, тем больше так считаю! Так что давай будем друг другу никем! Минсок замирает, смотрит на него, тяжело и мрачно, и на миг кажется, что он ударит или еще что-нибудь такое сделает, но нет, лишь говорит, ровно и спокойно. Слишком спокойно: — Знаешь что? А давай. — Усмехается. — И правда, лучше будем друг другу никем. Уж как в квартире одной жить, не пересекаясь, как-нибудь да решим, когда вернусь. Так что можешь считать себя теперь свободным. Совсем. Резко разворачивается и уходит, зло топая по паркету. «Иди-иди. Совсем-совсем», — хмыкает ему в спину Чондэ. Удовлетворенно. Наверное.