Keep smiling!

Прилежно готовиться к экзамену по теоретической магии Ягун попросту не мог. По его собственным утверждениям, некая «неведомая сила» заставляла бедолагу страдать ерундой каждый раз, когда в его лопоухую голову приходила мысль открыть учебник. - Иногда мне кажется, что я попал в Театр Абсурда, - доверительно сообщил он Тане, бесцеремонно сдвигая стопку конспектов ближе к краю библиотечного стола. – И даже не в качестве зрителя – это еще хоть как-то можно было бы пережить. Уже-некоторое-время-не-Малютка Гроттер рассеянно взглянула на играющего комментатора поверх «Базовых принципов анатомии магических существ». Игнорировать подобное лирическое настроение приятеля она обычно себе не позволяла, но приближались экзамены, и Таня очень старалась поверить в их важность и серьезность. - Тебе когда-нибудь снилось, что ты участвуешь в спектакле? - М-м-м… - она перевернула страницу и кивнула, совершенно не вслушиваясь в речь собеседника. - … что ты стоишь на сцене, и все на тебя смотрят? А ты почему-то даже не открывала сценарий, не помнишь из него ни строчки, не репетировала мизансцены. Ягун замолчал, занятый складыванием выдранного из товарищеских конспектов листа в самолетик. Таня невпопад пробормотала: «Наверное», - и повернула учебник на девяносто градусов, рассматривая одну из представленных схем. - Получается, вроде как, заключенная в подсознании неуверенность в себе и все такое… Хотя я бы сказал, это просто отражения происходящих сейчас событий. Мамочка моя бабуся, чертовски желателен сценарий – на худой конец, чтобы убедиться в наличии еще парочки страниц перед печальным финалом этой повести. - М-м-м… Запущенный Ягуном самолетик безвозвратно сгинул в дальней секции тибидохской библиотеки. - Я думаю, на пустом месте вы с Ванькой поругались. Фраза была произнесена обычным тоном, как бы между прочим, но пытливый взгляд, брошеный исподтишка, не позволял усомниться: глубокая трещина в отношениях двух его лучших друзей приводила обычно легкомысленного внука Ягге в неподдельное уныние. Таня, наконец, по-настоящему оторвалась от повторения отделов скелета кентавров и с некоторой долей укоризны покачала головой. - Ты, случаем, не мой конспект портишь? Прекрати немедленно. - В тебе совершенно отсутствует творческое начало, - приятель надулся, но безропотно перестал теребить уже лишившуюся пары листов тетрадь. – И, заметь, каждый раз, когда тебя, Татиана, настигает очередной кризис личной жизни, ты превращаешься в настоящего «зубра», пытаясь, тем самым, занять экологическую нишу нашего Шурасика. Вероломство, мамочка моя бабуся! - Извини, мне бы не хотелось это обсуждать, - ровным голосом отозвалась Гроттер; друг затронул слишком больную тему, все желание «целиком и полностью отдаться учебе» кануло в Лету меньше, чем за мгновение. – Тебе, кстати, уже не нужны «Амулеты: история, написанная кровью»? Я возьму, если не возражаешь… В конце концов, личная жизнь – она на то и личная, чтобы быть достоянием только лишь двоих. Друзья, пусть даже и такие, как Ягун – это лишние переменные в уравнении, которое и без того никогда не было простым. Таня совершенно не нуждалась в советчиках, ей и самой было прекрасно известно, что именно она делает неправильно. - Не говори так со мной, - неожиданно мягко и проникновенно заметил играющий комментатор. – Мы взрослые люди, и проблемы у нас взрослые. Это нормально, если не получается решить их в одиночку. В нем иногда просыпалось что-то такое: неведомая глубина характера и простая житейская мудрость – то, что светилось в глазах его бессмертной бабки и вообще, говорят, приходит только с опытом. В такие моменты Таня легко могла представить себе его через двадцать, сорок, восемьдесят лет. И это несколько пугало, на самом деле, потому что Ягуну вообще-то еще и двух десятков не исполнилось, в нем просто не могло быть никакой «мудрости, которая приходит только с опытом». Таня могла бы сказать, что не нуждается бесплатной консультации доморощенного психаналитика, но, наверное, это в какой-то степени было бы ложью. - Это глупо, я думаю. Нечего обсуждать, - она подняла голову, почти безропотно смирившись с тем, что повторить «еще пару тем» не удастся, и встретилась взглядом с Глебом Бейбарсовым, который в эту самую минуту перешагнул порог библиотеки. – В любой ссоре первостепенное значение имеет не повод, а причина. Повод – всегда то самое «пустое место». Причина обычно лежит на порядок глубже и по своим масштабам гораздо серьезнее. - И ты хочешь сказать, что вашему с Ванькой узколобому упрямству, с которым вы теперь друг друга игнорируете, есть веская причина? – Бейбарсов практически сразу же скрылся за одним из массивных книжных шкафов, но Таня все равно сбилась с мысли, и в ответ на откровенно ироничную фразу приятеля лишь вновь невпопад кивнула. Им всем оставался единственный маленький шаг перед необратимым переходом в новую, взрослую жизнь. И почему-то в этот самый момент все вокруг начало разваливаться, осыпаться, как хрупкий карточный домик. Таня могла бы сказать, что совершенно не представляет себе, какими они с Ванькой будут в той самой новой, взрослой жизни. Ягун тяжело вздохнул, немного ссутулился, покачал головой – и вопреки ожиданиям, промолчал. Приступ «внезапной рассудительности» всегда угасал в нем постепенно – как костер, в который почему-то забыли подложить свежего хвороста. Из реквизированного обратно Таниного конспекта он собирался сложить журавлика. *** «My dear friend!» - было написано в левом верхнем углу листа. Благодаря позаимствованному из какого-то лопухоидного книжного магазина разговорнику, Глеб уже знал, что слово «friend» в переводе с английского означает «друг». Но расшифровать рифмованные строчки, которые шли сразу же после приветствия, оказалось значительно труднее – фразы из разговорника были расчитаны на употребление в повседневной жизни, лирика же любого народа, как известно, изобилует метафорами. Не то, чтобы Бейбарсову было хоть сколько-нибудь интересно, но полное непонимание ситуации уже начинало действительно раздражать. «Take all my loves, my love, yea, take them all; What hast thou then more than thou hadst before? No love, my love, that thou mayst true love call; All mine was thine before thou hadst this more. Then if for my love thou my love receivest, I cannot blame thee for my love thou usest; But yet be blamed, if thou thyself deceivest By wilful taste of what thyself refusest. I do forgive thy robbery, gentle thief, Although thou steal thee all my poverty; And yet, love knows, it is a greater grief To bear love's wrong than hate's known injury. Lascivious grace, in whom all ill well shows, Kill me with spites; yet we must not be foes». Странное письмо пришло во вторник. Бейбарсов всегда был немного жаворонком, и поднимался с постели часа за три до начала завтрака в Зале Двух Стихий. Но купидончик прилетел едва ли не затемно – за что Глеб тоже не был очень Пупперу благодарен. К конверту привычно прилагались розы. Избавился от них некромаг привычным же способом. Все-таки будь Бейбарсов чуть менее терпеливым человеком, давно написал бы Гурию ответное послание с угрозами – медленная и мучительная смерть за каждый новый «веник» в плетеной корзинке. Свеколт бы заметила, аккуратным жестом поправляя свои разноцветные косицы: «Нельзя убивать человека только за то, что он признается тебе в любви». Так что пусть его поведение и граничило уже с идиотизмом, но после завтрака Глеб пошел в тибидохскую библиотеку. Он сам до конца не знал, что именно надеялся там найти – ровно до тех пор, пока не оказался в окружении стеллажей и полок с книгами, тихого шелеста магических страниц и запаха тысячелетней пыли. Среди проклятых томов, написанных бесконечность назад полубезумными малефикарами, лопухоидной литературе, казалось, вообще не было места. Какое-то время Бейбарсов просто бродил по лабиринту из многоярусных шкафов, напрочь игнорируя вертевшегося неподалеку Абдуллу и попытки последнего зачитать вслух очередной рифмованный опус – черномагический и смертельно опасный, разумеется. А потом в одной из дальних секций, куда готовящиеся к выпускным экзаменам студенты обычно не заходили, обнаружился Шурасик. Что особенно ценно, один. Настойчивые Ленины распросы и ее же попытки разъяснить правила проживания в современном магическом обществе в последнее время начали Глеба несколько утомлять. - Я могу чем-то помочь? – при его приближении главный тибидохский ботаник поднял голову, отвлекаясь от какого-то пыльного фолианта, и с преувеличенно важным видом поправил очки. Если он и был сколько-нибудь удивлен вниманием Бейбарсова к своей персоне, то виду не подал. Некрасивое мальчишеское лицо с высоким лбом и непропрорционально маленьким подбородком выражало вялый интерес и столь же вялую доброжелательность. Глеб не мог вспомнить, чтобы они хоть раз до этого момента вступали в диалог. Он не особо симпатизировал людям подобного склада характера, сам же Шурасик вообще крайне редко первым начинал разговор. - Едва ли. Но, если хочешь, попробуй, - сухо усмехнувшись, Бейбарсов подошел вплотную к широкому столу из мореного дуба. – Не думаю, что ты разбираешься в языках. Здесь, в Тибидохсе нет таких курсов. - Я свободно владею более чем дюжиной – включая латынь, греческий, арабский… - обида отличника тоже не украшала: лоб собирался в складки, верхняя губа смешно приподнималась, как у мелкого грызуна. – Да будет тебе известно, школьная программа не ограничивает круг моих способностей. - Признаю свою ошибку, - скучающим тоном сообщил Глеб. Откровенно говоря, он не очень одобрял внезапно возникшую «дружбу» Свеколт с этой тщедушной энциклопедией в брючках мышиного цвета. У Лены всегда было много своих собственных тараканов в голове, и ей определенно стоило найти приятеля попроще – впрочем, не то, чтобы ее когда-нибудь волновало мнение Бейбарсова на этот счет. - Тебе нужно, чтобы я перевел какой-то текст. - Не нужно, - некромаг с подчеркнутой независимостью пожал плечами и вытащил из кармана джинсов сложенный вчетверо листок бумаги. – Но, опять же, если хочешь – милости прошу. Присланное Пуппером стихотворение Глеб своей рукой переписал на обычную клетчатую бумагу – от самого письма же избавился сразу после прочтения. У англичанина оказался крайне скверный почерк, но Бейбарсов даже не попытался воспользваться магией, чтобы как-то облегчить себе копирование незнакомых букв. Наверное, в некоторой степени он все же был заинтригован, хотя и не собирался сам себе в этом признаваться. Шурасик некоторое время изучал ровные строчки, кривясь и хмурясь – Глеб не был уверен, что воспроизвел текст верно, да и у него самого почерк не отличался особой разборчивостью. Потом брови тибидохского ботаника сошлись на переносице, он растерянно заморгал и одной рукой чуть приподнял очки, не снимая их. - Это Шекспир, - уверенно произнесла «энциклопедия», откидываясь на спинку стула и почти мечтательно опуская бесцветные ресницы. – Очень известный лопухоидный поэт и драматург, если ты, мой юный друг, не в курсе. Сонет номер сорок. Вероятно, в следующем письме Пуппер собирался отправить «Ромео и Джульетту» в полном объеме. Бейбарсов перебросил бамбуковую тросточку из левой руки в правую, странное обращение он благополучно пропустил мимо ушей. Несколько мгновений прошли в задумчивом молчании, потом Шурасик набрал в грудь воздуха и произнес – четко, отрывисто и с большим чувством: - «Все страсти, все любви мои возьми, - От этого приобретешь ты мало. Все, что любовью названо людьми, И без того тебе принадлежало», - он открыл глаза, светло-серые, почти белесые, будто у старика – такие же невыразительные, как и все в нем. – «Тебе, мои друг, не ставлю я в вину, Что ты владеешь тем, чем я владею. Нет, я в одном тебя лишь упрекну, Что пренебрег любовью ты моею…» Во всем этом было что-то трогательное, на самом деле, и если бы в Глебе была хоть капля врожденной чуткости, стремления понимать и принимать кого-нибудь, кроме себя – он оценил бы, наверное. «Ты нищего лишил его сумы. Но я простил пленительного вора. Любви обиды переносим мы Трудней, чем яд открытого раздора. О, ты, чье зло мне кажется добром. Убей меня, но мне не будь врагом!»* Шурасик не спросил, почему его заинтересовал этот сонет. В глазах Бейбарсова тибидохский ботаник в тот день поднялся от простого «недоразумения» до «недоразумения с некоторыми перспективами». Недалеко от входной двери, за одним из столов сидела Таня со своим «многих раздражающим» лопоухим приятелем. В комнате Глеба, в папке с рисунками, зачарованной десятком смертельных проклятий, среди множества ее портретов лежал один-единственный набросок пейзажа. И листок с бессмертными шекспировскими строчками Бейбарсов тем же вечером зачем-то вложил туда же. _______________________________ * - перевод принадлежит С. Маршаку (этот показался авторам наиболее удачным из всех найденных вариантов).